Pity party

— Скажи ему, — говорит Иосиф придушенно, не отрываясь от подушки, — скажи ему, что он изменник родины, что он предатель, что ноги его больше в Вене не будет. Так и пиши, понял? Розенберг кивает, даже не пытаясь занести перо над бумагой. Розенберг очень устал, у Розенберга болят глаза от приглушенного света, пенсне сползает на кончик длинного носа. Он слабо массирует переносицу. — Еще скажи, что я не любил никогда его оперы, и что больше ничего итальянского мы ставить не будем. Что я найму нового капельмейстера, кого-то молодого, со свежими идеями, — он выдыхает судорожно, переворачивается на бок, к Розебергу спиной. — Скажи, пусть передаст моей сестре, что она подавится его огромным... талантом. Розенбергу вспоминается тот же Иосиф в возрасте годиков эдак восьми, гоняющийся по коридорам дворца за хохочущей сестрой, утащившей из детской любимую фарфоровую куклу будущего императора. Как прыгал Иосиф, не дотягиваясь, когда она задирала куклу над головой, и как топал он ногами, когда матушка забрала куклу совсем, дабы не разжигать между братом и сестрой раздор. Кажется, сам Розенберг это госпоже императрице и предлагал. Она, в отличие от сына, прислушивалась к его советам. — Скажи: неужели я совсем ничего для него не значу? Ладно Вена, ладно музыка, но, видит Господь, я взял его под свое крыло в его шестнадцать. Хотя бы... хотя бы благодарность? Хотя бы сказать мне лично, в лицо? Я не заслужил? — император глотает всхлип и вздрагивает всем телом, широкой, затянутой в розовое спиной, плечами, даже ступнями в лиловых туфлях. Розенберг поджимает губы: сколько раз будущему императору говорили не поднимать ноги в обуви на мебель? А теперь поди скажи ему что-нибудь. Император, прости, Господи. А ума все еще — как в восемь. Страну бы так оплакивал, как итальянца-композитора. Иосиф постепенно выравнивает дыхание. К тому моменту, как свеча прогорает до середины, он кажется уснувшим, и Розенберг задремывает тоже. Ему, прости, Господи, вот уже седьмой десяток. Он вытер за свою жизнь достаточно носов и разбитых коленок, чтобы теперь иметь дело еще и с этим. В его снах клубится тяжелый пушечный дым и пыль поля боя. Резкий окрик заставляет его подскочить на стуле, удариться ногами об стол, пролить на себя чернила. — Орсини, старый ты дурак! — Иосиф слабо смеется, закрывая лицо ладонью — он успел перелечь на другой бок и теперь смотрит на Розенберга мокрыми блестящими глазами. — Ты писал что-нибудь все это время? — Никак нет, Ваше Величество, — отвечает Розенберг раздраженно, пытаясь оттереть синее пятно с камзола. Это хотя бы лучше того раза, когда юный император выбил себе зуб, играючи в саду, и залил камзол кровью, пока Розенберг нес его на руках во дворец. Зуб теперь, кажется, хранится в императорском музее со всякими чудачествами со всего света. Веление матушки императрицы. — Старый дурак, — повторяет Иосиф, закрывая себе лицо уже двумя ладонями, нажимает основаниями на закрытые глаза, царапает лоб короткими ногтями. Розенберг не уверен, что император все еще обращается к нему. Пока император молчит, он аккуратно раскладывает листы перед собой, очиняет перо, макает в чернильницу и заносит над первой строкой как раз вовремя — когда император вздыхает протяжно. — Пиши: желаю вам удачи на новом месте...