Не Чужой

Свеча, догоревшая почти до основания, закоптила и погасла. Комната погрузилась в зыбкий серовато-фиолетовый сумрак, размывающий цвета и причудливо изменяющий очертания предметов. Лионель отложил книгу и на несколько секунд прикрыл уставшие глаза. Поднялся с кресла, сладко потянулся, подошел к окну и распахнул его. Вечер был упоительно свежим, легкий ветерок приносил пьянящие ароматы сирени и акации, где-то внизу по улице заливалась лютня уличного музыканта, и ей вторил хрипловатый женский голосок. Лионель глубоко вдохнул и улыбнулся краем губ. После мрачных лесов Торки, где лишь пару недель как растаял снег, цветущие и благоухающие сады Олларии казались Рассветными. Особняк, выстывший и пустой в день их с Эмилем приезда, всего за пять дней будто оттаял, наполнился шумом и светом, и для чувства абсолютного счастья не хватало лишь присутствия родителей и малыша Арно, которые третьего дня выехали из Сэ и обещали прибыть к концу недели. Первые дни в Олларии слились в пеструю череду дружеских встреч, вечеров за карточным столом и званых ужинов, обычно завершавшихся на рассвете. Эмиль охотно принимал приглашения за них обоих, и уже дважды обещал явиться в одно и то же время к разным хозяевам. Лионелю оставалось писать пространные письма с извинениями, деликатно прерывать партии в тонто, грозившие потерей половины состояния, а еще — наблюдать и понимать, какие острые шипы скрыты под нежными лепестками придворного цветника. Едва слышный скрип двери вырвал Лионеля из дремотной неги. Рука сама собой скользнула к бедру, но пистолета, разумеется, не нашла. Ходить вооруженным в родном доме он все еще считал излишним. — Ли... — Хрипловатый голос брата — его Лионель узнал бы и среди сотен прочих — был едва ли громче шелеста ветра за окном. — Ли, помоги... — от мольбы, звучащей в сдавленном полушепоте, по спине пробежал холодок. Лионель сам не заметил, как оказался возле Эмиля, чей силуэт в густом сумраке казался призрачным — белая сорочка, спутанные светлые кудри, болезненно бледное лицо, поблескивающее от испарины. — Эмиль? Что случилось? Ты... — Ли осекся на полуслове, увидев на левом плече брата расплывающееся темное, почти черное пятно. — Создатель! — он судорожно выдохнул, чувствуя, как разом вспыхивают в душе страх и гнев. — Кто это сделал? — Помоги... — Эмиль неожиданно сильно вцепился в его рубашку, лихорадочно блестя глазами. — Ты должен! — он пошатнулся, но хватки не ослабил. Лионелю стало трудно дышать — то ли от ворота, врезавшегося в горло, то ли от переполняющих чувств. Минутное оцепенение прошло, исчез и страх, уступив место с трудом сдерживаемой злости. Ли подхватил полубесчувственного брата, чувствуя, как бешено колотится под ладонью его сердце, бережно устроил на низкой кушетке и уже собирался выбежать в коридор, звать на помощь, когда Эмиль стиснул его ладонь. — Росио... Ли, ты нужен... Росио! — Росио? — Лионель нахмурился, недоумевая. — Постой, это он тебя ранил?! — прежде такая мысль казалась святотатством, но если Рокэ Алва поднял руку на Эмиля, грядущего рассвета ему не видать. Ли вызовет его на линию и убьет, даже если придется заплатить за это собственной жизнью. — Нет! — казалось, в это яростное возражение брат вложил все оставшиеся силы. — Его ранили... Винная улица, дом в три окна, голубые ставни... Я знаю. — Эмиль, ты не в себе, — покачав головой, негромко произнес Лионель. — Ты потерял много крови, нужно послать за врачом. — Стой! — глаза близнеца полыхнули отчаянной яростью. С таким взглядом он поднимал в атаку батальон, вдвое уступающий в численности идущим на прорыв гаунау. — Мы связаны, понимаешь? И платим за эту связь... Вот так. — Извини, я ничего не понимаю, — Ли сдернул со столика вышитую салфетку, скомкал и прижал к ране, — но мы обсудим это завтра, хорошо? А сейчас... С губ Эмиля сорвался глухой вскрик, тело выгнулось дугой. Лионель отпрянул и с леденящим ужасом увидел длинный сочащийся кровью порез, перечеркнувший правую половину груди. — Нет... — голос вдруг охрип, голова закружилась, и мелко задрожали руки. Такого пронзительного, сковывающего страха он не испытывал даже под первым в своей жизни артиллерийским обстрелом, когда под ногами разверзалась земля, а горло обжигала пороховая гарь. Тогда, в шаге от Закатного пламени, Лионель ясно видел спасение — заснеженные холмы, до которых не долетали вражеские ядра, и солнце, блестящее на их вершинах. А сейчас нечто, чему не было места в понятном ему мире, убивало Эмиля, и у него не было ни знаний, ни умений, ни оружия, чтоб защитить его. Бессилие оказалось худшим из всех испытаний, что придумал Создатель для своих неразумных детей, и Лионелю понадобился всего двадцать один год, чтобы это понять. — Видишь? — Эмиль дышал часто и неровно, ослабевшая ладонь безуспешно пыталась зажать рану. — Он ранен, Ли! Он умрет... Я тоже, — взгляд его потускнел, в нем остались лишь боль и горькое сожаление. Так смотрели умирающие солдаты в Торке — те, у кого уже не осталось сил на борьбу. Лионель увидел эти угасшие глаза — и вдруг понял все. И поверил. Вспомнил легенду, которую они читали еще детьми, когда ментор задал им перевести главу из Иссерциала в наказание за невыученный урок. Громоздкие и высокопарные гальтарские фразы складывались в трогательную историю. Если верить писателю, на свете существовали люди, чьи души были связаны особыми узами. Они могли не знать друг друга, жить в разных концах мира, даже враждовать — но если одного из них ранили, такая же рана тотчас открывалась на теле другого. Тогда, в тринадцать, легенда показалась Лионелю романтической выдумкой, да и Эмиль высмеял ее, заслужив строгий упрек ментора. А ведь он знал, должен был знать, что в строках древнего мудреца — истинная правда. Но не сказал... Почему? Испугался осуждения или насмешек? Разве он, Лионель, хоть раз дал повод не доверять себе? Создатель, до чего же глупо... и страшно! — Прости меня! Прости... — Ли опрометью бросился из кабинета, на ходу приказывая горничной послать за врачом, а капитану Маржерету, командующему немногочисленной охраной особняка — собирать людей и вооружаться. — Монсеньор, куда мы?.. — начал старый вояка, но осекся, увидев ожесточенное лицо сюзерена, осекся и отдал честь. Дорогу до дома на Винной улице Лионель едва запомнил. Темными пятнами мелькали редкие прохожие, испуганно отскакивающие с дороги при виде вооруженной кавалькады, угрюмо глядели вслед слепые окна спящих домов, хрипели загнанные в бешеной скачке кони, он отдавал приказы сосредоточенным, притихшим солдатам — но все это происходило будто за непроницаемой мутной пеленой, за которой терялись время и звуки. Казалось, будто он вылетел из особняка на площади Оленя — и тотчас же оказался в доме на Винной улице, где Росио Алва сражался за свою жизнь и за жизнь Эмиля. В тот миг, когда Лионель ворвался в разгромленную гостиную, он позабыл наставления отца и менторов, учивших его вести бой холодным рассудком, а не пламенеющей яростью. Страх и жажда мести лишили его осторожности и жалости, щедро наделив жестокостью и силой. Среди темных фигур мелькнула синяя рубашка Росио — и она стала последним ярким пятном, которое он увидел. Стремительная, беспощадная схватка, слившаяся в кровавую звенящую муть, не походила ни на дуэль, ни даже на кавалерийскую атаку, когда бок о бок с ним скакали товарищи, каждый из которых мог отвести удар, направленный ему в спину. Сейчас Лионелю казалось, что он сражался один против всех, и каждый противник был его личным врагом, посягнувшим на его семью и заслужившим смертного приговора. Шпага с отвратительным чавканьем вошла под ребра коренастому детине в наполовину сползшей с лица черной маске, а в следующий миг — уже парировала нацеленный в грудь удар его тощего подельника. Тот отскочил назад, уходя от контратаки, но поскользнулся на сброшенных на пол розах, оступился, нелепо взмахнув руками, и тут же рухнул на истоптанные цветы, смертельно раненный в горло. Лионель чудом уклонился от рассекшего воздух кавалерийского палаша, переложил шпагу в левую руку — как раз вовремя, чтобы навязать бой ублюдку, метящему в спину Маржерету. Биться лицом к лицу подлец, оказалось, не умел вовсе — обманулся простейшим финтом, открылся и был убит. Высокий темноволосый южанин с проседью в волосах, рыжий верткий парнишка, едва ли старше его самого, северянин с изуродованным шрамом лицом и выбитым передним зубом... Ошеломленные, разъяренные... мертвые. — Монсеньор! Багровая пелена перед глазами рассеивалась, ярость, от которой вскипала кровь, уступала место глухой усталости — и страху, зудящему на краю сознания. — Монсеньор, вы целы? — Маржерет тяжело дышал, утирая взмокший лоб обшлагом мундира, и глядел с опаской. «Точно Леворукого увидел...», — подумалось вдруг. — Цел, — скупо бросил Лионель, — где герцог Алва? Начальник стражи тяжело вздохнул, и сердце зашлось от боли и едкого чувства вины, рука, сжимавшая шпагу, конвульсивно сжалась. «Эмиль, прости, я должен был поверить. Я бы успел...» — Он жив, — Маржерет опустил глаза, в грубоватом голосе звучали горечь и досада, — покамест. Но ранен, монсеньор, тяжко... — Где он? Росио ничком лежал на ковре, побуревшем от подсыхающей крови. Возле него с растерянным видом стояли двое солдат из тех, что пришли с Лионелем. Казалось, они боялись даже коснуться раненого, потревожить его — или обнаружить, что он уже в Рассветных Садах. — Оставьте нас, — отрывисто произнес Лионель и сам не узнал своего осипшего голоса. Он опустился на колено рядом с другом, чувствуя, как болезненно сжимается горло и подкатывает тошнота. На спине Росио не осталось живого места, она была исполосована едва ли не десятком глубоких длинных порезов. Ублюдки били с остервенением, одурманенные своей безнаказанностью и мнимой силой — как же, одолели непобедимого Ворона в честном бою двадцать на одного! Мысль о том, что Эмиль изранен так же страшно, была нестерпимой, и столь же мучительной оказалось злость на самого себя: пойми он раньше, успел бы приехать до того, как Росио обессилел, избавил бы обоих от страданий... Леворукий, он же видел достаточно ран — уродливых, кровоточащих, загнивающих! Так почему же сейчас ему дурно, как трепетной эрэа, ужасающейся падению всадника на турнире? Мелко подрагивающей ладонью он коснулся шеи друга, пугающе холодной и липкой от испарины. Росио хрипло застонал, дернулся, попытался повернуться на спину — и тут их взгляды встретились. Синие глаза Алвы, помутившиеся от боли, вдруг расширились, в них полыхнул неприкрытый страх, смешавшийся с отвращением. — Чужой! — с ненавистью выдохнул Рокэ сквозь зубы. — Убирайся!.. Ослабевшая ладонь отчаянно шарила по полу, силясь найти кинжал. Лионель накрыл ее своей, мягко сжал, другой рукой коснулся иссиня-бледной щеки. — Тише. Тише, Росио. Я свой. И я рядом. Кто-то из солдат уже рвал на бинты батистовую сорочку, вытряхнутую из сундука хозяйки, другой принес узорчатое покрывало — согреть раненого. Росио в полузабытьи что-то бормотал то на талиг, то на родном наречии, вздрагивал всем телом, когда повязка слишком туго стягивала тело. Темные волосы липли к израненной спине, но, осторожно убирая их, Ли все равно видел светлые кудри Эмиля, кровь на которых, должно быть, кажется чудовищно яркой. Вновь появился Маржерет, склонился за плечом, сказал негромко, что у черного входа стоит телега. Лионелю не хотелось думать, какому лавочнику или трактирщику пришлось одолжить свое добро — он знал, что капитан умеет быть убедительным и при этом избегать славы мародера. Трое солдат подняли Алву на плаще, еще одного послали за стражей — осматривать и охранять дом, искать хозяйку, кем бы та ни была и какую бы роль ни сыграла. Хозяйка... Кто же она для Росио? Случайная любовница или истинная возлюбленная? И мог ли он не знать, увлекаясь этой девицей, об Эмиле и их связи? А если знал, значит, не желал верить в узы из старых легенд? Или сама мысль о единстве душ с мужчиной была ему отвратительна? Создатель, до чего же все запутанно! Но пускай. Нет таких узлов, которые не смогут развязать изощренный ум Росио и золотое сердце Эмиля. Лишь бы им еще выпал шанс поговорить по эту сторону Рассветных врат... Дорога в особняк показалась долгой и тягостной. Лионель отдал повод своего коня Маржерету и сел в телегу подле Росио, которого бережно уложили на тюках с соломой. Не чувствуя ни тряски, ни неудобства, Ли не сводил глаз с друга, смертельно бледного и почти безжизненного, и молился — так истово, как никогда прежде, — чтоб не затихло слабое дыхание, а под ладонью не перестал биться пульс. — Живи, Росио, дыши, ты же за двоих сейчас дышишь... Прошу! Дом встретил их тревожным полумраком, в котором витали горьковатые ароматы тинктур, вина и шадди — наверное, лекарь попросил, чтобы подкрепить силы. Распорядившись устроить Рокэ в гостевой спальне, Лионель поспешил к брату. Его место было рядом с Эмилем, а мэтру Парэ — с Росио. У парадной лестницы он наткнулся на Клементину — горничную, которая еще матушку помнила маленькой девочкой. Старушка, волочившая таз с водой, поспешно поставила свою ношу, неловко поклонилась и отерла глаза ладонью. — Как он? — Дурно, монсеньор, — всхлипнув, сказала Клементина, — меня мэтр попросил воды принесть, я краем глаза господина Эмиля видала — совсем как мертвый... Ох, простите дуру старую! — служанка расплакалась пуще прежнего, прикрыв лицо помятым передником. Лионель не сумел сказать ни слова в утешение — только поднял таз и пошел вверх по лестнице. Свет из единственной горевшей лампы упал на его одежду, и Клементина всплеснула руками, запричитав: — Монсеньор, так вы же сами... В крови весь! Как же... — Кровь не моя, Клементина. Распорядись согреть воды, а затем ступай в малую спальню и позаботься о нашем госте. Горничная суетливо закивала, поклонилась и ушла, напоследок осенив Лионеля Знаком. * В гостиной, откуда мэтр, похоже, не рискнул перенести Эмиля, горели три масляные лампы — и в их болезненно ярком свете лицо брата казалось восковым. Пузырьки с тинктурами стояли на низком столике и на полу, в жестяном тазу — точь-в-точь таком, как принесенный Лионелем, — плавали обрывки бинтов, и вода была красновато-бурой. — Он будет жить? — Леворукий, неужели он и вправду говорит об Эмиле так отстраненно, так... безнадежно? — Все в руках Создателя, — поджав губы, произнес Парэ. Только сейчас Лионель заметил странное выражение его лица — он смотрел с нескрываемым страхом и отвращением. Конечно, такие эмоции вполне допустимы для благонравного олларианца, увидавшего, как на теле пациента сами собой вскрываются раны, но он должен сохранить это в тайне. Ради Эмиля, ради всей их семьи и ради Росио. Ли подошел вплотную к лекарю, заставив того вскочить на ноги с возмущенным возгласом, и заглянул ему в глаза. — Мэтр Парэ, — произнес он холодно и зло, — в соседней комнате вас ждет другой пациент. Вы поможете ему, а затем получите тройной гонорар — и еще ту же сумму, когда раненые поправятся. Но если вы решите пренебречь своим долгом из-за того, что увидели сегодня, или поделиться этой историей с кем-то еще, вам придется искать новую практику. В Закате. Вы меня поняли? — Да, господин граф, — сдавленно произнес лекарь. — Я могу идти? Лионель только махнул рукой. Едва за мэтром закрылась дверь, он тяжело опустился в кресло, придвинутое к дивану, на котором лежал Эмиль. Усталость, прежде неощутимая из-за тревоги и необходимости действовать быстро и решительно, обрушилась темной, давящей волной. Ныло плечо, саднили ладони, голова отяжелела, как после пары бессонных ночей, пропитанная потом и кровью одежда противно липла к коже. В таком состоянии даже касаться брата казалось неправильным, недопустимым. Он мог только всматриваться в осунувшееся лицо с побелевшими губами и страдальческой складкой между бровей — и отчаянно надеяться на то, что сейчас удастся провалиться в сон, а проснувшись наутро, встретить живой и внимательный взгляд родных темных глаз. Робко постучав, в комнату заглянула Клементина. — Ванная готова, монсеньор. Я побуду с господином Эмилем, если вам угодно. — Угодно, — Лионель поднялся. Тело отозвалось на это простое движение тянущей болью. — Благодарю, Клементина. Смыв следы жестокой схватки и переодевшись в чистое, он вернулся в гостиную, мягко отослав служанку. Она же рассказала, что герцог Алва пока не приходил в себя, но мэтру удалось остановить кровь и перевязать его раны. Эмиля и Росио ждала борьба. Лионелю остались ожидание и надежда. Сидя у постели брата и вглядываясь в лиловый мрак за окном, он вновь и вновь воскрешал в памяти полные суеверного ужаса глаза друга и судорожно выдохнутое проклятие… или молитву? Сравнение с Леворуким ему, относившемуся к религии с должным пиететом, конечно, не льстило, но и не пугало — скорее, наводило на мысль об удачной иронии. Церковь может называть узы, связавшие Рокэ и Эмиля, ересью, которой стоило бы сгинуть вместе с абвениатством, Создатель может лишить их своего заступничества — но Повелитель Кошек будет хранить их. «А если не он, то я!» *** Годы спустя, собираясь на переговоры с гаунасским королем, маршал Севера с пронзительной ясностью вспомнит ту страшную ночь на Винной улице и жуткий возглас Росио — и, захваченный мрачным вдохновением, решится на один из самых нетривиальных ходов в истории талигойской дипломатии. В самом деле, если уж друзья принимают вас за Леворукого, продемонстрировать такое сходство врагам — дело, можно сказать, святое!