Но

Шунске стоит на крыше и невидящими глазами смотрит в небо. Глаза эти не наполняются слезами, трость в руках не дрожит, хотя он чувствует себя так, точно его вывернули наизнанку, вываляли в грязи, разбили и растоптали в пыль, а затем нахлобучили шапку, мило улыбнулись и сказали: ну, живи. «Это же мир, которого ты желал, не так ли?» Юу зовет его, кричит раз за разом; они с Аюми живы, здоровы, в полном (почти) порядке, и это то, к чему он так долго шел, это то самое главное, ради которого он петлял во времени тысячи тысяч раз, но. Шунске стоит на крыше, и мир у него под ногами — утопия, мир без несчастных одаренных детей, мир без исследовательских лабораторий, страданий и камер пыток — тот самый мир, о котором он так много мечтал и который видел точно бы наяву, но. Шунске стоит на крыше и слушает, как ветер неторопливо раскачивает кроны зеленых деревьев. Он бы наверняка растрепал длинные волосы Кумагами, бросил бы их ему в лицо, и выражение лица друга бы приобрело чуть недовольный, но такой же добродушный и улыбчивый вид. Шунске по крупицам воссоздает в памяти лицо Кумагами — любимое, знакомое, бесконечно родное, лицо человека, который всегда понимал его с полуслова, а лучше сказать — с четвертьмысли, всегда верил и всегда был рядом, но. Кумагами нет. Кумагами нет и больше никогда не будет. Аюми весело хохочет в голос, Юу о чем-то его расспрашивает, и семья — она действительно получается, воссоздается из темных осколков, но Шунске не понимает, ради кого он все это делал, ради кого разбивался в лепешку. Кумагами нет, и единственная мысль, которая бьется у Шунске в мозгу: его нет тоже. Кумагами нет, и семья уже не кажется чем-то настолько значимым. (настоящей семьей просто был как раз Кумагами) Шунске неподвижно стоит на крыше, глядя куда-то в небо, и ледяной ветер обдувает ему беззащитную спину. Ветер ехидно шепчет: «Кумагами нет, Кумагами нет, и этого не исправить, но к т о т ы б е з К у м а г а м и ?» Шунске стоит на крыше. Ему очень страшно.