Научиться не видеть

      Сломанная улыбка разбрызгивается сотнями осколочков, впивающихся липко, до боли в угловатое тело — исковерканная и ненормальная, она врезается в кожу на лице, выгрызая раз за разом дрожь по телу Диппера.       Никто не умеет улыбаться так цепко и вкрадчиво, кроме демона, сжегшего свою вселенную в страхе и отчаянье.       Человеческого в демоне — на ноль, и раз за разом Билл перекрывает глухо-полумертвое людское, заживо погребенное в недрах сознания Пайнса. Диппер и сам не понимает, где кончается демон и начинаются человеческие чувства — Билл играет на нем, как на сломанной, изящной скрипке, ведет острым смычком по обнаженной коже, раз за разом выбивая только искристо-мучительные звуки, смешенные с рыданием взахлеб, выбивая фальшь и страдания.       Демон мучительно — под кожей, поселился в разорванной от долгих криков в подушку груди, смеется там пряно и горько одновременно, сыпет соль в открытые раны, вызывая приступы безудержной, захлестывающей боли. Стучит по ребрам, словно по трубам, и жмет изнутри, словно тело Диппера подошло не по размеру.       Дипперу уже шестнадцать, но Билл завистливо и насмешливо смеется, тонет в отравленном презрении и глотает кусочек спелой ненависти, желая заодно проглотить и Диппера — «я тебя уничтожу».       Но уничтожить Диппера демон не может — уничтожит его самого. И Билл теряется в молодой крови, жжет в ушах восхитительно-отвратительным шепотом, сжимает сердце черными руками, впиваясь в аорту скребущими когтями, желая разорвать — но в последнюю секунду лишь отчаянно-скуляще смеется.       Не сказать, что Диппер привык — от страха перехватывает дыхание, когда демон издевается над подростковым организмом, от страха рябит перед глазами размазанной вселенной, и лучики-блики прыгают, душат слепой инстинкт самосохранения. К демону внутри себя  привыкнуть — невозможно. Демону внутри себя нужно утопиться в гноящейся ненависти, но он — словно ненависть сам. Горячая и грубо заточенная, отчего не режет напрямую, а вгоняет в плоть ржавые края, вызывая воспаление. И Диппер  воспален  — абсолютно повсюду.       Воспален — и убрать это диагностическо-выдуманное невозможно. Демон торчит в нем занозой уже три года, с того самого дня, торчит и болью впивается в тело, вьется по нему, словно шелковая веревка, угнетая, выбивая разум. Диппер и спит, и не спит — все одно и то же. Реальность вбивается в кошмары, а кошмары по явной причине нахождения демона внутри становятся реальностью — ничего не отравляет жизнь сильнее, чем это напитавшееся злобой создание, выплескивающее смех и ненависть с одинаковой силой.        К демону внутри себя — привыкнуть невозможно, но Диппер нашел другой выход.        Демон не тьма, приторно-искусительно нашептывающая на ухо безумным «давай согрешим», демон — чертово сверкающее солнце, горячее, терпкое. Диппер, к счастью, помнит, как оно выглядит — обжигающий кусок неба, на который невозможно взглянуть. Демон — солнце, увидеть, прикоснуться — невозможно. Невозможно смириться с тем, что он внутри.       Невозможно жить обычным мальчишкой со слепотой в глазах и прожженной дырой в сердце — невозможно не сломаться, когда ломает то, что любишь больше всего на свете.       А Билл смеется-смеется, рассыпая золото смеха в больной груди молодого Пайнса. Стучит-стучит по окостеневшему сердцу, насмешливо тянет «кто там?», отвечая сам же на свой вопрос — «Билл».       От него тошнит уже ровно три года. От него у Диппера — бессонница, слепота и дрожь в руках, от него — желание продолжать жить и сдерживать нагло-высокомерного демона внутри. Об его сумасшедше-острую улыбку впору резать вены, и от шепота, сладко-тягучего, можно сойти с ума — но демон, видимо, знает предел.        Человеческие эмоции Биллу непонятны, человеческие чувства — тем более. Он лишь смотрит на сжавшегося, потухшего Диппера и сам не верит, что люди на такое способны. У Диппера на лбу Большая Медведица, и демон насмешливо поддергивает «небось, вселенную внутри прячешь?».       А сам теряется в этой чертовой вселенной.       Вселенная внутри Диппера пахнет прело-кисло, недостаточно-переизбыточно — манит и удерживает, впивается в черные руки демона обжигающими звездами, тает в золотистых волосах всполохами туманностей, рассыпаясь-рассыпаясь на боль, презрение и привязанность. Билл заперт внутри сознания Диппера — не взлететь, не разогнуть прутья, сплетенные воедино терниями, шипами розы впивающимися в руки до крови. Диппер — не выпустит, как не соблазняй неопытного мальчишку, как не льсти на ухо о совместной жизни, как не пугай пытками прошлого и будущего — он упрям. Упрям и демон, упрям и Диппер. Но у Диппера есть слабое место, а у Билла — нет.  — Выпусти, выпусти, — шепчет в сознании, бьющим каждую клеточку тела эхом разносясь в голове. Царапает улыбкой-осколком. — Я покажу фокус.       Диппер морщится, вздыхает и пытается заткнуть назойливо-приятный голос Билла. Билл — солнце — не спрятаться. Демон не тает обнаженным золотом, демон не раскрашивает мир нежной акварелью — подцепляет черную слепоту Диппера своими гибкими, смоляными пальцами.       Диппер снова видит весь мир. А мир видит его слезы — спелые, крупные, бухающиеся на футболку непропорционально большими каплями, топят всю картинку.  — Прекрати! Прекрати, черт бы тебя побрал!       Демон обжигает смехом, давит-давит в горле, в легких, в сердце, вызывая приступы удушья, и кровь из носу — абсолютная мелочь.  — Мейсон, а Мейсон, разве ты не хочешь обратно вернуть зрение? Выпусти меня — я подарю тебе все, что пожелаешь.        Диппер ненавидит это создание — не выпустит. Ни одно обещание на свете не прельстит так сильно, как провести вечность, умещая в себе недовольного демона, вяжущего, словно созревшая ягода, в сердце сладкой истомой.  — Чтобы ты еще раз устроил Странногеддон? Я так глуп, по-твоему?       Улыбка демона — укус в дрогнувшее сердце. Кусает не болью, а сладостью, Билл жмет уголки человеческих губ, стучит-стучит — не то демон по сознанию, не то бешенное, издыхающее сердце.  — Тебе лишь нужно научиться не видеть во мне злодея. Ты чересчур привык делить мир на черное и белое.       У Билла волосы — солома, колет загрубевшие пальцы, а кожа — ненормальная, абсолютно ненормальная — желтая-желтая, как кожура лимона.       Диппер ненавидит кислое.  — Ты меня не проведешь этим, Билл. Делай, что угодно, но ты останешься в моем сознании.  — Думаешь, твоя семья оценит мнимый подвиг? Ха.       Смеется демон, словно режет наживую — больно-больно, тянет губами обжигающее, шипящее «глупая сосна», заглушает оголенную боль в груди улыбкой отчаянья.  — Выпусти. Выпусти, идиот, ты и сам долго не протянешь — твое тело распадется, не выдержит моей силы.       Дипперу шестнадцать, и умирать сейчас — кажется ему верхом глупости. Как и выпустить демона, обрекая на бесконечные муки какую-то вселенную.       В то время как его одинокая, не до конца пустая вселенная гниет звездами, саднящими кислотой лимонами и острой, пустой соломой.       Диппер неизбежно мертв, неизбежно влюблен. Неизбежно растерзан собственными, глупыми, разлагающимися чувствами, до отвратного крепко вцепившимися в неискушенное сердце.  — Давай разберемся в наших неровных отношениях, раз ты посмел влюбиться в демона разума.       Разбираться Диппер не хочет. Разбираться Диппер не может. В огне этого безумства пусть все горит — и демон, и чувства, и он сам. А демон словно налит насмешками и жгучим солнцем, прикосновениями к чему-то столь личному, как чувства, — прожигает до трепета юной души, но Диппер только дергается невольно, шипит-шипит, закрывает уши ладонями, прекрасно зная, что ничего от этого не спасет.       От полного отчаянья и болезненного холода спасает лишь медово-кислый голос демона, от скуки болтающего без умолку целыми днями напролет.  — Мейсон, я считал тебя умнее.       Ведет голову от этой перепрелой кислоты, она царапает горло, грудь где-то под кожей, выливается в вены, добираясь до хрупкого сердца — Дипперу не жаль организма, Дипперу не жаль ничего, только пусть все это закончится. — Ну, вот и молодец — а теперь разреши мне покинуть твое сознание. Ты ведь хочешь, чтобы все прекратилось?  — Заткнись уже, Билл. Хоть на минуту.       Демон фыркает, но, почему-то, сдается — голос его тухнет, мутнеет, Диппер лишь слышит, как испуганно бьется измученное сердце. Перед глазами все та же отравленная сочувствием близких темнота, все тот же привычный мир: демон внутри, чувства — повсюду. Тело дрожит мелко-мелко, словно пробираемое ледяным ветром, Диппер обнимает руками себя за плечи, будто боясь развалиться на части. Мир вспыхивал жгуче-сильным желанием отпустить это ранящее существо, попросить лишь заблокировать все связанные с ним воспоминания.       В голове крутится еще одно, неопределенно-глупое желание — попросить остаться рядом. Дипперу невозможно не желать этого именно сейчас — невозможно не желать этого всегда.  — Ты уничтожишь меня?       Дрожь бьет сильнее — Диппер сжимает-сжимает себя руками, отчаянно, сильно, впивается пальцами в плечи до боли.  — Разумеется, нет, — у демона тонко-насмешливый голос, бьющий тело посильнее озноба, слова вплетаются-вплетаются в трещинки сердца, обезумевшего до дикой, нестерпимой боли.  — Тогда… убирайся! Пошел вон из моего сознания!       Диппер кричит, разрывает воздух горько-болезненным голосом, пытаясь вместить в слова то, что не умещало разорванное сердце. Слышит осколочный смех, режущий остатки сознания, чувствует странную легкость, перенести которую сложнее, чем пытку. Смеется безнадежно и нелепо подстать Биллу, качает головой и боится открыть глаза. Чувствует лишь леденящие прикосновения к голове, дергается нервно и неохотно.       И открывает глаза лишь за тем, чтобы увидеть лимонно-желтого демона с кисло-свободной улыбкой и волосами-соломой. Открывает глаза лишь за тем, чтобы провалиться в черную бездну, чернее которой больше нет во всей вселенной.