Ещё круг?

Самое время зациклиться, самое время зациклиться. Непоправимая тошнота — это постоянное убийство времени. Невозможность заставить себя делать что-либо. Хочется просто лежать на диване, закинув ногу на ногу, и молча рассуждать о жизни. В какой-то момент человек уже перестает понимать, думает ли он или произносит фразы вслух, — его поглощает одиночество, он не надеется на ответ. Сначала накатывает фрустрация, потом апатия, затем депрессия. У Мирона триста одно непрочитанное сообщение — и это только от одной “подруги”; он месяц не заходит в “телеграмм” и не очень-то хочет. Часто хмурится, — а когда по венам течет хмурый, общение человеку не нужно. Становишься абсолютно асоциальным, зато работоспособным, появляется банальная энергия и способность к творчеству. Фёдоров уже неделю сидит на стуле в грязных джинсах (пролитый суп и протекший со сковородки жир дают о себе знать) и пишет. По старинке — на бумаге, выводит каллиграфическим почерком буквы. Наркоманы очень придирчивы к мелочам, среди них встречаются перфекционисты, когда дело доходит до работы. Поэтому Янович начинает строчить заново, когда ему не нравится какая-то фраза или сочетание слов. Вдохновение не накатывает. Муза раздолбана героином в хлам. Хвала богам, что ещё жив. Мирон смотрит на стену; стена, он уверен, смотрит на него — своими большими глазищами, — и Яновичу кажется, что это бездна. Он стоит на краю, пялится вниз и чего-то ждёт. Приглашения? Одно уже было сделано, как и его неудачная попытка суицида с последствием в виде маниакальной депрессии, от которой его пытались безуспешно лечить в психоневрологическом диспансере. Душевную болезнь невозможно излечить — Фёдоров уверен в этом, — психика сама решает, когда ей сломаться. Ты сам можешь только подсобить — дать отдыха или, напротив, драйва. Мирон устал от всего, но он понимает, что выбора нет: если родился — работай; работай и страдай, поэтому Янович работает. Немного истерично и много нервно, — впрочем, как завещал Джек Керуак, — всегда трепетно и с любовью к делу (до которого в натуре стабильно нет дела). Ему хочется слезть с наркоты, но джанк — единственное, что прибавляет здоровья. “Что тебя успокаивает, Миро?” “Алкоголь, сигареты, психотропные вещества и девушки. Бабы — самое паршивое порой”. В его дом приходят гости и Ваня Рудбой — самый частый гость. “Янович, ты выглядишь совершенно ужасно”. “Спасибо за комплимент”. Фёдоров не глуп и боится того, что кончит однажды в какой-нибудь больнице на отшибе с передозом, поэтому внутренне настораживается, когда ему напоминают об этом коматозном состоянии. Евстигнеев раскрывает окна настеж, пытаясь проветрить помещение, — комнаты пропахли потом и гнилью, этим невозможно дышать, но Мирону всё равно. Ты не слишком придирчив к реальности, когда под дозой. Главное, чтобы не крыли кошмары, от которых можно поймать нехилый такой испуг. Дозы отбивают всякое желание есть, спать, трахаться. Зато появляется ощущение постоянной слежки. Будто за спиной стоит Ваас, и, если ты повернешься (в любой момент), он спросит: “Знаешь, что такое безумие?” А ты ведь знаешь — и трек одноименный есть, и факты из жизни, и сам Ваня — пурпурное сумасшествие, от которого невозможно отделаться. Чёрный кот, с которым по ночам ведешь беседы. Он никогда не отвечает на вопросы прямо, всегда с каким-то неоднозначным подтекстом, который Янович привык воспринимать с самой дикой стороны. Мелочь говорит: “Дико, например”, империя отвечает: “Режу вас турбиной во снах”. Исповедь футуристов — это “пощечина общественному вкусу”. Исповедь Яновича — это горгород, где он тоже всего лишь писатель, и его не ебет. Нет, на самом деле его ебет, особенно когда Мирон не под “гором”, ему приятна забота Евстигнеева, все эти вопросы, которые он слышал, может быть, тысячу раз. Однако он чувствует жжение в груди и понимает, что ему надо ширнуться. Он готовит раствор, который Ваня сдуру расплескивает, нарываясь на кулаки. Рудбой знает, что у Яновича есть еще дозы, и это выбешивает. Более того, он знает: чтобы “эта сука” не кололась, её надо приковать наручниками к батарее и постоянно следить. Все зависит от интенсивности боли. Фёдоров пытался бросать и сдувался на четвертый день, когда от ломки невозможно было уснуть. Ваня беспокоится за него слишком сильно, чтобы не приходить каждый раз, когда Мирон исчезает на недели. Давление прыгает вниз-вверх, мозг говорит: “Говори с ним”, поэтому Евстигнеев цепляется за любую тему, понимая, что большая часть слов для его собеседника является лишь внешним шумом. К этому действительно можно привыкнуть. Можно привыкнуть к отсутствию ответа, к фрустрации, апатии или депрессии. Сложно смириться со всепоглощающей любовью, которая возникает внезапно и накрывает с головой, не отпускает и требует постоянно ещё. Больше тела, духа, присутствия, от обдолбанного Яновича не добьешься ничего — приходится допиться. Вжух, и вылетаешь из счастья нахуй. Сидишь рядом с телом без органов и слушаешь как ручка скользит по бумаге, пачкая чернилами абсолютно белый лист. “Если бы ты был бабой, я бы тебя трахнул”, — думает Рудбой, смотря на трясущиеся от джанка руки Яновича. — Я — женщина, похожая на мужчину. Я — твое мертвое “я”, — произносит неожиданно Мирон, отчего Ваня приходит в шок. “Теперь я заговорил вслух?” — Знаешь, наркоманам порой под силу быть телепатами. Эта такая огромная сеть, будто грибные споры. Выбирай любую голову и влезай в неё, но у тебя и на лбу написано, что ты хочешь меня выебать. “Как давно?” — Достаточно давно. В своих мечтах Евстигнеев развязен, — он ведет пальцами по руке Мирона, касается синяков и разбухших вен, а потом целует в шею, почти кусает. Все чувства Яновича притуплены настолько, что ему действительно все равно; он поднимает голову, позволяя целовать себя. Цепляется рукой за рукав его свитера, чтобы не упасть — на этом всё. Сейчас он больше ничего не может дать Ване, и ему жаль, но так сложились обстоятельства. Так всегда складывалась жизнь Фёдорова, на минуту ему даже захотелось заплакать, но это было бы лишним. Настолько лишним, насколько вообще могут быть лишним слёзы. — Не сейчас. Мне нужен героин, не сейчас, у меня болит грудная клетка. Принеси мне дозу. — Тебе плевать на то, что происходит. Более того, тебе плевать на меня, Миро. Ты ничего от меня не получишь. Ни денег, ни дозы. — Я помру от того, что не захочу быть в своем теле, когда доживу до пятого дня без джанка, — зашипел Янович, — и мне не плевать на тебя, идиот. Это просто твоё восприятие ситуации. Подожди, пожалуйста. Я приду в норму. — Ты, блять, сотню раз мне это обещал, — Ваня даёт Мирону пощечину, и от этого Янович падает, морщится от боли. — Тебе никогда не было стыдно за себя? Иногда я не знаю ответа на этот вопрос. Иногда я не могу и помыслить ответ. Повисшая тишина угнетает. У Фёдорова в глазах — самоубийство в цветах революции, он встает с пола, пытаясь поднять своё похудевшее, немощное тело. Таким он напоминает Рудбою зомби из “Walking Dead” — зрелище неприятное, мерзкое. — Ты просто не понимаешь, Вань, и лучше тебе будет не понимать. Самое тупое, что может быть — это наркотики для человека, не являющегося наркоманом. — Ты не наркоман, Миро. — Даже я, твою мать, уже признал это. Сними свои розовые очки, кукла моя, и взгляни правде в глаза. Я торчок. Снова. Один раз торчок — постоянно потом торчок. Эти слова нагоняют бессилие — и больше ничего. Вся картина как кадры из дешевой драмы, на которую и в кино ходить пошло, и дома смотреть неприятно. Поэтому Евстигнеев вычеркивает себя из списка Шиндлера. Он уходит, оставляя Яновича с его тараканами, одного в квартире. Фёдоров поднимается и идёт готовить себе новую дозу. Ещё круг?