***
Юри, у которого вдруг пересохло в горле, не мог оторвать взгляда от пульсом бьющихся на шее цифр, безжалостно отсчитывающих секунды-песчинки, сыплющиеся сквозь горлышко песочных часов: двадцать три часа пятьдесят девять минут четырнадцать, тринадцать, двенадцать. Виктор так же молча смотрел на… Виктора — назвать его проекцией даже мысленно не поворачивался язык, — а тот медленно, будто нехотя, сел, вцепившись в края капсулы длинными тонкими пальцами, и огляделся по сторонам, пока не встретился с ним глазами. — Вау, — прозвучал родной, разве что чуть более звонкий голос. — Тебе идет короткая стрижка. Виктор склонил голову набок, и его движение машинально повторили. — Эм… правда? Спа… — Ага, в сочетании с морщинами очень даже ничего, — ехидно перебил Виктор, все еще облаченный в костюм короля эльфов с сезона две тысячи седьмого года, и, подтянувшись, спрыгнул на пол. И только тогда заметил Юри. — А это еще кто? — поинтересовался он, одарив Юри холодным оценивающим взглядом. — Это Юри. Мой муж. Пауза. Как в любой уважающей себя театральной постановке. — Похоже, чувство юмора к старости лучше не становится. Сколько нам… то есть мне… то есть тебе… ну ты понял, — махнул рукой Виктор, и Юри проглотил приветствие, готовое слететь с языка. — Тридцать два. И я не шутил, — он, ласково сжав его запястье, поднял вверх правую руку, на безымянном пальце которой блеснул золотой ободок кольца. Рот Виктора округлился удивленным «о», и на какое-то время в комнате воцарилась тишина. — Пиздец, — резюмировал восемнадцатилетний Виктор. — Полнейший. Русские ругательства Юри использовал редко, но их яркой экспрессивностью восхищался регулярно. — Мне срочно надо в ванную. — По коридору налево, — отмер он наконец. Тот развернулся и вышел из комнаты, демонстративно тряхнув непослушной пепельной гривой. — Виктор, это об этом ты пытался меня предупредить? Красноречивый взгляд мужа был ему ответом. Пока из ванной доносился плеск воды и громкое возмущенное ворчание на тему некоторых идиотов, додумавшихся впихнуть его в костюм для выступления, никак не желающий сниматься, Юри, чья голова все еще шла кругом, предложил: — Надо как-то различать вас двоих. Я имею в виду, в плане обращения. Виктор повертел в руках кружку с недопитым после завтрака кофе. — Ты прав, так вконец запутаться недолго. Раз он младше, можно звать его Витей, а меня так же, как и всегда — Виктором. Юри покивал, соглашаясь, но мысли его остались с подростком в костюме короля эльфов и не спешили возвращаться на круги своя. Этот Виктор… Витя был на два года старше того, кого Юри впервые увидел на экране старенького телевизора в раздевалке ледового дворца, да и выглядел чуть иначе: исчезла детская непосредственность, изменились черты лица, став более резкими, взрослыми — как у Виктора, сидящего напротив на своем любимом стуле, забравшись на него с ногами, и гипнотизирующего кружку с узором в крупный красный горох так, будто собрался гадать на кофейной гуще. Виктора, который, вернувшись из проекционного центра вчера днем, пришел на их каток и, не говоря ни слова, крепко обнял, перегнувшись через бортик, — и к черту, что на льду было два десятка детей, разучивающих простейшие шаги. Знания Юри, связанные с созданием проекций, ограничивались исключительно рассказом Мари, сделавшей свою, будто в насмешку, в тот же день, когда Юри с Нишигори и Юко смотрели юниорский чемпионат мира, сидя втроем на одной скамейке. Она говорила о нейролингвистическом программировании, программе адаптации и прочих заумных вещах, но маленький Юри смог понять главное: проекциям в сознание вкладывалась информация о том, что они собой представляют. Но чем ближе подбиралось его собственное восемнадцатилетие, тем чаще он задумывался: а понимают ли снятые копии, что это значит на самом деле? Что они чувствуют? И можно ли продолжать считать их людьми, чей век просто короток, как у бабочки-поденки? Благодаря Виктору у него появился шанс узнать ответы на давние вопросы, но получить их от будто шагнувшего со старого плаката кумира детства и юности казалось пугающе неправильным. Шум воды вдруг прекратился, и Юри услышал, как стукнулась о стену ручка распахнувшейся двери да скрипнули под ногами половицы. Он достаточно не любил себя, чтобы не создавать проекцию. И, наверное, достаточно любил, чтобы не обрекать свою несуществующую копию на это странное подобие временной жизни. — Я хочу покататься, — безапелляционно заявил возникший в дверном проеме Витя. — Надеюсь, «Юбилейный» сегодня открыт? Виктор вдруг расплылся в улыбке: — Есть кое-что получше. Их собственный каток, совсем новый, построенный на свои и спонсорские деньги ради школы, которую они вдвоем так мечтали открыть. Юри последовал за Виктором обратно в гостиную и ничуть не удивился, когда тот достал из встроенного в криокамеру хранилища спортивный костюм. И разношенные коньки с трехцветным российским флагом на ботинке. Юри замер у ограждения, провожая глазами гибкую изящную фигурку, словно парящую надо льдом; Виктор облокотился на бортик, ухватил себя за подбородок, как всегда в моменты глубокой задумчивости, меж бровей залегла напряженная складка. В его облике читалась неприкрытая зависть пополам с восхищением, которое Юри вполне разделял: Витя, разогнавшись, взлетел в воздух, как взметнувшееся пламя свечи, приземлился и вновь оттолкнулся ото льда, словно вместо него был мягкий батут, — раз, и другой, и третий… — В его возрасте я мог сделать шесть прыжков один за другим, — тихо произнес Виктор. — Жаль, на соревнованиях запрещено ставить в каскад больше трех. Бесшумное, акварельное скольжение, танцевальные шаги, тонкая рука, воздетая к далекому покатому потолку… светящиеся светло-голубым не прикрытые тканью цифры на шее. Живая легенда. Само совершенство. Витя резко остановился напротив них, взрезав лезвиями лед, рассыпавшийся хрусткой крошкой. — Сколько четверных было в твоей самой сложной программе? — Четыре. Все разные. — Лутц или риттбергер? — Лутц. Они смотрели друг на друга одинаково горящими глазами, пока Виктор вдруг не встрепенулся и не бросился в сторону раздевалок, где хранил запасную пару коньков: основную он благополучно забыл дома. — Можно мне, — начал Юри, нервно облизав губы, — можно мне с тобой покататься? Сейчас он вновь стал тем двенадцатилетним мальчиком, раз за разом пересматривающим видеокассету с записью юниорского чемпионата мира и вырезающим из спортивных журналов статьи о своем недосягаемом кумире. Сбивающим в кровь ноги на катке и в балетной студии. Назвавшим в честь стоящего перед ним юноши любимую собаку, купленную из-за него же. — Ну давай, — неожиданно развеселился Витя. — Раз тебе так важно мое одобрение. — Я не… я… Он запнулся и понял, что краснеет; щеки обдало жаром. Все еще чувствуя на себе насмешливый взгляд, Юри сел на скамейку и, вытряхнув коньки из спортивной сумки, начал затягивать шнурки. Витя стоял у ограждения, выжидающе скрестив на груди руки, пока Юри искал на телефоне нужную мелодию: проигрыватель на катке сломался еще в прошлом месяце, а купить новый все было недосуг. — «Юри на льду», господи, банальщина какая, — фыркнул Витя, увидев название трека. Юри мог выбрать, что показать человеку, олицетворяющему его ожившую детскую мечту. И он решил показать ему самого себя. За все проведенные в профессиональном спорте годы у него было множество программ: одни были более сильными, другие — слабыми, слишком простыми, неравномерно насыщенными, несбалансированными, бесконечно эмоциональными, робкими, страстными, немного поверхностными, очень личными, любимыми, где-то навязанными, вымученными и теми, откатывать которые было так же естественно, как дышать, но особняком во всей его карьере стояла одна-единственная программа, едва не ставшая последней. И если Юри хотел рассказать Вите свою историю, историю Виктора и то, как они сплелись в одну, вросли друг в друга так глубоко, что не разорвать, не разделить две нашедшиеся половинки, достаточно было вспомнить, как он стоял в центре ледового дворца Барселоны и готовился прожить на этом льду свою прощальную жизнь. Четверной флип в самом конце — и суставы загудели, прострелили ноющей болью, заставив чуть пошатнуться на выезде при переходе к финальному вращению, равновесие в котором чудом удалось удержать; Юри застыл в финальной позе и вместо того, чтобы указать рукой на Витю, приглашающе протянул ее вперед ладонью вверх. — Флип, — сказал тот, стоило музыке смолкнуть. — В самом конце. А не такое уж ты днище. Юри вспыхнул, как зажженная спичка. — С… спасибо? Из-за спины раздались хлопки, и на лед шагнул Виктор, жизнерадостно сообщив: — Моя очередь! — Я с тобой, — тут же добавил Юри. Виктор ушел в отставку в тридцать, успев дважды проиграть Юри свое чемпионское золото, и при этом светился гордостью; тогда же они впервые заговорили о желании открыть школу, о совместном участии в ледовых шоу, обязательно с парным выступлением, об идее проводить короткие тренинги для молодых фигуристов в Петербурге и, может быть, в Хасецу, если Юко и Такеши пинком не вытурят их с катка. Тоскливо запела скрипка, и Юри заскользил вперед, задавая направление; Виктор, крепко прижимающий его к себе за пояс, обиженно протянул: — Меня ты тогда почти год слушать не желал, а стоило ему сказать то же самое, как ты тут же радостно поверил! Юри повернулся и украдкой поцеловал его в висок: — Приучил меня к хорошему… Зайти на синхронный прыжок, поймать в объятия в парном вращении, на секунду закрыть глаза, когда лезвия перестали касаться ледяного зеркала в несложной поддержке; мелодия текла сквозь них, резонировала натянутой струной: вот-вот — и лопнет, повиснув с колка плачущей скрипки. — Фиговая у тебя стала техника, — донеслось до ушей, и они с Виктором резко обернулись, только в этот момент вспомнив, что у них были зрители. Точнее, один зритель. Зато какой. Витя переводил взгляд с Виктора на Юри, и в его глазах мелькнуло что-то, смутно похожее на уважение. — Я два года как в отставке, Витя. Ноги уже не те, тебе ли не знать. — Кто… — он сглотнул и зачем-то прижал ладонь к шее, пряча зловеще мигающий таймер. — Кто нас… тебя победил? — Только один человек. — И что же ты сделал? Виктор поднял руку и коснулся губами золотой полоски на пальце; их общий талисман на капризную удачу. — Я на нем женился.***
Вкус обжигающе горячего какао отвлекал от едва заметного покалывания с левой стороны шеи, где сменяли друг друга электронные цифры. Вите не нужно было смотреть в зеркало: сказать, сколько осталось времени, он был способен и так. Девятнадцать часов, двадцать с чем-то минут, несколько секунд, которых к концу этой мысли уже нет — убежали, утекли сквозь пальцы. Витя поболтал ложкой в чашке, размером не шибко отличающейся от ведра — хоть каким-то своим привычкам он не изменил с годами; на экране ноутбука застыли финальные кадры записи с показательного выступления на финале гран-при, а в голове все еще играла ария на певучем итальянском, под которую танцевали на льду Виктор и Юри. Он всегда мог изобразить эмоции, которых от него ждали. А вот столкнуться с ними настоящими от самого себя оказался не готов. Юри аккуратно забрал оставленную им пустую кружку и скрылся на кухне, оставив его наедине с… «Самим собой», — просилась мысль, но споткнулась на полпути. — Как тебя угораздило? — спросил Витя, кивнув на замершее видео с круговой стрелкой посередине картинки; просмотреть еще раз? Виктор, сидевший в противоположном углу дивана, сцапал одну из оставшихся подушек — другую давно забрал себе Витя — и уткнулся в нее подбородком, бездумно ковыряя пальцем полосатую наволочку. — Иногда ты не понимаешь, что что-то тебе было нужно, до тех пор, пока это не найдешь, — глубокомысленно изрек он. Витя собирался было рассмеяться в ответ, но серьезное выражение его лица задавило это желание на корню. — Когда я был в твоем… когда я был тобой, фигурное катание заменяло все. Но годы спустя я вдруг очнулся в середине декабря на скамейке у Эрмитажа, и мне захотелось в нее вмерзнуть. Превратиться в ледяную статую, которую метель занесет снегом. И растаять по весне. Наверное, поймешь, когда вырастешь. Слова осели противной горечью, и он скривился в усмешке, обреченной и злой. — Я не вырасту. Виктор вздрогнул и потянулся к нему, но он уперся спиной в подлокотник, поджав начавшие замерзать босые ноги. Если что Витя — Виктор? — всегда и умел, не считая катания, так это с размаху и метко бить по больному. — Мы познакомились на банкете, — сказал Виктор; тон пристыженный и виноватый. — Я знал, кто он такой, но до этого мы никогда не общались. А потом с Юри случились шестнадцать бокалов брюта после шестого места в финале сочинского гран-при, танцевальный баттл со всеми подряд, после которого он утанцевал меня в пасодобль, и шест для стриптиза, где они зажигали на пару с Крисом, обливаясь шампанским. В довершение всего Юри повис у меня на шее и попросил стать его тренером, после чего радостно вырубился, и в этот момент я кончился как личность. Он говорил и говорил, возбужденно размахивая руками, а Витя думал о том, сияли ли у него глаза так же сильно хоть раз за восемнадцать лет. — Может, хочешь куда-нибудь сходить? Хотя бы на ту крышу, куда мы лазили с Гошей и парнями из хоккейной команды в десятом классе, она все еще открыта. Что скажешь? В голове замелькали образы: стены старого подъезда с облупившейся штукатуркой, набитая окурками банка из-под «Нескафе» на подоконнике, выжженная кнопка десятого этажа в темном лифте, сломанный замок на решетке, хмурое небо над головой и свистящий в ушах ветер, швыряющий в лицо мелкие дождевые капли. Витя знал, где находится этот дом, кто такой Гоша и как звали того парня-хоккеиста, который переломил дужку замка разводным ключом. Он знал. Но не помнил. — Да. Хочу. Только ближе к вечеру. Чтобы закат был. Тогда шел противный, типичный для Питера дождь, а сегодня за окном светило яркое, почти майское солнце; Витя, спрыгнув с дивана на пол, бросил коротко: — Я на балкон выйду. И толкнул дверь, ведущую в спальню. Вся стена напротив широкой двуспальной кровати представляла собой гигантский коллаж из фотографий и каких-то бумажек, за которыми было не видно обоев. Снимки множились, частично закрывали друг друга, лишь бы отвоевать хоть маленький кусочек свободного пространства, а в самом центре висело фото, на котором обнимались счастливо смеющиеся Юри и Виктор в белых смокингах, причем Юри держал в руках потрепанный жизнью букет, а в волосах Виктора, давно попрощавшихся с укладкой, запутались цветочные лепестки. Фото со свадьбы — и поверх глянцевой бумаги серебристым маркером размашистая надпись на японском; половина одного из иероглифов смазалась, но если бы и нет, прочитать это он все равно бы не смог. — Towa ni o shiawase, — прозвучало над ухом, и Витя вздрогнул от неожиданности, увидев рядом возникшего из ниоткуда Юри. — Это значит «счастливы навсегда». Виктор писал. Кто бы сомневался. Витя скользил взглядом по многочисленным фотографиям, пытаясь найти знакомые места, пусть даже он сам никогда там не был. — Где это? — он показал на снимок, на котором Виктор разлегся на скамейке с Маккачином, положившим лохматую голову ему на живот, а с невысокой деревянной подпорки над ними свешивались фиолетовые соцветия-кисти, похожие на гроздья винограда. — В Хасецу. Моем родном городе. А это — каток, который принадлежит моим друзьям, — Юри постучал пальцем по фотографии, где они с Виктором катались в компании каких-то детей, причем на вид абсолютно одинаковых. Он уже слышал от Виктора историю, как тот сбежал из Санкт-Петербурга к Юри, чтобы стать его тренером, а в итоге вляпался в большую и чистую, от которой всю жизнь шарахался, как от огня. Ну, до восемнадцати точно. — Дочки моей подруги детства, Юко, — уточнил Юри. — Аксель, Лутц и Луп. Серьезно? — А я думал, что уже встречал конкретно двинутых фанатов фигурного катания, — пробормотал Витя, вглядываясь в девочку с дурацким пучком на макушке, сидящую на плечах у Виктора и держащуюся за его уши, и поймал себя на том, что пытается мысленно угадать, в честь какого прыжка ее назвали. Стена фотографий невольно отражала то, что творилось в его голове; образы сменяли один другой, как файлы изображений в компьютерном слайд-шоу с интервалом в двадцать две с половиной секунды: кликни по иконке, — увеличить картинку, рассмотреть детали — открой следующую, и, если повезет, она окажется фильмом. Но сегодняшнее утро, запах льда на катке, натертые коньками ноги, Виктор и Юри, которых он подбил покататься и втроем, и с каждым по отдельности, то, как они смотрели на него и друг на друга, теплое какао в чашке, мягкие диванные подушки — все это было только его. То, что стоит беречь как зеницу ока. Витя поднял шпингалет, дернул на себя створку и жадно вдохнул свежий прохладный воздух: несмотря на конец апреля, лето на берега Финского залива не спешило. Юри неслышно проскользнул следом и открыл вторую фрамугу; молча сложил локти на подоконник и, слегка прищурившись, посмотрел куда-то вдаль, за линию горизонта, изрезанную контурами жилых домов и многочисленных церквей, поблескивающих золотыми куполами. — Спасибо, что катался со мной сегодня, — с улыбкой произнес он. — Я мечтал об этом полжизни. Витя и не подозревал, что его способна смутить подобная искренность. — У меня нет проекции, — неожиданно продолжил Юри, — да и о твоем существовании я узнал от Виктора позавчера. Никогда не задумывался о том, что… о том, что ты есть. О том, что ты можешь быть. — Почему ты не согласился? Яков неоднократно говорил об отсутствии у него фильтра между языком и мозгом, и впервые это действительно показалось ему весомым недостатком; Юри долго молчал, нервно кусая губы, пока наконец не ответил: — Потому что несправедливо давать человеку иллюзию жизни. В носу вдруг защипало, и ему нестерпимо захотелось плакать. — Знаешь, я чувствую себя дискетой, на которую записали нужные файлы и впихнули в дисковод, да срок годности поджимает. Но я могу… я помню музыку, под которую вы с Виктором делали программу для ледового шоу, и вкус яблочного варенья в слойках из булочной, которые мы купили по дороге домой. И ты… я начинаю понимать, почему он сделал тебе предложение. Тот… другой я, — он неловко взмахнул рукой. — Странно, да? Тогда же тебя еще не было. В нашей, то есть, в моей жизни. Он то и дело сбивался в провальной попытке выстроить простейшие предложения, но в итоге смущенно отвернулся в сторону, заметив по отражению в стекле, что у него предательски порозовели скулы. — Ты удивишься, но предложение Виктору сделал я, — Юри поправил все норовящие сползти с носа очки. — Правда, на тот момент я как-то не подумал, что это вышло именно оно, потом Виктор при всех ляпнул, что мы поженимся, когда я выиграю золотую медаль, победа на японских национальных им почему-то не котировалась, так что на чемпионате четырех континентов пришлось попотеть. — Вы реально придурки, — Витя честно выдал резюме того, что вертелось в голове. «А еще ты любишь его, как меня никто никогда не любил», — просилось, рвалось наружу, но так и осталось невысказанным. — Пойдем, — Юри взял его за руку и потянул за собой. — Держу пари, ты мало разбираешься в японской кухне. — Ч-чего? Тот остановился и, повернувшись вполоборота, весело ему подмигнул: — Ты же хочешь успеть создать как можно больше своих воспоминаний, верно? Витя кивнул, крепче сжав его теплую ладонь. Юри Кацуки не нужно было его знать. Он и без этого видел его насквозь. В машине ему уступили любимое первое сиденье; проведя ревизию холодильника, Виктор обнаружил, что не хватает то ли соуса, то ли водоросли, то ли еще какой-то фигни, за которой нужно было ехать к черту на рога в супермаркет азиатских продуктов: до этого Витя понятия не имел, что такое место в Питере вообще существует. В магазине от обилия разноцветных кричащих упаковок разбегались глаза; он крутил головой по сторонам, стараясь рассмотреть все одновременно, и подпрыгнул, когда Виктор легонько толкнул его пустой тележкой. — Ты же помнишь правила, да? — В людей не врезаться, полки не сшибать, кто первым доедет до противоположного конца, тот и выиграл, — бойко оттарабанил Витя, поставив ногу на перекладину. — Старт? Виктор, отзеркаливший его позу, показал ему поднятый большой палец; Юри закрыл лицо руками и, не дожидаясь, пока они хором выкрикнут «марш!», сделал вид, что они не знакомы, и попытался мимикрировать под стеллаж с консервированными морепродуктами. Витя с силой оттолкнулся от пола, и дребезжащая тележка понеслась вперед. Его слегка занесло на повороте, но удалось ничего не уронить по пути; Виктор ехал по параллельному ряду, что-то громко выкрикивая вслед возмущенным покупателям, испуганно шарахающимся от них в сторону, и он счастливо расхохотался в голос, запрокинув голову к потолку. В следующее же мгновение Витя с треском вмазался в кем-то оставленную большую корзину с продуктами, потерял равновесие и грохнулся на пол, от души приложившись об него пятой точкой. И продолжал по-идиотски хихикать, даже когда к нему подбежали испуганные Виктор и Юри и в четыре руки кое-как поставили его на ноги. — Ты же разбиться мог, — укоризненно вздохнул Юри, заключив его в объятия. — И ты тоже хорош, четвертый десяток пошел, а ума как у первоклассника, — добавил, строго зыркнув на Виктора, который без слов обнял их обоих и чмокнул Витю в лохматую макушку, от чего по спине прошлась волна мурашек. — Так зачем мы сюда приперлись-то? — буркнул он, бросив бесплодные попытки высвободиться. Юри продемонстрировал небольшую бутылку из прозрачного стекла: — Мирин. Рисовое вино для соусов и маринада. По дороге к кассам Витя углядел полки со сладостями и тайком подбросил в корзину несколько упаковок жевательных конфет. И, когда в машине Виктор попросил его пристегнуться, выдул ему в лицо огромный пузырь из виноградной жвачки. Весьма неожиданным открытием стал тот факт, что Виктор умел готовить. Не то чтобы очень хорошо — скорее, он крутился вокруг ловко орудующего венчиком для взбивания Юри, больше мешая, чем оказывая реальную помощь, — но Витя умудрялся испоганить еду, просто подогрев ее в микроволновке, а его коронным блюдом с равной долей вероятности могли считаться лапша быстрого приготовления, соленый попкорн и сгоревшая сковорода. Потому он забрался на стул у окошка и украдкой наблюдал за тем, как они общаются без слов, словно читая мысли друг друга. — Жаль, что нельзя привезти тебя в Хасецу, но Юри готовит почти так же круто, как моя теща, — сообщил Виктор, разместив в центре стола бамбуковый коврик, листы сушеных водорослей, нарезанную красную рыбу, какой-то мягкий сыр и плошку с рисом, пока Юри колдовал над мясом, свежеприготовленным маринадом и упаковкой панировочных сухарей. — Будем пока роллы делать. Russian edition. — Скажи мне, неужели твое желание есть сильнее, чем желание жить? — Витя скептически приподнял бровь, пока тот невозмутимо лепил клейкий рис тонким слоем поверх водорослей. — Ну, лет в двадцать, когда я съехал, пару раз я и впрямь нехило отравился, так что пришлось учиться. Рыбу сюда давай. Витя смотрел, как Виктор раскладывал на рисе вместе с рыбой кусочки сыра, а потом скатывал все это в длинную толстую колбасу, которую после старательно нарезал на десять почти ровных частей. На сковородке у Юри что-то аппетитно скворчало, Виктор медитировал над прозрачным заварочным чайником, следя, как всплывают раскрывающиеся зеленые листочки; Витя раньше не задумывался, как, оказывается, мало нужно для того, чтобы ощутить себя дома.***
Глядя, как Витя с восторженным визгом наворачивает круги вокруг Александровской колонны, гоняя по Дворцовой площади в край обнаглевших голубей, Виктор чувствовал, что медленно, но верно съезжает с катушек. Два времени, настоящее и прошлое, словно наложились друг на друга — как в тех проектах с дополненной реальностью, помогающих визуализировать, как выглядело то или иное место десятки, а то и сотни лет назад. При таком раскладе скинуть четырнадцать лет было, наверное, не так уж и сложно. Он помнил, как однажды хотел прокатиться на коньках по замерзшей Неве, но родители не разрешили — и от стрелки Васильевского острова до Зимнего дворца пришлось бегать на своих двоих. Кажется, Витя помнил это тоже — уж больно говорящим взглядом он провожал волны лениво текущей реки, свесившись с перил Биржевого моста, заполненного машинами. При этом чуть не свалился в воду: благо, Юри успел поймать его за шкирку. Витя вновь забежал далеко вперед, и Виктор собирался его окликнуть, когда Юри удержал его и покачал головой: — Не надо ему мешать. Пусть запомнит все то, что ему хочется. Сам. С Невы дул ветер, пронизывающий и влажный; Витя ждал их у Тучкова моста, нетерпеливо притопывая ногой. — Плететесь, как черепахи, — фыркнул он. — Айда наперегонки до «Спортивной»? Кто последний, тот дурак! — он показал им язык и помчался по пешеходной дорожке. А когда кто-то из них отказывался от брошенного вызова? Витя прибежал к метро первым, за ним, отстав буквально на пару метров, Виктор, а следом — Юри, по дороге чуть не сбивший с ног неспешно прогуливающуюся пожилую пару. — Юри, как будет по-японски «дурак»? — весело поинтересовался Витя. — Baka, — вздохнул он с притворной грустью. В свои восемнадцать Виктор думал только о фигурном катании, пока не превратившемся в рутину, и золотых медалях, не успевших превратиться в кандалы, а время, когда можно было вот так дурачиться, исчезло вместе с рано прекратившимся детством, в тридцать с лишним ощущавшимся невыносимо далеким. Сейчас он смотрел на самого себя, покупающего на всех мороженое в небольшом ларьке, и это воспоминание хотелось сохранить, как хранят в шкатулке драгоценности. Он достал из кармана телефон, чтобы сделать фото, и наткнулся на любопытный взгляд Юри. — Должно же у нас остаться что-то, кроме видео с катка. — Думаешь, получится? Виктор убрал за ухо непослушную отросшую челку, фыркнул насмешливо: — Ну он же не вампир, чтобы не отражаться в зеркалах и пропадать с фотографий. Он увеличил получившийся снимок и почти уронил мобильник на асфальт, когда безжалостный зум выхватил на Витиной шее смазавшиеся цифры. До той открытой крыши они добрались как раз к моменту, когда солнце, все еще по-зимнему ленивое, начало клониться к закату. Перед этим они обошли полгорода, по дороге умяв на троих две взятых на вынос пиццы, — две купили только потому, что они с Витей чуть не передрались из-за выбора начинки, — и пакет горячих пышек, облизывая перепачканные сахарной пудрой пальцы. А на крыше царил ветер, шальной и порывистый, и нагретый битум мягко пружинил под ногами. Здесь Гоша демонстрировал заунывные серенады собственного сочинения и весьма сомнительного очарования, мучая раздолбанную гитару, сюда они убегали от Якова, решившего прочитать очередную лекцию после тренировки — а в итоге из всей группы юниоров задержались у него только они с Поповичем: тот помогал Якову и сейчас, взяв на себя несколько групп начинающих, с которыми Фельцману уже в силу возраста справиться было трудно. Интересно, почему до сегодняшнего дня он ни разу не приводил сюда Юри? Витя ходил вдоль края, рассматривая раскинувшуюся перед ними панораму городских крыш, а Виктор сгреб в охапку Юри и прижал к себе, в обнимку с ним сползя на пол вдоль будки машинного отделения лифта, сто лет назад выкрашенной в грязно-коричневый цвет. — Я рад, что мы сюда пришли. — И я. Тот простонал что-то бессвязное, когда Виктор скользнул ему в рот языком, притянув его ближе за воротник теплой куртки, легонько прикусил нижнюю губу, ласково пощекотал пальцем участок чувствительной кожи за ухом, а обдувающий их ветер пах солью и обманчиво близким морем. Они с неохотой оторвались друг от друга, когда в легких закончился воздух, и столкнулись взглядами с молча смотрящим на них Витей. — Можно мне… — начал он и вдруг стушевался, уставившись куда-то в сторону, но спустя какое-то время все же попросил: — Я хочу понять. Каково это, когда тебя так любят. В его словах звучала решительность пополам с отчаянием, и Виктор с ужасом вспомнил, как до встречи с Юри ему — сначала неосознанно, а потом сознательно — этого хотелось. Хотелось, чтобы любили его, а не красивую мордашку и связку медалей, которыми хоть елку украшай на Новый год или вешай под потолком вместо куста омелы. И Виктор ни за что не смог бы ему в этом отказать. Во взгляде Юри отразилось нечто похожее, когда он поймал Витю за запястье и за руку потянул его вниз, приглашая сесть между ними. Все происходящее напоминало сюрреалистический сон, пугающе реальный, но вместе с тем будто не имеющий возможности на существование; Виктор закрыл глаза, позволив Вите на ощупь изучать свое лицо, словно весь мир сейчас был сосредоточен на кончиках его прохладных пальцев, и со свистом выдохнул ему в губы за секунду до того, как они накрыли его собственные. И было так правильно распустить его волосы, зарыться в них, аккуратно массируя затылок, покрывать мелкими поцелуями его скулы, лоб, нос, щеки, шею, где под кожей бешено бился пульс, смотреть в точно такие же глаза, какие Виктор видел у отражения в зеркале, и тянуться к его губам снова и снова. На этой самой крыше Виктор целовался с тем парнем-хоккеистом, чье имя забыл давным-давно. Конечно, Витя об этом знал. И хотел заменить те воспоминания своими. Новыми. Общими. Под полурасстегнутое пальто скользнула ладонь в тонкой перчатке — Юри; Витя снял с него очки, нетерпеливо отодвинув их куда-то в сторону, ткнулся носом в висок, медленно вдыхая впитавшийся в волосы терпкий запах травяного шампуня, и наконец поцеловал, чуть неуверенно, как если бы нащупывал дорогу в кромешной темноте. Все это было правильным. Сумасшедшим — определенно, но при этом единственно верным; солнце медленно закатилось за горизонт, напоследок обласкав их прощальными лучами. Это было так волнующе и странно: видеть, что Юри целует Витю точно так же, как пару минут назад целовал его самого, неторопливо расчесывать густые волосы, вспоминая, как он сам делал это, просыпаясь по утрам, слышать, как Витя довольно хихикает, стоит прижать зубами выступающую косточку на шее, и дышит будоражаще прерывисто, откинувшись на подушку и смотря на него снизу вверх, пока Юри очерчивает губами линию жизни на его правой ладони. «Ты любишь меня?» — как будто спрашивал Витя каждый раз, когда тянулся к ним обоим. «Конечно, — пытался ответить Виктор, обнимая его, оставляя следы на коже над острыми ключицами, — как можно тебя не любить?» И так в эти моменты хотелось провести вечность.***
Когда Юри услышал тихий писк будильника и открыл глаза, то увидел Виктора, разметавшегося по кровати, и пустоту вместо уютно прикорнувшего между ними Вити: только простыни были еще теплыми на ощупь. — Виктор, — он потряс его за плечо. — Виктор, просыпайся! Часы показывали половину десятого утра. Криокамеру они вчера открыли в десять двадцать, а это значило, что у Вити оставалось меньше часа до момента, когда обнулится вшитый в его тело счетчик и он исчезнет, словно его никогда не существовало. — Витя? — тут же спросил Виктор, с которого моментально слетел сон. — Сколько?.. — Пятьдесят минут. Ты знаешь, где… — начал Юри, и тут его осенило: — Ну конечно. Каток. Виктор всегда ненавидел прощаться. Закономерно, что Витя не любил тоже. До катка, дорога к которому обычно занимала около получаса, они бегом домчались минут за пятнадцать; остановились у открытых дверей, переводя дыхание. Витя успел стащить ключи и зачем-то мобильник Виктора перед тем, как сбежать. — Вот ведь мелкий засранец! — с чувством припечатал все еще пытающийся отдышаться Виктор. — Увижу — уши надеру. Юри, чье сердце после бега колотилось как бешеное, замер и прислушался: с ледовой арены доносилась негромкая музыка. — Идем скорее, — одними губами шепнул он. Девять пятьдесят восемь. Темно-синий спортивный костюм валялся на скамейке вместе со старыми кроссовками. На бортике лежал телефон, из динамиков которого играла на повторе та мелодия, написанная для их парного выступления. Любовь и жизнь, да? Витя — когда только успел запомнить все детали? — летел надо льдом, танцуя с закрытыми глазами; волосы, мягкими волнами струящиеся по плечам, отливали чистым серебром в холодном свете подвесных ламп. Сказочный Оберон. Ожившая мечта. Уникальный человек, перевернувший весь его мир с ног на голову и делающий это снова и снова. — Витя! — позвал Юри, рупором сложив ладони. Услышав его, тот резко обернулся и, зацепившись зубцами за трещину во льду, упал на колени. Да так и остался сидеть, закрыв лицо руками. — Витя! Витя, ты в порядке? — выкрикнул он, дрожащими пальцами дергая за шпингалет. Пока Юри возился с не желающей открываться дверцей, Виктор одним махом перескочил через ограждение и понесся к застывшей в центре катка фигурке, то и дело поскальзываясь и неловко размахивая руками. — Вот дурак, а, — приговаривал он, гладя Витю по плечу, голове, целуя, куда только мог дотянуться. Юри, не говоря ни слова, прижался к нему со спины, уткнувшись носом в растрепанные волосы, даже весной пахнущие снегом. — Я не хочу… я не хочу умирать, — всхлипнул Витя, размазывая по щекам льющиеся из глаз слезы. Виктор, держащий его в кольце своих рук, вздрогнул всем телом, а в груди вдруг стало больно от расползающейся внутри пустоты с острыми, как бритва, краями. — Зачем вы пришли? Я все равно скоро исчезну! — он яростно скребанул ногтями по шее, но цифры упрямо горели под кожей, и Юри на мгновение померещилось гулкое тиканье часов. — Мы любим тебя, а ты хотел улизнуть, не попрощавшись? — Виктор ласково потерся носом о его мокрую щеку. — Лю… любите? — голос Вити сорвался очередным громким всхлипом. — Конечно, любим, — Юри коснулся губами кожи за его ухом, и тот нервно хихикнул: «Щекотно». — Baka. Виктор вдруг вскочил на ноги и метнулся к ограждению; вернулся он уже со включенной на телефоне камерой на изготовку и плюхнулся обратно на лед. — Не плачь, — Юри аккуратно вытер Витино лицо рукавом олимпийки. Виктор щелкнул его по носу; Юри смотрел на них троих на экране и не удержался от смешка, когда они с Виктором, не сговариваясь, поцеловали Витю в обе щеки — каждый в свою. Затвор камеры закрылся с негромким щелчком. — Мы всегда будем тебя любить и помнить. А значит, ты всегда будешь жить. И почему в такие моменты нужные слова никогда не приходят на ум? Юри, положив подбородок ему на плечо, пропустил сквозь пальцы шелковистые пряди, а чуть после его губ на мгновение коснулись чужие — мягкие, соленые от слез. — Я знаю, почему он влюбился в тебя. И я выбрал бы тебя тоже. Раньше, чем Юри успел ответить, Витя повернулся к Виктору и, чуть наклонившись, прижался своим лбом к его. — Ты совсем не такой, каким я думал, что стану. Ты гораздо лучше. И только попробуй напомнить мне про тридцатилетие и дедушкино ружье, — он хихикнул, надрывно и нервно. — Не буду. Ты сам вспомнил. — Ты все еще заноза в заднице. Виктор уже открыл рот, чтобы продолжить шутливую перебранку, но Витя предусмотрительно приложил палец к его губам: — Ты знаешь, что делать. Его лицо исказила болезненная гримаса; Юри смотрел то на одного, то на другого, но они лишь молча сверлили друг друга глазами. — Да, — кивнул Виктор. — Знаю. Отдал Вите свой мобильник, открыв папку с аудиозаписями. Помог им с Юри подняться. И, сжав руку Юри до побелевших костяшек, потянул его прочь со льда. Виктор буквально на буксире втащил его в подсобку и захлопнул дверь, прислонившись к ней спиной. — У него на таймере… три с половиной минуты, — ответил он на молчаливое «почему?!» во взгляде Юри. — А я всегда мечтал умереть на льду. И разразился рыданиями, глухими, сдавленными, когда Юри бросился к нему в объятия. Они не просматривали записи с камер наблюдения. Только, найдя в себе силы вернуться, забрали с собой костюм короля эльфов, как мелкой алмазной пылью усыпанный тающей ледяной крошкой, и пару разношенных коньков. Они не открывали отснятые за прошедшие сутки фотографии и видео. Только первым делом, придя домой, сделали несколько копий каждого из них. Они не сказали ни слова работнику проекционного центра, пришедшему забрать пустую криокамеру. Только какое-то время смотрели с балкона, как уезжает желтый микроавтобус с логотипом службы доставки. — Ты был прав, когда решил не создавать… второго себя, — хриплым голосом произнес Виктор, вертя в руках невесть откуда попавшую на застекленную лоджию сухую веточку. — Впрочем, ты всегда был гораздо мудрее. — Не уверен. — Мне уже его не хватает. — Да, — признался Юри. — Мне тоже. Снаружи тихо шелестел дождь, смывая с листьев деревьев дорожную пыль. На стене в спальне, прямо под смазанной надписью на свадебной фотографии, висел недавно распечатанный снимок. Из трех изображенных на нем людей в камеру смотрел только один: сидящий по центру длинноволосый юноша с глазами, напоминавшими тающие темно-синие льдинки. На его губах застыла робкая пугливая улыбка.