Дышать под водой

      Локхарт лежит в обжигающей холодом воде. Что-то внутри мелко дрожит, кожа давно покрылась мурашками, но он продолжает лежать в ней, не шевелясь. У него закрыты глаза, и он представляет, как под ним расстилается бездна. Как черноту разрезают быстрые, хищные тени. Как вьются вокруг него змеями ужасные твари.       Он открывает глаза.       Прошло много времени. Больше, чем он может себе представить, но его все еще преследуют эти видения. Он выдыхает, поднимаясь из ванной. Кафель здесь ослепительно белый, свет — тоже, но он хотя бы изредка мигает. Надо, наверное, поменять лампочку. Каждый раз, когда свет гаснет, Локхарт на секунду представляет, как к нему тянутся чудовища из самых старых и страшных людских сказок.       — Я так устал, — обезоруживающе честно говорит он своему отражению. И это правда — он невыносимо устал. Он изломан, измучен, изувечен. И с каждым месяцем ему становится лишь хуже.       Он выходит из ванной обнаженный, мертвенно-синий в этом бледном освещении. Его волосы вьются от воды, а кафель за ним усеивают мелкие капельки. Ногам холодно — по полу тянет сквозняком, а мелкие плитки кафеля слишком, слишком холодные. Точно выточенные изо льда.       Локхарт выходит из ванной, на ходу кутаясь в белый халат. Все в их новой квартире напоминает ему о далеком, почти забытом замке. Он выходит, и лучше не становится: слепяще-белые стены, потрясающая чистота, все на своих местах. Педантичность Локхарта сыграла злую шутку, когда он вернулся домой.       Он выходит из ванной. И мир наваливается на него многоцветьем звуков.       — Мы делали ставки, утонул ты или нет, — улыбается Ханна, сидящая на кровати. — Ну ты и долго.       Локхарт скупо улыбается и кивает, лишь бы не обидеть. Он присаживается на край кровати, внимательно смотрит в телевизор.       — Красивый фильм, правда? Очень люблю его. Каждый кадр как написанная художником картина. Мрачно, но красиво. Ты смотрел его раньше? — спрашивает маленькая потерянная девочка.       — Нет. Но да, он красивый, — мягко соглашается Локхарт.       Она, не отрываясь от просмотра, указывает в сторону кухни.       — Папа почти приготовил ужин, — сообщает тихим, но довольным голосом. — Я предлагала ему заказать что-нибудь, как ты учил, но ты же знаешь его.       — Упрямый засранец, — соглашается Локхарт и трет виски пальцами, поднимаясь с кровати, направляется в коридор, на ходу тяжело вздыхая. — Пойду посмотрю, не нужна ли ему помощь.       Локхарту ужасающе плохо. У-жа-са-ю-ще. Причин для такого плохого самочувствия множество. Хотя бы потому, что телевизор, который сейчас так увлеченно смотрит Ханна, выключен. Хотя бы потому, что на кухне в духовке запекается жаркое, которое Локхарт туда не ставил. Хотя бы потому, что каждый раз, когда Локхарт пытается убедить Ханну, что кроме них в квартире никого нет, она плачет больше часа, а потом молчит до самой ночи. Хотя бы потому, что Генрих Фольмер абсолютно точно убит, сожран, утоплен и сожжен. И, несмотря на это, все еще влияет на жизнь Локхарта. Даже сильнее, чем когда был жив.       Локхарту страшно засыпать в этой квартире.       Хотя нет.       Локхарту просто страшно засыпать.       Он молится всем существующим и несуществующим богам, чтобы это прекратилось. Чтобы все пошло, как надо. Чтобы он перестал видеть в собственном стакане клубящихся тварей со дна озера-которого-больше-нет. Чтобы Ханна перестала улыбаться пустому креслу в гостиной. Чтобы он перестал находить венки сухих цветов рядом с тапками каждое утро. Цветов, которых в этом чертовом мегаполисе отродясь не появлялось.       Все это уже не смешно.       Локхарт уже не выбрасывает сухие цветы. Локхарт нервно улыбается пустоте также, как улыбается ей Ханна. Локхарт привыкает обнаруживать ужин, завтрак и обед. Привыкает, что, когда засиживается допоздна, компьютер, с которого он и смотрел биржевые сводки, вырубается сам собой и не включается до самого утра.       Локхарт живет в ужасе, в панике, в тихой истерии. Он в шаге от того, чтобы поджечь собственную квартиру. Мама с фотографий смотрит на него осуждающе. Или Локхарту так кажется.       Проходит целый год страха, видений, снов, кошмаров. И боги, если это они, наконец-то слышат его молитвы.       Ханна спит, свернувшись в комок на своей кровати. Локхарт заходит ее проверить, смотрит долгим взглядом и гасит ночник. Девочка никак не может привыкнуть засыпать без света (Локхарт — тоже, но это не важно). Он смотрит на умиротворенное лицо, на раскинувшиеся по подушке волосы, на то, как зябко кутается она в простыню. Со вздохом он идет закрыть окно. И в черном отражении города по ту сторону стекла он видит за собой движение.       Страх накатывает сразу, за секунду. Инстинкты сильнее. Он дергается, едва не путается в шторе, прижимается бедром к подоконнику, едва ли не вываливается в распахнутое окно и от неожиданности вскрикивает. Хотя это больше похоже на хрип.       Он держится за оконную раму, зависнув над пропастью. Его спину обжигает холодом, который запросто пробирается под рубашку. Гул города оглушает, но для Локхарта все звуки доносятся как сквозь вату. Он тонет.       Перед ним стоит сама Ночь. У Ночи насмешливые холодные глаза, зато теплые и неожиданно сильные руки. Впрочем, почему «неожиданно»? Локхарт уже сталкивался с их силой, когда они сломали ему пару ребер и нос.       От Ночи пахнет гарью, порохом. Ночь отводит его от окна за руку. Смотрит снисходительно. Локхарт чует: непременно элегантно бы съязвила что-то о его потрясающей неуклюжести. Но молчит. Смотрит только.       У Локхарта кружится голова. Он судорожно оглядывается к спящей Ханне, готовый защищать до последнего. Слепо, как преданный пес, верный лишь своей хозяйке. Но Фольмер качает головой. Вся Тьма мира в лице доктора Фольмера качает головой. И прикладывает палец к губам, уходит в коридор, растворяясь в тенях.       Локхарт чувствует, как все внутри него трясется в страхе.       — Я сошел с ума, я сошел с ума, — шепчет он, направляясь в коридор. Он не ожидает кого бы то ни было там увидеть.       Но Фольмер не ушел. Обнаруживается на кухне, задвигающий жалюзи.       Ночь в его лице окидывает Локхарта уставшим взглядом. В нем читается «Наконец-то».       Но вместо того, чтобы озвучить сотни подходящих к ситуации реплик, Ночь подходит к нему, замершему на пороге. И задает совершенно нелепый, вгоняющий в дрожь вопрос.       — Вы боитесь привидений, мистер Локхарт?       Голос его совершенно не изменился. Разве что стал тише. Правильнее.       Ночь оплетает его тенями, и ветер завывает за спиной. Шум мегаполиса ударяет по ушам.       Странно, думает Локхарт, ведь окно закрыто.       Впрочем, ему вообще не до того, чтобы о чем-то думать. У него сердце в глотке бьется. Всего этого просто не может быть. У него все перед глазами плывет. И почему он не додумался включить свет? Боже Праведный, почему же так страшно.       Ему снова чудится, что он в воде. Плавает, плавает, и его тянет в далекую, темную глубину. Когда они с мамой ездили в залив, и она учила его плавать, было чуть дальше, за рифом, одно место. Он тогда совсем ребенком был. Совсем не слушал мамино «Далеко не заплывай!». Плыл за риф, к самому его краю. Там Локхарт вставал на острые коралловые камни, раня ноги, и смотрел. Но в таком положении было плохо видно. И тогда он, совсем еще мальчишка, набирал в грудь побольше воздуха, и уходил под воду с головой, соскальзывая с рифового выступа.       Открывая глаза, он видел перед собой огромную черную дыру. И, как только отплывал от краев ее к самой середине, чтобы зависнуть прямо над ней, чувствовал, как его тянет вниз. Медленно, почти незаметно.       Именно это он сейчас ощущает, замерев перед воплощением той тьмы. Его тянет к ней. И от этого так страшно, что дух захватывает.       Локхарт находит в себе силы. На слабый, незаметный кивок. И на фразу хриплым, осипшим голосом:       — Вылечите меня от этого? — звучит колко, хотя ничего такого в свой голос он не вкладывал.       — Непременно.       Ночь смеется. И склоняется к его лицу.       Локхарт ожидает нечто холодное. Влажное. Противное. Что-то, от чего станет лишь страшнее. Возможно, Ночь захочет отомстить и пожрет его лицо заживо. Или… Сделает нечто, о чем снимают слезливые мелодрамы.       Ночь не делает ни того, ни другого. Самое страшное чудовище на Земле, какое только когда-либо являло себя на свет, совмещает все ожидания Локхарта.       Чудовище, которого Локхарт боится больше всего на свете, наклоняется. И целует его в лоб.       — Поцелуй для покойника, — шепот. Локхарт не успевает определить, то ли это насмешничает барон, то ли он сам решил проявить чудеса сообразительности.       Как бы то ни было… От этого становится лучше.       И Локхарт садится за стол, обхватив голову руками.       Так и просиживая всю ночь.