***
— И как назовёшь себя? — он заглядывает в глаза с детским любопытством и болтает ногами в воздухе. Старый, кем-то выброшенный на улицу стул поскрипывает под ним, но он не обращает на это никакого внимания и улыбается, когда Жизнь расправляет плечи и важно заявляет: — Феликс. Я буду Феликсом. — Счастливый, да? Никак у людей нахватался. Тебе не подходит это имя. — И почему же? — Жизнь фыркает раздражённо и складывает руки на груди. — Нет в тебе счастья. Это только для тебя есть белое и чёрное, а для них? Что остаётся у них, Феликс? — он тянет это имя с усмешкой, прекрасно осознавая, что теперь его точно проигнорируют. — Ну а ты? Что насчёт тебя? — Жизнь вгрызается взглядом в сидящего перед ним, словно хищник, вот-вот готовый наброситься на свою жертву за любое неосторожное движение. Смерть по-прежнему лишь улыбается, прекрасно осознавая, что теперь его высмеют за любой вариант, и беспечно жмёт плечами, поднимая взгляд к голубому бескрайнему небу: — Может быть, Иван? — жмурится, словно бы от выглянувшего из-за пушистого облака солнца, а может, чтобы не видеть появившегося в зелёных глазах презрения и едкой ухмылки на губах. Добавляет, заслышав смех и еле удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться следом: — По крайней мере честно.***
Они проникают в чужой дом словно воры, но не открывая ни дверей, ни окон, не нуждающиеся ни в чём, кроме приоткрытого занавеса в чужую жизнь, маленького знания о том, что от других людей всегда скрыто, и увидев причиной их столь длительного путешествия лишь сидящую за пианино девушку, Феликс в недоумении уставился на своего спутника. Тот лишь с улыбкой кивнул на незнакомку — та в спешке, но тем не менее аккуратно забрала на затылке свои длинные, немного вьющиеся каштановые волосы заколкой, и любовно, с бережливой аккуратностью коснулась клавиш инструмента. Феликс лишь смутно припоминал печальную мелодию, вырывающуюся из-под женских пальцев, и даже не хотел вспоминать, где слышал её прежде. Он мог бы назвать её игру виртуозной, он мог бы слушать её часами, но сейчас она совершенно не интересовала его, когда Иван слишком внимательно вслушивался в каждую нотку, закрыв глаза и покусывая и без того обычно обветренные и кровящие губы. Он всматривался в Смерть, всё ещё не осознавая происходящего, даже немного вздрогнув, стоило наваждению спасть, а мужчине — открыть глаза. — София умрёт через два месяца, — шёпот почти неслышный за всё продолжающейся музыкой, но Феликсу кажется, что он слышит только его, и недовольно хмурится. — Ты же знаешь, что не должен мне этого говорить. — Почему? Ты никогда не говоришь мне дат их рождения, неужели думаешь, что так сможешь их уберечь? — Феликс дуется, как ребёнок, спрятавший осколки разбитой вазы под ковёр, уличённый в своей маленькой проделке, и хмурится пуще прежнего, когда Ваня продолжает: — Ты говорил, что я не должен говорить тебе об их смерти. Так тяжело смириться со своим бессилием или ты не хочешь признавать моё превосходство? Ты действительно можешь это считать превосходством, когда сам не в силах вытерпеть и пары минут, а мне не остаётся ничего, кроме как знать о каждом и ждать их кончины! — Только не говори, что привязываешься к людям, когда они даже не знают о твоём существовании. — О, нет, они прекрасно о нём знают. Они меня боятся, ненавидят и презирают, и им никогда не объяснишь, зачем всё это нужно. Потому что мы и сами не знаем, верно? Они замолкают, когда в комнату входит высокий зеленоглазый мужчина, принёсший для своей возлюбленной чашку чая, молчат и смотрят, как они улыбаются и воркуют о чём-то своём, обыденном и далёком, как поход в театр или новый особенный десерт на ужин. Он просит её сыграть для него, и девушка согласно кивает, возвращаясь к делу всей своей жизни. — Как думаешь, она умрёт счастливой? — решается подать голос Иван, с беспокойством глядя на супружескую пару. — Ты считаешь, что умереть счастливым вообще возможно? — Почему нет? Потому что я просто тебе не нравлюсь? — Смерть тяжело вздыхает, глядя, как мужчина присоединяется к своей возлюбленной. Игра в четыре руки завораживает даже сильнее. — А он? Думаешь, ему будет лучше жить без неё? Феликс поджимает губы и молчит. На эти вопросы у него нет ответа.***
— Ты ненавидишь меня? — Конечно, спрашиваешь тоже. — А хочешь узнать, почему не стоит?***
Они заходят в дома престарелых, детские приюты, школы, заглядывают в переулки и заброшки, которые Смерть называет своим домом, бредут по набережным, вламываются в чужие жизни через двери, окна и телефонные трубки, и Феликс искренне не понимает, почему до сих пор послушно идёт следом, выражая своё недовольство словами, а не резким поворотом на пятках и сменой курса. Он молчит и не понимает, что происходит, и очень сомневается, что хочет понять. Привычное течение времени было ему дороже праздного любопытства, и тем не менее их короткое путешествие завершается по велению Смерти в реанимации — к своему удивлению Феликс замечает, что Иван и сам идёт туда неохотно. В палате было по-вечернему сумеречно, в темноте мелькали многочисленные лампочки приборов жизнеобеспечения, издающих немного даже жуткие звуки, помимо которых в комнате не слышалось ни шороха. Настойчивый медикаментозный запах застыл в этих стенах, словно рыбка в аквариуме. На постелях недвижимые, опутанные проводами и трубками, лежали люди, и Феликс с трудом назвал бы их живыми, если бы не чувствовал в каждом из них слабый, но огонёк, бьющийся в груди. Иван подвёл его к одной из пациенток: короткие светлые волосы разметались по подушке веером, кожа даже в столь плохом освещении казалась чересчур бледной, подобно фарфору, а искалеченное, распотрошённое обстоятельствами и врачами тело было бережно укрыто мягким одеялом. Жизнь делает вид, что ему всё равно, с безразличием опускается на край постели девушки и закидывает одну ногу на другую, нарочито устало вздыхая: — Ну и что на этот раз? — не обращает внимания на прикованный к нему неодобрительный взгляд лиловых глаз, лишь скрещивает руки на груди. Казалось бы, будь у него немного меньше стыда, он бы уже начал буквально плевать в потолок от своей показной скуки. — Попытка суицида, — осторожно начинает Ваня, опускается на колени перед кроватью и бережно кладёт свою ладонь на девичью руку, осторожно нащупывает пульс на запястье и прикрывает глаза. Тук. — Это глупо. Зачем... Тук. — Это их право. Тук. Тук. Тук. — Скорее это не услышанный крик о помощи. Дверь приоткрывается, пропуская в тьму палаты лучики искусственного света ламп и одну из медсестёр в идеально белом больничном халате, стерильном, как всё и все вокруг, шагающую на цыпочках, словно бы она была способна пробудить лежащих здесь измученных каждый своим горем людей, и, придвинув к постели блондинки табурет, в нерешительности опустилась на него, не сводя взгляда с не реагирующей ни на что, пребывающей в глубоком сне девушки. — Эмили, — шепчет и оглядывается, словно действительно боясь быть замеченной, а после глубоко вздыхает, расправляет плечи и говорит чуть громче и уверенней, хотя всё равно запинается. — Эмили, я... Ты выглядишь уже лучше. Прогнозы хорошие, и я надеюсь... Ну, знаешь... Было бы здорово, если бы мы смогли отметить твой день рождения вместе. Как ты всегда и хотела. Помнишь? Феликс закатывает глаза, когда медсестра устремляет свой взгляд на него, вернее, сквозь него, и поднимается со своего места, стараясь скрыть волнение за едкими фразами: — Жалкое зрелище. Посмотри, до чего ты их доводишь. — Заметь: они обе ещё живы. И они обе будут жить. И мучиться. По-прежнему считаешь меня главной проблемой? — Если бы тебя не было, то... — То не было бы равновесия. Ничего бы не было. Мы оба прекрасно это понимаем, я знаю, что ты не дурак, каким бы беспечным не старался казаться даже на фоне полной разрухи, и прекрасно понимаю, насколько ты упрям. Но я не понимаю, почему? — Ты не привык к этому за вечность? Ваня долго смотрит на медсестру, что-то продолжающую говорить всё так же тихо, но уже более увлечённо. Она рассказывала о доме, упомянула каких-то родственников, долго распинаясь о некой переживающей за сестру Мэг, поправляла отточенным за годы движением соскальзывающие с переносицы очки, за стёклами которых незаметно в темноте блестели от слёз покрасневшие глаза. — Алиса всю жизнь работала медсестрой, — Ваня тихо вздохнул, поднимаясь с пола, и кивнул на лежащую на постели Эмили. — Думаешь, к этому она привыкла? Думаешь, к плохому хочется привыкать? — Это глупое сравнение. В конце концов, она же всего лишь человек. — Мне хотелось бы, чтобы однажды ты сказал про меня так же. Феликс не успевает ничего придумать и сказать, прежде чем Смерть поспешно выходит из палаты, в недоумении глядит ему вслед, и с ещё большим — на оставшуюся за ним дорожку алых капель.***
Смерть пугает клёкот птиц в окна, и ему совершенно не хочется открывать глаза по утрам, потому что ему ещё никогда не удалось выспаться. Ему некуда идти и он прячется в заброшенных зданиях, пугающих и пыльных вместо того, чтобы околачиваться на кладбище вместе с находящими в этом какой-то смысл подростками, разводящими на собственных могилах костры. Смерть верит, но не действует, потому что всё тело сковывает от боли, а крови из постоянно открывающихся новых ран слишком много, чтобы её можно было скрыть. Она просачивается через бинты, пачкает одежду, и в конце концов Жизнь не так сильно скучает по нему для того, чтобы показываться ему на глаза чаще раза в столетие, и иногда становится непонятно, действительно ли это число лишь преувеличение. Ему нравится жизнь, но совершенно не хочется существовать, зная, что он только и делает, что забирает — сколько бы себя не оправдывал и насколько бы эти оправдания не были справедливы и разумны. Ему тоже хочется отдать хоть что-нибудь.***
Феликсу приходится встать на носочки, чтобы дотянуться до чужих губ своими. Ивану приходится наклониться, чтобы не разрывать столь неожиданного, но на удивление притягательного контакта. Они оба не понимали, что происходит и что они делают. Но когда под судорожно блуждающими по чужой груди ладонями Жизнь почувствовал слабое биение сердца, то понял, что не ошибся в методах. Убедился, что нужно было сделать это давно, когда почувствовал на своих губах первый нерешительный вдох. И пусть пальцы мелко дрожали, словно бы собираясь окоченеть окончательно, ему было всё равно. Над серым холодным полом заброшенной гостиницы поднимаются маленькие облачка пыли от каждого их торопливого шага. На спинке рубашки явно останется грязный след после того, как Феликса прижали к стене, теплеющими губами прижимаясь к бьющейся под кожей на шее венке, с удивлением отмечая толкающееся в унисон собственное сердце, самое громкое из всех, к которым когда-либо прислушивался Смерть. Жизнь раздирает бинты на чужих руках и пачкает ладони в крови, оглаживая края ран, разматывает шарф и впивается зубами в потёртый след от удавки на шее, желая не то помочь, не то добить, и стоит вслушаться в тяжёлое дыхание рядом, как у него почти начинает кружиться голова от восторга и слепой надежды. Всё должно было получиться. В конце концов, кто, если не он?***
Жизнь встаёт по будильнику, распахивает окна, впуская в уютный домик на окраине города золотые солнечные волны и свежий воздух, вдыхает его полной грудью и идёт дальше. Жизнь всегда идёт дальше, что бы не случилось, какие бы катастрофы не происходили и как бы плохо ему не было, какой бы хаос не происходил в мире. Он сам не знает, есть ли в нём то равновесие, о котором говорят, но то, что его кидало порой из крайности в крайность — печальный факт. Ему нравится своё существование, в котором он ненавидит почти всё, что находится не за пределами его собственного тела, которое раз за разом словно бы раздирают на куски и вновь заботливо пришивают ошмётки обратно, чтобы затем вновь оторвать их. Ему тоже хочется забрать хоть что-нибудь.***
Они приходят в себя на скрипучей кровати без ножек, не понимая, который час, кутаются в старые, теперь ещё и перепачканные кровью, дырявые простыни и жмутся друг к другу, пытаясь не то согреться, не то охладиться. Феликс чувствует стук лишь одного сердца, и не способный забыться во сне, считает птиц за окном и старается не думать о том, что это не его собственное.