Легкий ветра вздох — смерти нет. Тот, кто пламя сам, не сгорит в огне. Бьется на ветру, словно знамя, плащ. Ветер, верный друг, обо мне не плачь…
А дальше Юра, сколько не силился, вспомнить не мог, и у кого спрашивал — те тоже не знали, наверняка она песню эту сама придумала. Только вот тот вечер — прощальный, когда на самом-то деле все давно решено было, Юра помнит ясно. И куплет ещё один нет-нет, да и всплывет в памяти, заставляя строчки в ночную тишину шептать, чтобы совсем не забыть окончательно:Горечь на губах — смерти нет. В чем моя вина — тишина в ответ. Не сверну с пути — умирает вздох. Не спасет меня ни судьба, ни Бог…
И вот на эти воспоминания — на самые святые и бережно хранимые сердцем — и посягнул противный мальчишка, опорочивший тёплый и ускользающий образ матери гадким словом. Юра рассердился, сжал крепче коромысло, хотел поставить его на землю и решить все, как настоящим мужчинам и полагается — кулаком, да посильнее, чтобы неповадно было — и замер, глядя на тонкую корку льда, что сковала воду. И сердце ухнуло в желудок. Тогда-то и понял Юра, что же его от остальных отличало: сила сокрытая, которую прятать нужно так, чтобы никто и никогда о ней не узнал. *** К восьми годам Юра знал о том, что нужно меньше прикасаться к предметам, когда волнуешься или злишься, потому они покрывались коркой ледяной, и что зимой он может делать снежинки прямо из воздуха — крупные, резные, красивые до сумасшествия. И Юра решает свои силы научиться контролировать — уходит тем летом в лес и сидит возле озерца в попытках делать что-то по своему желанию. Поначалу не выходит ничего совсем, а потом, путем долгих и мучительных усилий получается замораживать травинки, рисовать на воде ледяные узоры, красивей, чем самые замысловатые цветы, кружить вокруг себя снежный вихрь. Юра понимает, что может натворить много бед, если не научится контролировать это. Зимой того года он учится кататься на коньках все на том же озерце, промораживая на нем лед до цвета бирюзы, бусы из которой так любит по праздникам надевать Мила. Юра боится, что его тайну раскроют — каждое воскресенье он стоит в деревянной церквушке и со страхом глядит на образы, которые так равнодушно и строго глядят на него, слушает монотонный голос Милиного отца, что проповедует о Дьяволе, который может сидеть у колдунов в душе и управлять ими. Юре почти девять, и он совсем не управляем нечистым — он не несёт никакого зла, но осознание того, что если его кто-то увидит за запретным занятием, то у него будут большие проблемы, заставляет его каждый раз боязливо оборачиваться на каждый шорох. То лето — девятое Юрино лето — жаркое до ужаса, на краю деревни сгорает два дома — хорошо, что только два — доходят рассказы про целые сожранные пожаром поселения, — и все продукты в погребе портятся — молоко и масло в особенности, и Юра решается впервые осознано поколдовать не в своём тайном местечке — остужает воздух. А спустя два дня священник говорит про то, что в соседней деревне сожгли ведьму. Юре становится ещё страшнее — если кто узнает, то и его ведь сожгут. Мила прикрывает рукой рот, глядя на отца глазами, полными ужаса, а потом переводит взгляд на Юрку и зажмуривается. Юра сидит тихо целый год. Он знает, что если его уличат в колдовстве, то непременно сожгут, а тогда дедушка останется совсем без помощника. И все же к осени магия начинает прорываться сама, без его ведения. Все чаще снится мама, и её тихий голос, а на простыне остаются белые следы изморози от сжимающих её пальцев, все чаще чай в чашке остывает, стоит Юре коснуться её рукой, все чаще в ладонях, сжатых от бессильной злости, оказываются снежинки зажатые, раскрошенные в ледяную пыль. И тогда Юра начинает понимать, что силы свои нельзя не выпускать на волю понемногу — или они сами выход найдут, и тогда ему уж точно несдобровать. Он уходит из дома дважды в неделю, колдует в свое удовольствие до усталости, создаёт скульптуры ледяные, потом, правда, топит их в темной воде, чтобы никто случайно не увидел, а после приходит обратно в деревню, как ни в чем не бывало и живет, как обычный человек. И так продолжается целый год. Юре десять, когда страшно ему становится настолько, что он готов идти в церковь и говорить о своей одержимости. Стоит начало декабря, и пушистый снег на ветках, еще не скинутый птицами и ветрами, блестит в бледном свете солнца. Юра наслаждается тишиной и покоем зимнего леса, идет по протоптанной им самим тропке, почти доходит до озерца, по праву уже принадлежащего ему… и открывает глаза, глядя на подсвеченным розовым закатным солнцем снег. Он лежит на берегу, укутанный в шарф — дорогой, из мягкой, чистой серой шерсти и ничего не помнит о последних нескольких часах. Лед на озере синий-синий, покрытый глубокими трещинами, какие бывают от сильнейшего мороза. Такой лед не может появится в самом начале декабря, это он, Юра, создал его. Юра теперь знает, что он может терять контроль над своими силами настолько, что ничего не помнит о произошедшем, и это пугает настолько, что он стаскивает шарф, неведомо как на нем очутившийся, бросает на землю и бежит до дома, рыдая от ужаса. Он не знает, что произошло, не знает, кто был на озере, видел ли кто-то, как он колдовал, но знает, что он в опасности. Но в деревне никто не говорит ему ни слова ни в тот же день, ни на следующий день, ни через неделю. Юра немного успокаивается, но решает больше никогда не колдовать. Пройдёт само, перестанет рано или поздно — так думает он, специально расчесывая себе руки и мочит их на морозе, чтобы те покрылись трещинами и воспалениями, а потом показывает их, если кто спрашивает, отчего Юра носит перчатки постоянно. Дедушка весной отводит его к лекарю — тот даёт баночку жира, густо пахнущего травами, и говорит мазать их по два раза в день. Юра обрывает связи со всеми, с кем общался хоть немного — не то, что бы таких было много. Мила смотрит обиженно, когда он отказывается пойти с ней в лес за ягодами — она удивительно похорошела за прошедшее время, ей уже четырнадцать, и все поговаривают о том, что она скоро непременно выйдет замуж. Юра не думает ни о чем, кроме того, как бы скрыть то, что перчатки почти не сгибаются ото льда, что сковывает их изнутри. *** Юра греет руки у огня печи, прикладывает в погребе пальцы на стене у нижней полки, где не видно ледяного нароста, и с ужасом слушает проповеди о колдовстве и о том, что в посёлке в трех днях пути сожгли пятерых ведьм, а тех, кто покрывал их, повесили. На большом празднике сбора урожая тринадцатилетний Юра замечает незнакомое лицо. Темноволосый юноша ходит между рядов и щедро раздаёт деньги торговцам, а потом вдруг смотрит в Юрину сторону, и не отводит взгляд очень долго. Юра спешит спрятаться в толпе — такой взгляд обычно ничего хорошего за собой не несёт. Мила хватает его за локоть, и шепчет громко, перекрывая шум толпы: — Ты его видел? Это сын того графа, чей замок стоит на холме. Он так редко сюда приезжает, что никто толком и не знает, как он выглядит, а я-то работала там два месяца, на кухне помогала, так у них был пир, и я его запомнила. С чего бы ему вдруг у нас делать? Юра жмет плечами и выискивает взглядом незнакомца в толпе. Лицо его кажется Юре уже где-то когда-то встречавшимся. Как будто в далеком-далеком сне, забытом крепче, чем строки из маминой колыбельной. Мила куда-то исчезает, Юру толпой сносит к лавке со сладостями, и он может только с лёгкой завистью смотреть на яркие конфеты в руках детворы — у них с дедушкой ни одной монетки лишней нет, не может он себе такую роскошь позволить. И вдруг его плеча касаются — не так, когда случайно сталкиваются, а специально. Юра поворачивает голову и смотрит удивлённо на протянутое ему крупное яблоко в карамели. Стоит и смотрит, на ярко-красный плод, как баран на новые ворота, а юноша смотрит сурово из-под сдвинутых бровей тёмными, почти черными глазами. — Бери, — и всовывает почти тонкую палочку в юрину руку, и уходит, растворяется в толпе раньше, чем Юра успевает поблагодарить его за неслыханную щедрость. *** Два года проходят мучительно. Юра мучается от своих сил, что с каждым днем растут — он чувствует, как они давят ему на грудь в поиске выхода, но не может позволить себе выпустить их хоть немного — боится вновь потерять контроль. Юру успокаивает лишь два воспоминания — песня мамина и воспоминание о сыне графа, на территории которого они, собственно, и живут, и на чьих полях трудятся. Юра взрослый совсем — ему пятнадцать, и дед все чаще в разговоре нет-нет, да и помянет о той или иной девчонке из их деревни. Юра перед сном глядит в стену и думает о парне, который стал так часто приезжать в замок — раньше он часто пустовал, а теперь Отабек — Юра вызнает это через Милу, которая теперь каждое утро ходит туда работать на кухню, несмотря на то, что ждет уже второго ребёнка, и рассказывает про хозяина только хорошие вещи — со всем он справедлив, и, несмотря на хмурый вид, добр — приезжает и живет почти постоянно. Юра видит иногда, когда в поле работает, как он на гнедом коне выезжает на прогулку. Как его плащ развевается на ветру, и как его лицо в такие моменты сосредоточено. Юра думает о нем слишком много и в течение дня, иногда совершенно не замечая ничего вокруг. Потому-то он и не замечает подошедшего к нему парня, что живет в соседней избе от дома Якова и Лилии — он старше на два года и выше Юры на полторы головы. Тот сплевывает Юре, что несет коромысло, под ноги и нахально смотрит. — Чего тебе? Юра понятия не имеет, что могло от него понадобится Семену. — Я сделал предложение одной девушке. Юра приподнимает бровь. — А мне-то что с этого? Семён зло усмехается и закатывает рукава. Юра крепче сжимает коромысло. Быть драке. Отец Семена — брат их деревенского кузнеца, и он сам часто помогает дяде, он сильный и крепкий, не то, что Юра. А сбежать нельзя — клеймо труса на всю жизнь останется. — А она сказала, что тебя любит, — цедя слова, говорит Семён и со всей силы толкает Юру. Тот делает пару шагов, стараясь удержаться на месте, и падает. Из ведер вода не расплескивается. Вываливается два куска твердого льда. Лицо Семена искажается страхом и отвращением. — Так ты колдун проклятый! Он хватает Юру за ворот рубахи и тащит к дому Милиного отца. Юра вырывается, кричит, что он ошибается, пытается ударить, да только руки ему выкручивают, а потом набегает толпа, кто-то кричит, кто-то охает, кто-то молится и крестятся. Юра не успевает ничего сказать в свое оправдание, как он уже закинут, как кот паршивый, за шкирку в подвал церкви. Он стучит по двери, кричит о том, что ни в чем не виноват, а ответом ему служит лишь тишина. *** Юра не знает, как долго он сидит в подвале — здесь нет ни одного окна, но от голода живот урчит, а пить хочется так, что голова кружится. Дверь притворяется и входит Мила. Она приносит фляги с водой, лучину и буханку хлеба. На ее лице видны дорожки слез, а глаза распухли. Она не даёт Юре даже напиться — бросается ему на шею, обнимая и рыдая ему в плечо. — Прости, прости, я не смогла убедить отца в том, что ты невиновен, мне никто не поверил, Юра, прости, я не смогла переубедить его, — надрывно шепчет она сквозь слезы. — Я знаю, ты можешь колдовать, но ты никогда бы не сделал ничего никому во зло. — Ты знала? Мила забавно фыркает у него на плече. — Конечно, знала. Ещё когда тебе было девять, я за тобой проследила. Ты танцевал в вихре самых красивых снежинок, стоя по пояс в летних цветах. Я никогда никому не сказала бы, и остальных пыталась убедить, что Семён ошибся, но у меня ничего вышло, прости меня, — говорит она и вновь заходится в рыданиях. Юра холодеет. Он отрывает от себя Милу за плечи, смотрит в ее глаза, неразличимого в тусклом свете свечи, и, пересиливая себя, спрашивает ее: — Что со мной сделают? Мила выдыхает рвано, теребит подол юбки. Говорит так тихо, что едва слышно, но эхо разносит её шепот по всему подвалу. — Тебя сожгут завтра на закате. *** Юра рад, что Мила не увидит его смерти — она возвращается из замка затемно, и все, что она застанет — угасающий костёр. Жаль, что дедушка станет свидетелем его казни. Как же он без него станет вести хозяйство? У него же спина не гнется почти. Юра почти не боится. Но лучше бы его, все же, повесили — так быстрее. Юра забывается сном прямо на земляном полу, глядя на заканчивающуюся лучинку. Когда его грубо поднимают с пола за ворот кофты, он даже не старается вырваться — все равно не сбежит, так что же стараться. Ему крепко стягивает руки веревкой, и почему-то именно в эту секунду он вспоминает те забытые ещё в далеком детстве строчки песни:Только долгий путь — смерти нет. Пламени цветок — ярко-рыжий цвет. Искры рвутся вверх — россыпь янтаря. Свой короткий путь я прошла не зря. Все, что было — не было, Все в огне сгорит, Пламя рыжей птицею к небу полетит. Имя мое прежнее здесь забудут пусть.
И он поёт их громко, четко, будто помнил всю свою жизнь, и не замолкает даже тогда, когда его подводят к огромной куче хвороста. И даже когда его привязывают к столбу, а из толпы доносится крики: «ты совсем обезумел, одержимый!», он продолжает, не останавливаясь:Искра на ветру — смерти нет. Отблеск на лице — странно жаркий свет. Тихий наговор — ворожу огонь…
И вот тут его останавливает то, что он видит: как из-за поворота появляется фигурка лошади, за собой оставляя клубы пыли. — Ты готов признаться в грехе, тобой сотворенном? Вопрошает священник, а Юра смотрит на коня, что принадлежит Отабеку, и сердце его стучит гулко в груди. — Ты готов признаться в том, что ты служил нечистому? А Отабек-то не один. За его спиной сидит Мила, и кричит, перекрикивая отца, просит остановиться. Отабек спешивается, подаёт ей руку и подходит к Священнику, не преклоняя голову перед ним. — В чем повинен этот юноша? — спрашивает он грозно. — Он уличен в колдовстве. — Кто его уличил в этом злодеянии? Из толпы выходит Семён, бьёт себя в грудь рукой. — Я! Я сам все видел! У него в ведрах был лед! Толпа гудит, шушукается. И тут Тоня, четырнадцатилетняя дочь пекаря, расталкивая людей, выходит на середину площади. — Да ты его оклеветал за то лишь, что я тебе отказала! Толпа охает. — Сын мой, это правда? Семён теряется. — Да! То есть нет! Это правда! Конечно же, он говорит про то, что Юра колдун. Но это уже не важно. Это уже совсем не важно и не слышно за криками и улюлюканьем людей. Юра чувствует, как верёвку за его спиной режут. Он поворачивает голову и встречается с темным спокойным и уверенным взглядом. — Тебе нельзя здесь оставаться — он постарается отомстить тебе за унижение. Поедешь со мной. Твой дедушка придёт завтра вместе с Милой — она поможет собрать ему вещи. Отабек не спрашивает — он утверждает. И Юра зачаровано смотрит в его глаза, что в последних закатных лучах золотятся янтарем, и вкладывает руку, впервые за несколько лет не одетую в печатку, в протянутую ладонь. *** Отабек помогает ему слезть с коня, отдаёт приказ горничной подготовить ванну и одну спальню прямо сейчас, а к завтрашнем утру ещё одну. Юра изумленно смотрит на гобелены на стенах, на высокие потолки, на мягкие ковры на полу. Со стороны замок не выглядел таким огромным. Отабек ведет его по коридорам, в которых сам Юра наверняка бы запутался, стучит в массивную деревянную дверь и просит принести ужин в малую столовую. Юра кушает молча, с удовольствием жует мясо, которое он так редко ест, избегая взгляда своего спасителя. Юра думает, что теперь он наверняка станет рабом. Горничная с лёгким поклоном говорит, что все указания выполнены. Отабек благодарит её, просит унести тарелки за его гостем, после того, как тот закончит ужинать, и говорит ей после этого идти отдыхать. Юра никогда ещё не слышал, чтобы кто-то относился к простым работникам как к людям. Но, видно, Мила не врала, когда говорила о доброте Отабека. Отабек ведет его на этот раз по лестницам, указывает на две двери, говорит, что в одной разогрета для него ванна, а во второй ему приготовлена постель, и говорит, что он зайдет через какое-то время, если Юра ещё не уснет. Юра благодарит, уткнувшись взглядом в пол. Ему непонятна эта доброта. Непонятны мотивы. Он ничего не понимает, но погружается в теплую воду с несказанным удивлением. Он никогда раньше не принимал ванну — это удел богачей, а Юра всю жизнь берег каждую монетку. Выходит он, когда вода начинает остывать, заворачивается в полотенце мягкое-мягкое, трогает волосы, что после дорогого мыла пахнут сладко, одевается в одежду — тоже как у богатеев, чистую и удобную, добротно сшитую. Рубаха велика немного, и Юра вдруг догадывается, что одежду ему дали самого Отабека. В комнате горят свечи — неслыханная роскошь, да только света от них все равно меньше, чем от луны, что светит из окна. Постель такая мягкая, что Юре кажется, будто он упал в облако. Он гасит свечи, закрывает глаза, и… совсем не может уснуть. Все события сегодняшнего дня прокручиваются в голове и не дают сомкнуть глаз. В дверь тихо стучатся. Юра садится на кровати. — Ты ещё не спишь? Тёмный силуэт подходит к кровати. Юра трясет головой — в присутствии Отабека он совершенно теряет все слова, которые он должен сказать. Он должен поблагодарить его. Отабек спас ему жизнь. — Мы можем прогуляться по саду. Если ты хочешь. Юра кивает, свешивает ноги с кровати, влезает в обувь и идет молча вслед за Отабеком по коридорам и винтовым лестницам. Они выходят во двор, залитый лунным светом, и от густого запаха ночных цветов кружится голова. Они молча ходят по аллеям, проходят под аркой из роз, доходят до лавочки возле большого стриженного куста с крупными белыми бутонами, и Юра встаёт, как вкопанный. — Почему Вы спасли меня? — спрашивает он напрямую. Отабек сначала хмурится, потом почти улыбается — луна светит так ярко, что видно все почти как днем. — Ты можешь обращаться ко мне на «ты» и звать по имени. Я буду только рад этому, — говорит Отабек и садится на лавочку. — Я вернул тебе долг, — отвечает он после недолгого молчания. Юра непонимающе смотрит на него. Юный граф смотрит на небо с тёмными тенями редких облаков, и почти полная луна отражается в его тёмных глазах, а скулы резко очерчиваются в холодном голубоватом свете. — Больше пяти лет назад мой отец устроил в этом замке пир. Созвал гостей, музыкантов, но мне было очень скучно — я не мог принимать из-за возраста участия в их разговорах и веселиться, а потому я взял коньки — был декабрь, самое его начало, сел на коня и уехал, не сказав никому ни слова. Я нашёл чудное место в лесу — крошечное озерцо, покрытое льдом, — Юру пробирает дрожь. Он помнит и тот декабрь пять лет назад, и тот чудесный солнечный день, и дорогие кареты, что ехали в замок на холме. И он уже почти знает, что расскажет Отабек дальше. — Я надел коньки, выехал на середину озера, и лед пошёл трещинами. Я не знал, глубоко ли там, но понимал, что если вода окажется мне хотя бы по шею, то не смогу выбраться и умру от обморожения. Я стоял, не смея дышать, понимая, что мне конец, и спасти меня может только чудо. И тут появился ты. Ты услышал хруст льда и прибежал. Я не знал, как ты собираешься помочь мне, пока ты не упал на колени перед самой кромкой воды — или вернее сказать льда — и приложил к нему свои руки. И лед начал крепчать. Он окреп настолько, что начал синеть, а ты, я не мог тебя перепутать, это точно был ты, все еще держал руки на нем. А потом ты упал без чувств. Сейчас я понимаю, как безответственно поступил, замотав тебя всего лишь в шарф, и уложив на спину, ведь ты мог замерзнуть, но я был мал и напуган. Потом я часто выискивал тебя среди жителей деревни. И нашёл лишь на той ярмарке два года назад. Мила, наша кухарка, пришла сегодня вся в слезах, и когда я спросил, что случилось, и не обидел ли кто её, она ответила, что близкого ей друга обвиняют в колдовстве. Я понял, что это ты. И я, наконец, смог отплатить тебе за свое спасение. Юра смотрит на Отабека, раскрыв рот. — Ты знал, что я колдун, и все равно спас меня? — А разве я мог поступить иначе? Юра думает, что да, мог бы, но не говорит этого. — Юра, покажи свою магию. Ты сдерживаешься и волнуешься — скамейка под твоей рукой покрылась инеем. Тебе нечего бояться. Юра смотрит на Отабека и понимает, что тот прав. Бояться рядом с ним не имеет никакого смысла. Вытягивает руку и создаёт несколько крупных снежинок. Потом вдруг чувствует такое счастье, такую свободу, что соскакивает с лавки и начинает кружится, создавая вокруг себя вихрь. Отабек подходит к нему, прямо сквозь этот танец серебряных хлопьев и улыбается. — Это самый красивый снег, что я видел в своей жизни. *** Весь месяц проходит… странно. Юрин дедушка все же говорит, что жить в замке не по нему, благодарит за все графа и возвращается в деревню, строго-настрого приказав Юре не ехать за ним, потому что Семён все еще вынашивает планы мести. Мила не появляется в замке последнюю неделю — со дня на день она ждет рождения ребёнка. Юра проводит с Отабеком все дни напролет. Отабек учит Юру читать, писать и считать, и от запаха ли книг в библиотеке или от того, что Отабек сидит так близко, что ноги под столом иногда соприкасаются, у Юры кружится голова. Они много ездят на лошадях по окрестностям, и просто сидят в одной комнате, пока Отабек подписывает какие-то бумаги и пишет кому-то письма. А по ночам выходят в сад, и Юра колдует. Отабек смотрит всегда-всегда. И улыбается. Юра помнит, как Гоша пришёл как-то раз, когда Юра ловил рыбу на берегу их речушки, и принялся рассказывать про Анну — про то, как она красива и добра, про то, как сильно бьётся его сердце рядом с ней, как ему хочется быть с ней рядом всегда… А сейчас Юра сам чувствует то же самое к Отабеку. И сердце бьётся, и дыхание сбивается, и голова кружится, и щеки горят. Та ночь выдаётся ясной, половина луны ярко освещает всю территорию сада, и они идут уже к полюбившейся лавочке. — Смотри-ка, зацвели, — говорит вдруг Отабек. — Пять лет не цвели. То отпадают, то жуки поедят, то две штуки распустятся, а сейчас все и разом. Юра смотрит на красивые сложные цветы, коими усеян весь куст, наклоняется к одному, вдыхает сладкий кремовый аромат. Отабек вдруг улыбается, протягивает руку и срывает один цветок. Подходит к Юре вплотную, убирает за ухо прядь его волос. Смотрит прямо в глаза, а у Юры внутри что-то невероятное делается. Дышать трудно и радостно, и сердце как сумасшедшее о ребра бьётся. Отабек вставляет цветок за его ухо, отходит на полшага, слегка улыбается. А с Юрой точно случается что-то неправильное, или самое правильное, что могло бы с ним быть: он подходит, берет лицо Отабека в свои руки и целует его. И Отабек целует его тоже, притягивает за талию, а когда Юра сцепляет руки на его шее, то вовсе начинает кружить его, подхватив на руки, и снег, который непонятно когда появился, вокруг них тоже кружится, и это волшебно: целовать Отабека, кружась в снегу посреди лета. А потом Отабек смотрит в глаза близко-близко и говорит тихо: — Я люблю тебя. И Юра от смущения зарывается носом в рубаху на его плече, а потом все же смотрит на Отабека смело и отвечает твердо: — Я тоже. И снег вокруг них кружится в своем необыкновенном танце.