Невыгодный обмен

Он мог бы поклясться чем угодно, что друзьями они никогда не станут, не сплотятся даже против общего врага. Слишком уж они были разные: вечно осторожничающий Бакленд чересчур заботился о своем реноме и видел соперника во всяком, равном ему по званию. Робертс был излишне беспечен, не делая различия между приятельством и дружбой, и не сближаясь ни с кем в особенности. Смит определенно не годился на должность четвертого лейтенанта, попусту растрачивая силы в бесплодных попытках скрыть собственную посредственность. Этих троих куда более занимали их личные дела, чем происходящее за пределами их мирка, и они не могли, да и не хотели задумываться ни о чем, кроме непосредственного исполнения приказов. Но третий и пятый лейтенанты — вот кто более всего тревожил капитана Сойера в часы бодрствования. Хотя, кроме подозрений, вменить им в вину было почти что и нечего — разве лишь то, что сам Сойер, будь он более склонен к средневековым вокабулам, мог бы поименовать родством душ. Надуманное или нет, предположение настораживало: от душевной близости рукой подать до симпатии, а от симпатии — до влечения. Этого он допустить не мог. Осмотрительность и опыт подсказывали, что давить на Хорнблауэра — напрасный труд. Тот лишь согнется, как тростник на ветру, и тут же распрямится вновь. Этот сорт людей Сойеру был известен не понаслышке: опию пришлось потрудиться, создавая клапан, цепко сдерживавший поток его собственных мыслей, и усмирявший их природную горячность. В той же мере, однако, таких людей отличала способность к постижению хитростей и выведению логических следствий из косвенных посылок. Кстати сказать, Буш, третий лейтенант, был весьма подходящей грифельной доской для записи такого рода уравнений. В полумраке своей каюты капитан прижал ладонь ко лбу. Он только что ухватился за верную мысль, однако в голове мутилось, умственные усилия причиняли боль, и он хотел уж было послать за доктором Клайвом, но передумал. Рекреации Клайва были преходящи, и опийное забытье вскоре улетучивалось. Ему же требовалась путеводная нить в дебрях опасений и догадок, прочный фундамент, на котором он мог бы возвести защитную стену. Вместо того он послал за третьим лейтенантом, сам не зная, что собирается ему сказать. Вязкая духота каюты туманила ясность мысли, но двери должны были оставаться плотно закрыты, особенно ночью, когда сон мог притупить его бдительность. Под жаром прижатой ко лбу ладони разум его был столь же сумрачен, сколь тени по углам, и это терзало его, ибо он неизменно желал ясности, чураясь интриг и кривотолков. Некогда он и сам походил на Буша прямодушием и открытостью, покуда коварство людей вроде пятого не преподало ему жестокий урок. Именно он, Сойер, был подлинно родственной для Буша душой, а ревностная приверженность предписаниям и дисциплине сближала их до чрезвычайности. Невозможно было не внять столь очевидной истине. Немало успокоенный этой мыслью, капитан поднялся, принимая бесстрастный вид и одергивая китель, как раз в тот момент, когда в дверь вежливо постучали. — Вызывали, сэр? — Мистер Буш, прошу садиться. Третий держался невозмутимо, как будто ночные вызовы в капитанскую каюту были самым обычным делом. Сойер с внезапной легкостью признался себе, что Буш ему симпатичен: находясь на борту без году неделя, он не подпал еще под чье-либо пагубное влияние, был нелицеприятен в отношении действий капитана и, несомненно, способен видеть их в истинном свете. — Как вы находите «Славу», мистер Буш? — При всем уважении, сэр, но, будучи новым человеком, я полагаю себя не вправе судить… — Я обязан удостовериться, что новоприбывшие члены команды занимают надлежащее им место, — веско заявил Сойер, и, сообразуясь с важностью оного утверждения, добавил с некоторой патетичностью: — Это мой долг как капитана. — Я вполне удовлетворен своими полномочиями, сэр. Я не мог бы желать большего. — Хотя следовало бы. Я знаю, что молодым людям вроде вас мир представляется поприщем подспудных возможностей и столкновений интересов, и верный выбор не всегда дается легко. Он и предположить не мог, что вкладывать скрытый смысл в слова — труд столь тяжкий и неблагодарный. Ощущая, как под душным париком капли пота мучительно крадутся к вискам, он понимал, что этот разговор окончательно истощит его силы. — Прошу прощения, сэр, но я не вижу, кто или что в нынешних обстоятельствах могло бы направить меня по ложному пути. Позже он призовет доктора Клайва с его благовонными тинктурами, несущими забытье и облегчение. — Я разумею ваших друзей, мистер Буш. О человеке судят по его окружению. — Полагаю, что подобные опасения вполне беспочвенны в отношении команды «Славы»… — Буш откинулся назад, явно не желая выносить преждевременных суждений. — Вы слишком честны и оттого легко подвержены заблуждениям. Не позволяйте вашему доброму нраву стать причиной вашего падения. Я знаю, — продолжил Сойер со странной апатией, разительно контрастировавшей с его всегдашней неусыпной бдительностью, отметив про себя, что третий теперь пристальнее следит за ходом его мысли. — Я знаю, как это происходит. В чаянии найти душу, коей можно довериться, разделив столь тяжкий в долгом плавании груз одиночества, оглядываешься вокруг, видя множество лиц, в выражении которых, однако, так мало искренности. И когда находишь, или думаешь что нашел кого-то, кто якобы разделяет те же устремления, слишком легко стать жертвой притворства или же обмана. Вы легковерны, мистер Буш? — При всем уважении, сэр, не понимаю, о чем вы говорите? В каюте было слишком душно, но свежий воздух оставался непозволительной для него роскошью, ибо так их разговор мог бы сделаться достоянием непрошенных ушей. Сойер приблизился к креслу, в котором сидел третий лейтенант. Буш, напротив, не испытывал, казалось, иного дискомфорта, кроме неподдельного замешательства, вызванного внезапными откровениями капитана. Неожиданно для себя оказавшись в роли его наперсника, он держался настороже, но сохранял самообладание и выдержку — одна рука его покоилась на столе, другая лежала на колене, как если бы он ожидал доставки шифрованной депеши. — Я говорю об ответственности за выбор, который вы делаете. Вы молоды, у вас вся жизнь впереди. Осмотрительно и мудро избранный друг может немало способствовать вашему продвижению, тем паче, если он превосходит вас в вашем нынешнем звании. К примеру, капитан вашего корабля мог бы оказать значительную протекцию вашему повышению. Я имею некоторый вес в Адмиралтействе. Ну вот. Он не мог бы высказаться с большей деликатностью, тогда как его внутренний голос взывал во всю мочь: «Выбери меня!». Рука Буша, закаленная годами работы на палубе, и в то же время, не утратившая природного изящества, непроизвольно двинулась вдоль края стола. — Неужели… — Третьему, удовлетворенно отметил Сойер, также было непросто облекать мысли в слова, и это означало, что тот не остался глух к его рацеям. — Сэр, неужели я дал вам повод усомниться в моей преданности? Несколько волн шумно ударилось о борт, покуда истинный смысл вопроса третьего достиг, наконец, сознания Сойера. — Вы полагаете, я мог бы опуститься до подкупа своего офицера? На лице лейтенанта застыла маска почтительного внимания, но рука на столе еще немного сдвинулась, и в этом едва заметном, но докучливом жесте было столько же небрежения, сколь и в явственном пожатии плечами, хотя его незначительность свидетельствовала, что собеседник, видимо, полагал дело не стоящим более очевидного выражения… Сам того не сознавая, Сойер стиснул эту руку, чувствуя, как пальцы поддаются под его хваткой, послушно сгибаясь и заполняя узкое пространство ладони. — Это оскорбление, мистер Буш. За подобное предположение я мог бы отправить вас на рею. — Я отнюдь не имел в виду, что… Всё такая же сухая и теплая, рука в его ладони упрямо напряглась, и Сойер стиснул ее сильнее, сминая, до боли сдавливая костяшки пальцев. Внезапно поперхнувшись на вдохе, он поспешно расстегнул китель в поисках спасительного глотка воздуха, и инстинктивно прижал руку третьего к своей груди, как будто прикосновение чужой кожи к его собственной, горячей и влажной, могло выровнять биение его сердца. — Будь у меня сын, он мог бы походить на вас. Озабоченность во взгляде Буша сменилась тревогой, и тут же — жалостью. Третий был никудышным актером, совершенно не умея скрывать своих чувств, и сейчас его лицо излучало самое искреннее сострадание. — Не смейте, — прошептал Сойер, с трудом шевеля онемевшими губами, — не смейте жалеть своего капитана. Его члены, казалось, двигались по собственной воле, и, выпустив пальцы третьего, он одной рукой стиснул его плечо, понуждая снова опуститься в кресло, другой путаясь у него в волосах, притягивая третьего ближе, пока его щека не оказалась прижата к сукну капитанского кителя. — Я знаю. Поверьте, уж я-то знаю. Вы думаете, что у вас есть друг, но однажды прихоть фортуны вознесет его над вами, и вы сделаетесь пешкой в его игре. Смиритесь ли вы с этим? Смиритесь ли с тем, что так называемый друг занял ваше место, и его возвышение послужило вашей погибели? Он чувствовал, как Буш, стараясь не шевелиться, задержал дыхание, не смея вдохнуть запах капитана — запах пота и пороха. — Командира нельзя любить, — шепотом продолжил он, и толпящиеся по углам тени навострили уши. — Лишь уважать и бояться. И покуда вы поднимаетесь выше, кто-то всегда дышит вам в спину, силясь превзойти вас, и однажды ему это удастся, и вас отбросят в сторону, как никчемный мусор… — Он опустил взгляд на прижатую к его груди темноволосую голову. — Неужто это так трудно — понять меня? — Нет, — прошептал Буш грубой ткани кителя. — Нет, мой капитан. — Это не страх, а осторожность. Однажды щенок вроде Хорнблауэра явится и отберет то, что по праву ваше. И не говорите тогда, что я не предупреждал вас. — Он заставил третьего поднять голову, вглядываясь в его бледное сосредоточенное лицо, а потом, порывисто склонившись, поцеловал его в лоб. — Вы заслуживаете лучшего. Я знаю, что из всей команды могу доверять именно вам, Буш. — Разумеется, сэр. Он принудил себя разжать руки, неохотно отпуская его. — Вы можете идти, мистер Буш. И, будьте добры, пришлите ко мне доктора Клайва. — Есть, сэр. Третий вышел, ступая медленнее, чем ожидал Сойер, то ли в замешательстве, то ли, хотя капитан не позволил себе роскоши всерьез надеяться на это, в размышлениях о только что сказанном. Скоро тинктура доктора завершит этот изнурительный день, скоро его ждет покой. Капитан опустился в кресло, где только что сидел лейтенант — дерево еще хранило его тепло. Но прежде чем успела закрыться дверь, до него донеслось смущенное приветствие вахтенного офицера, явственно прозвучавшее в тишине ночи. На вахте стоял Хорнблауэр. Капитан обессиленно склонился к столешнице, сжимая голову руками, чтобы не слышать ответа Буша.