Дурак

Роза не чувствует ничего. Она не чувствует грусти, одиночества или страха. Ничего — абсолютная безграничная пустота, вот что она ощущает. Роза видит его — яркого, любимого и единственного, самого родного. Его рыжие волосы намокли от дождя, а лицо побледнело. Она смотрит, как горячие капли текут по щекам, и осторожно берет его ладонь в свою. Сейчас Роза чувствует боль, и это единственное, что она ощущает постоянно. — Пойдем домой, — говорит она тихо, но брат не слышит. Или просто слышать не хочет — она не могла сказать точно. — Хьюго, — повторяет она, крепче стискивая его ладонь. — Мы вернемся еще, Хьюго. Пойдем. Он шагает неохотно, постоянно оборачивается и шмыгает носом. Роза не понимает, почему. Она совсем не понимает его, и это тоже доставляет ей боль. Хьюго останавливается и вновь смотрит туда, куда она не решалась взглянуть уже два года. Стройные ряды надгробий, черные тучи над головой и промозглый ветер — а она не чувствует ничего. Абсолютно. — Пойдем, — заставляет она себя говорить мягко, но больше ей хочется кричать. Она устала, очень устала — усталость тоже приносит боль. — Почему? Она вдруг вздрагивает и отводит взгляд, потому что сил смотреть на брата у нее не осталось. — Я не знаю, — отвечает она тихо, на что Хьюго лишь сжимает ее руку сильнее. — Пойдем, — говорит он, и на этот раз Роза знает, почему его голос полон горечи. Только от этого ничуть не легче. Они идут молча несколько минут. Мерный шум дождя не успокаивает, а холодные капли будто режут кожу, но она не произносит ни единого заклинания. Слишком больно просто находиться здесь, не то что колдовать. У кованных железных ворот стоит фигура. Небритое усталое лицо с покрасневшими глазами и слишком яркими для этой бледной кожи веснушками, темная нескладная мантия, нестриженые волосы и шрам на виске. Розе больно, очень больно смотреть на отца: она на секунду останавливается, чтобы собраться с мыслями, но их почему-то больше и нет вовсе. Хьюго шмыгает носом, прерывая гнетущую тишину, и она отпускает его руку. Он подходит к отцу, что-то тихо ему говорит. Затем оборачивается и смотрит на нее. Розе больно видеть эти глаза. Она ничего не говорит, просто смотрит. Он понимает ее без слов, поворачивается к отцу и они исчезают. Роза думает, что когда-нибудь исчезнут и они. Она не может сказать, что тогда будет с ней. Она, если честно, и знать не хочет. Ее руки холодные. Такие холодные, почти что ледяные. Она вытягивает ладонь вперед, а прозрачные капли обжигающе горячи. Роза плачет, и это тоже — больно. Слезы жгут ее кожу огнем, они горячее дождя и ее кипящей от боли крови, она уверена. Роза не вытирает их, не старается успокоиться — потому что это единственное, что она еще чувствует. Роза бы сделала все, что угодно, чтобы вернуть хоть толику прошлых чувств. Только пока смерть — непреодолимое препятствие для таких, как она. Ее мама тоже не была исключением. Роза знает, что он здесь, где-то рядом. Холодный, гордый и одинокий. Где-то сильный, в чем-то слабый, и такой же, как и она — опустевший. Она лишь кивает, и он выходит из-за почерневших от сырости и времени деревьев. Намокшие светлые волосы, простой черный костюм, бледная кожа и пустой взгляд. Роза видела в нем себя, и в тоже время что-то совсем другое. Хотя, это никогда не играло никакой роли, потому что эти мелочи неважны, когда вы так хорошо понимаете друг друга. — Идем. Роза почему-то горько усмехается. Скорпиус на это лишь склоняет голову набок. Она прикладывает ладонь к губам, и они тоже кажутся ей слишком горячими. — Идем, — соглашается она. Он протягивает ей ладонь, и она принимает ее. Не принять — значит опять кануть в промозглую черноту, потерять себя в безграничной пустоте и остаться без ничего. Тогда даже боли больше не будет. Они аппарируют. Дождь больше не капает, а ветер не дует, а ей все еще очень горько. Горечь — тоже боль. Для нее Скорпиус Малфой — сплошная горечь. Их вечная борьба за первое место, где он — всегда второй. Всегда в тени, всегда на втором плане. Какая ирония — тот, кто в школе дышал ей в затылок и «якобы» общался только из необходимости, имеет сейчас над ней власть неограниченную и необъятную. Это их тайна — их обоюдное решение наполнить друг друга чувствами. Боль — тоже чувство. Их последнее, единственное спасение от полного погружения в бездну. Это — их собственное решение. Розе уже восемнадцать, ему — исполнилось вчера. Они близки, как никто другой, но при этом очень, очень далеки. Они — пусты изначально, или опустели недавно. Пустота, как правило, заполняется болью. Холод его кожи — это боль. Его губы, его язык, его пальцы — это боль. Его руки на бедрах и тяжелое нависающее сверху тело — это боль. Укусы, порезы, синяки и ссадины — это боль. И даже их она чувствует уже плохо. Он сдавливает ее запястья и она прикрывает глаза. — Не то. Скорпиус понял бы и без слов, но она почему-то говорит. Она не любит произносить больше необходимого, но сегодня она боится молчать. Хотя, она знает, почему. — Я никуда не денусь. Она вздрагивает. Как больно, чертовски больно. Он ее даже не касается — но она чувствует эту боль, резкую, отчетливо ясную, и удивляется. Роза смотрит в его глаза — серые, спокойные, пустые. — Не смешно, — говорит она ровно, но почему-то ей хочется уйти. Убежать, спрятаться и больше никогда-никогда не смотреть в эти глаза. Ей страшно. Страх — это боль. — Я не шучу. Роза дрожит. Почему-то она касается его лба — холодный. Он смеется как-то хрипло, и от чего-то так по живому, и ей все кажется, что что-то не так. Роза вглядывается в его лицо, даже берет его в свои холодные ладони и почему-то чувствует тепло там, где бьется сердце. — Почему? Скорпиус улыбается мягко. Она смотрит в его глаза — серые, спокойные, больше не пустые. Это, наверное, глупая шутка. Нельзя, нельзя, просто невозможно… делать ей так больно. — Ради тебя, глупая. — Ты не мог, — она упрямо качает головой и впервые за два года ощущает, как сердце часто-часто бьется в груди. — Ты не мог, не мог, не мог. Их отношения — и не отношения вовсе. Их встречи, их взгляды, их общая боль — она не думала, что все зайдет так далеко. Год. Год никто не знал, что они заключили такой «договор». Сначала узнал Хьюго, затем — отец. Потом Астория, и, конечно, об этом давно догадывался мистер Малфой. Роза не думала, что это будет так. Она не думала, что все обернется так. Она была не готова. Совсем, совершенно, абсолютно не готова. Она знала. Конечно, она знала. Мистер Малфой ясно дал понять: либо наследство, либо она, Роза. Роза знала, что будет. Готовила себя к этому уже давно, с самой первой их встречи. Потому что ничего не длится вечно. Она-то лучше любого знает об этом. Сегодня их встреча — последняя. Так она думала. Так она думала до того, как этот глупый нахальный парень решил уверить ее в обратном. — Дурак, — говорит она, и с удивлением замечает, как дрожит голос. Она вся трепещет, и это — не больно. Совсем не больно, совершенно, абсолютно. Она и забыла — какого это, гореть. — Дурак, дурак, дурак… Почему-то ей хочется доставить ему боль, как обычно, как раньше. Она стучит кулаками по его груди, в бессилии, в странном упоении и, что совсем невероятно, в безумной глупой ярости. Внутри она вся горела. Она плачет. Совсем как маленькая, как ребенок плачет. И он гладит ее по волосам и сносит все ее удары, потому что больше — не больно. — Ты дурак. — Ты повторяешься. Она дрожит и закрывает глаза руками. — Но почему? Почему? Я… я уже совсем ничего не понимаю, — Роза выдыхает отрывисто и быстро, — Совсем, совсем ничего. — Я обещал твоей маме заботиться о тебе, — отвечает он тихо. — Но, знаешь, я бы все равно никуда от тебя не делся. Она почему-то смеется, впервые за два года. И чувствует себя почти-что сумасшедшей: она и плачет, и смеется… и это все — так приятно, так живо и прекрасно, что она замирает. — Это у меня в привычку вошло — всегда следовать за тобой. — Дурак. И она улыбается.