Тепло

      Первый день недельной рабочей практики проходит настолько тяжело и нервно, что до гостиницы Изуку и Тодороки-кун добираются едва живыми от усталости. Их шестая стажировка проходит в Камино, каждый день ездить из Мусутафу и обратно было бы слишком времязатратно, поэтому они снимают номер в гостинице недалеко от офиса Непробиваемого героя Кевлара. Двуспальная кровать вместо заказанных двух односпальных оказывается неожиданностью сомнительной приятности. Тодороки-куна это, кажется, совершенно не смущает, а вот Изуку — очень даже, главным образом в ключе «что люди подумают», но в утро приезда времени на то, чтобы что-либо менять, попросту нет, а вечером не остаётся уже сил.       — Кевлар сказал быть в офисе в полвосьмого, — тускло напоминает Тодороки-кун, когда Изуку выходит из ванной вместе с облаком густого пара. Тодороки-кун, воспользовавшийся ванной первым, устроил там форменную сауну — за день ему пришлось использовать свою ледяную причуду так часто, что ближе к вечеру его терморегулирующий жилет перестал справляться. Пришлось потратить лишние двадцать минут, чтобы сдать жилет на срочную починку в ближайшем отделении департамента геройских костюмов — к утру обещали закончить и доставить прямо в офис Кевлара. Когда они возвращались с четырнадцатичасовой спасательной операции — специальности Кевлара, — Тодороки-куна всё ещё колотило от холода. Изуку пришлось буквально заталкивать его в ванную, аргументируя это тем, что он как-то переживёт лишние пятнадцать минут с копотью и грязью на лице без долгосрочных последствий для здоровья, а переохлаждение — штука серьёзная, и не сопротивляйся, бегом иди греться.       — Угу, при нормальном раскладе. Если что-нибудь ещё произойдёт — может вызвать и посреди ночи, — ещё более тускло отзывается Изуку и в очередной раз вытирает полотенцем волосы, всё ещё немного влажные. А ведь сколько было радости, когда Кевлар предложил им обоим пройти стажировку под его началом… Один из лучших специалистов по спасательным операциям, «бронежилет Канто» — разве можно было упустить такой шанс?       — Тогда тем более лучше не терять времени, — Тодороки-кун зевает и поворачивается на бок, обнимает подушку. Он всегда старается во что-нибудь вцепиться, когда спит. Или в кого-нибудь. — Ложись спать.       Изуку не заставляет повторять дважды.       Тодороки-куна по-прежнему морозит, и Изуку обнимает его, прижимается грудью к спине.       — Холодный, — комментирует Изуку и зарывается лицом в двухцветные волосы. Сквозь слабый запах шампуня всё равно еле-еле пробиваются два других — мороза и пепла.       — Ничем не могу помочь, не хочу сжечь комнату и тебя, — фыркает Тодороки-кун. Вообще-то причина не только в этом, просто в таком состоянии компенсировать холод огнём небезопасно для здоровья, и они оба об этом знают, но озвучивать это Тодороки-кун не хочет. Изуку недовольно мычит, крепче обнимает его поперёк груди. Обычно всё наоборот, обычно это Изуку сворачивается клубком, и Тодороки-куну приходится повозиться, чтобы найти такое положение, в котором обоим было бы удобно спать без риска оказаться на полу. Обычно — не всегда.       — Это так неправильно, что собственная причуда причиняет столько дискомфорта, — ворчит Изуку и крепче сжимает Тодороки-куна в объятиях, просто чтобы погасить дрожь. Гипотермия некритичная, но дискомфорт всё равно есть, и это плохо, потому что времени на отдых у них совсем немного, а Тодороки-кун явно не сможет уснуть, пока не согреется.       — От тебя звучит неубедительно, — тихо отзывается Тодороки-кун, и Изуку невольно вздрагивает, когда прохладные пальцы осторожно касаются исполосовавших его руки шрамов. — Завсегдатай медкрыла.       — Я уже давно ничего не травмировал, — шёпотом возмущается Изуку. Тодороки-кун вздыхает и медленно ведёт кончиками пальцев по его руке, очерчивает тёмные шершавые полосы. Ему даже не нужно ничего видеть — Тодороки-кун знает узор шрамов на его руках наизусть.       Изуку тоже хорошо знает его тело. Два коротких резаных шрама чуть ниже левого локтя и тонкий, еле заметный — на щеке, почти сливающийся с ожогом — напоминания о бое с Пятном. Знает россыпь мелких шрамов и ожогов на спине — сувенир от Каччана со спортивного фестиваля. Знает каждый шрам на его коже, сколько раз касался их подушечками пальцев и губами…       — Ты всё ещё дрожишь, — сообщает Изуку и трётся щекой о плечо Тодороки-куна. В ответ доносится короткий смешок.       — Я знаю.       — Помочь согреться? — предлагает Изуку и мягко касается губами плеча. Его ладони невесомо скользят по груди Тодороки-куна, почти не дотрагиваясь, на расстоянии тепла от кожи… Изуку замирает. Обширный довольно свежий шрам чуть выше солнечного сплетения пока так и не стал привычным. Напоминание об их пятой стажировке, в самом начале третьего учебного года. Изуку предпочёл бы забыть.       Тодороки-кун чуть приподнимает голову, пытается извернуться — Изуку приходится слегка ослабить хватку, чтобы позволить ему это сделать. В темноте особо не разобрать, но Изуку кажется, что Тодороки-кун смотрит на него с интересом. Хочется включить ночник.       — У тебя ещё остались силы? — спрашивает он с сомнением, и Изуку заставляет себя не зацикливаться на событиях почти полугодовой давности. Всё давно закончилось, и закончилось относительно неплохо, лучше, чем могло бы: Тодороки-кун всего два дня пролежал в больнице — медсестра довольно быстро смирилась с постоянным присутствием Изуку в палате и перестала пытаться выдворить, наверное, приравняв к мебели. Правда, Тодороки-кун, придя в сознание, пришёл ещё и в ужас от заморенного вида Изуку, и после получаса взаимных нотаций всё-таки сумел убедить его хотя бы поспать. Хотя бы рядом, если так боязно уйти.       — Нет, — улыбается Изуку и прислоняется лбом ко лбу Тодороки-куна. — Но для хорошего дела найдутся.       Тодороки-кун тихо смеётся и льнёт к нему, обнимает за шею. Наедине он бывает до того ласковым, что на первых порах Изуку с трудом мог поверить в то, что обычно такой невозмутимый Тодороки-кун может быть таким… таким.       Теперь Изуку даже не думает, просто отдаёт вожжи в руки всепоглощающей нежности, захлёстывающей его, их обоих.       — Раз найдутся, то спасай замерзающего, герой, — улыбается Тодороки-кун, и его лицо близко-близко, а у его губ едва ощутимый мятный вкус.       — Вот только не надо, этого добра на стажировке хватает, — ворчит Изуку и приступает к спасению.       Нормальные пижамы Тодороки-кун носит редко, предпочитая им юкату, и в таких ситуациях это очень кстати… но Изуку всегда мучается с оби. Сегодня — не исключение, не помогает даже включённый для такого дела свет, и Тодороки-кун с мягким смешком развязывает упрямый узел, так легко, что собственные неудачные попытки кажутся издевательством. Белья под юкатой не оказывается — Тодороки-кун очень постоянный в своих привычках. Изуку с лёгким нажимом проводит ладонями по светлой коже — прохладная, куда более прохладная, чем обычно, — обводит кончиками пальцев рельефные мышцы и контуры шрамов, будто заново изучая знакомое до последней родинки тело. Пожалуй, он обладает самой доскональной информацией о «герое льда и пламени Шото», но эта информация не попадёт даже в его собственный конспект.       Тодороки-кун беспокойно ёрзает, подаётся навстречу прикосновениям. Он любит такие пока ещё почти невинные «исследования», Изуку точно знает. Знает, насколько чувствительное его тело, особенно ключицы и шея. Знает, как нужно коснуться, чтобы прошибла дрожь — не как от холода, а словно от электрического разряда. Поэтому прикосновения почти невесомые, дразнящие, и Изуку щедро дополняет их такими же лёгкими, невесомыми поцелуями.       После сегодняшней практики у них обоих изрядно прибавилось синяков и ссадин. Изуку смуглее и весь в веснушках, не так заметно, а на Тодороки-куне отчётливо видна каждая царапина.       — Я, конечно, не Исцеляющая Дева… — чуть нервозно усмехается Изуку.       — Продолжай, вдруг подействует, — пытается поддержать шутку Тодороки-кун, но замолкает, крупно вздрагивает, когда Изуку касается шрама на его груди языком. Шумно, прерывисто вздыхает, смотрит расфокусированно, хотя, может, это просто чудится из-за разного цвета радужек. Правда, сейчас его глаза кажутся совсем тёмными. Тодороки-кун явно хочет что-то сказать, но лишь кусает губы, и его ладони, лёгшие на спину Изуку, прохладные и по-прежнему мелко дрожат.       — Тебе нравится, — констатирует Изуку. Подушечками пальцев он очерчивает контур старого ожога на лице. Тодороки-кун зажмуривает левый глаз.       — Нравится. Но немного неловко. У меня сложные отношения со шрамами.       — Зато очень простые — со мной, — парирует Изуку и мягко, но настойчиво целует подавшегося навстречу Тодороки-куна, чувствуя, как по спине строем маршируют мурашки от прохладных прикосновений. Изуку определённо нравится контраст температур, и надо будет как-нибудь с этим поэкспериментировать, но потом, когда холод будет не проблемой, а игрушкой.       У них действительно очень раскрепощённые отношения. В основном — стараниями Тодороки-куна, который изначально не ставил никаких табу.       Когда Изуку перестал цепенеть от смущения от одной только мысли о сексе, Тодороки-кун, у которого опыта было явно не больше, зато смущения, казалось, не было вовсе, проявил впечатляющую деликатность и, вместе с тем, ещё более впечатляющую прямолинейность, просто и без обиняков спросив, есть ли у Изуку какие-то пожелания или предпочтения. Изуку сгорал от стыда, делясь своими фантазиями, и плавился от удовольствия, когда Тодороки-кун эти фантазии выполнял, чутко и прилежно, и до смешного деловито уточнял, какие прикосновения наиболее приятны. Внятно говорить, да и вообще говорить не получалось, и Тодороки-кун ориентировался по стонам и всхлипам. И очень трогательно запаниковал, когда Изуку разрыдался — просто от переизбытка ощущений.       Свыкались долго. Изуку пунцовел даже от поцелуев, Тодороки-кун отворачивался, пряча шрам. Изуку стеснялся своих желаний, реакций, тела, голоса. Тодороки-кун старался держать марку, старался не спугнуть, и его собственные пожелания приходилось едва ли не клещами вытягивать. Было странно и неловко, было стыдно до пылающих щёк, было трудно быть честными даже с собой. Они привыкали друг к другу и к самим себе. Делали крохотные шаги, и Изуку всякий раз был готов идти на попятную, но Тодороки-кун никогда не давал для этого повода, неизменно спокойно и с мягким одобрением воспринимая любую попытку Изуку открыться, будь то в постели или просто в общении.       Они встречались, наверное, не меньше полугода, когда Изуку, краснея до корней волос и мысленно уже готовясь к бурному возмущению, попросил быть сверху. Тодороки-кун отреагировал с неожиданным интересом. Относительный успех этой затеи был отдельной темой, и Тодороки-кун необидно попенял Изуку за чрезмерную осторожность, но бояться Изуку перестал.       Им было шестнадцать. Они были влюблены по уши, были друг для друга целым миром и, оставаясь наедине, не сдерживали неловкую нежность, которая вытесняла, оставляла за бортом все переживания и заботы их безумных геройских будней. Прошло два года, но единственное, что изменилось — ушло смущение друг перед другом.       Сейчас они оба вспоминают то время с улыбкой.       Секс — далеко не самая важная составляющая их отношений. Дополнительный и, бесспорно, приятный способ лишний раз проявить чувства и доставить друг другу удовольствие. Одна из многих форм близости, и физической, и эмоциональной. Другая форма диалога.       Тодороки-кун одними лишь ласками умеет довести до исступления. Изуку всё ещё учится. У него же и учится, разве что конспекты не ведёт, и, судя по реакции, с каждым разом всё более яркой, Изуку делает успехи. Тодороки-кун очень остро реагирует на каждое прикосновение, он поразительно чувствительный, будто всё его тело — единый оголённый нерв.       Изуку может по праву считать себя очень прилежным учеником. Он даже, вопреки своей старой привычке, размышляя, не отвлекается от дела, продолжает благое начинание по спасению замерзающего, и светлая кожа под его прикосновениями заметно розовеет от прилива крови. Замечательная реакция.       Его ладони шершавые от шрамов, и Тодороки-кун как-то говорил, это добавляет ощущений. Изуку совсем не в восторге от испещривших его руки тёмных полос, но раз Тодороки-куну нравится — это достаточный повод не роптать на свою внешность и оставленные причудой метки.       Когда они только начали встречаться, Тодороки-кун вовсе не знал, как реагировать на прикосновения. Изуку паниковал и расстраивался всякий раз, когда Тодороки-кун вздрагивал на попытку хотя бы взять его за руку. Грешил на собственную неловкость, на злополучные шрамы на руках, — кому захочется к такому прикасаться? — на то, что слишком спешил или навязывался. Как сказал бы Каминари-кун — загонялся по полной. Тодороки-кун, избирательно-наблюдательный в том, что считал для себя важным, обратил внимание на его подавленное состояние и без обиняков спросил, чем он, Тодороки-кун, его, Изуку, обидел. И был заметно обескуражен выпаленным в ответ «тебе так противно, когда я к тебе прикасаюсь?». Порывисто схватил за руку и долго молчал, подбирая слова, и Изуку тоже молчал, не отрывая взгляда от сжавших его ладонь пальцев.       Просто тяжело было реагировать иначе, если за неполные шестнадцать лет жизни практически не знал прикосновений, кроме как в бою, тренировочном или вполне реальном. Ещё, разумеется, были врачи, но это тоже явно не относилось к нормальному физическому взаимодействию.       А ещё Тодороки-кун неожиданно сильно комплексовал из-за собственного шрама. Куда сильнее, чем Изуку мог подумать, когда их общение ещё было лишено романтической подоплеки. Куда сильнее, чем даже сам себе был готов признаться. Тоже загонялся по полной, как сказал бы Каминари-кун.       Потому прикосновения и стали настолько важной частью их отношений. Прикосновения и поцелуи — как подтверждение полного принятия друг друга, со всеми шрамами, на теле и на душе. Как ещё одно проявление доверия.       Они научились любить шрамы друг друга.       Возбуждение становится почти болезненным, собственное горячее дыхание обжигает губы. Изуку быстро облизывается, широко и влажно проводит языком по шее, от впадинки между ключицами и до уха — Тодороки-кун прерывисто выдыхает и жмурится, сорванное дыхание всё больше похоже на короткие всхлипы. Изуку тоже так реагирует на подобные ласки. А ещё ему нравится, когда Тодороки-кун совсем слегка применяет свою причуду — немного жаль, что сейчас он этого не делает, — и от контрастных ледяных и почти обжигающих прикосновений к разгорячённой коже тело до костей прошивает колкое удовольствие.       — Продолжай, — одними губами просит Тодороки-кун и давится вздохом, когда ладонь Изуку недвузначно опускается к его паху. Дважды повторять не приходится.       Тодороки-кун дышит часто и неглубоко, кусает губы и комкает простыню. Изуку дразнит его нарочито медленными движениями, ласкает неторопливо и слишком легко, чтобы от этого можно было получить разрядку. Не сейчас. Рано. Тодороки-кун тоже это понимает — они никогда не спешат.       Изуку на несколько секунд отстраняется — выуживает из стоящего у кровати рюкзака смазку и издевательски-громко зашелестевший упаковкой презерватив. Едва не падает с кровати, запутавшись в отброшенной юкате — это был бы очень необычный способ свернуть шею. Изуку не завидует составителям газетных некрологов. У этих людей должна быть незаурядная фантазия.       — Люблю твою предусмотрительность, — комментирует Тодороки-кун, тыльной стороной ладони стирая испарину со лба. Изуку деловито подкладывает ему под бёдра свою подушку и наклоняется за ещё одним поцелуем.       — Люблю твою прямолинейность, — шепчет Изуку ему в губы и трётся носом о щёку. На лице Тодороки-куна играет лёгкий румянец, оживляет и скрашивает обычно почти болезненную бледность. Ему определённо теплее, намного теплее. Отлично.       Изуку не жалеет ни смазки, ни времени — Тодороки-кун уже не раз ворчал, что Изуку слишком деликатный, даром что сам относится к подготовке серьёзнее, чем к семестровым экзаменам. Не молчит и сейчас.       — Я ведь не хрустальный, — негромко возмущается Тодороки-кун, не иначе как чудом сумев вместить всю фразу между судорожными вздохами. — И… Изуку!       Изуку облизывает пересохшие губы и почти демонстративно не торопится. Не хрустальный, разумеется… Но Тодороки-кун всегда уделяет подготовке достаточно времени, чтобы по неосторожности не причинить боль, и в этом Изуку неизменно берёт с него пример. У них немного разные предпочтения, но в том, что касается внимательности к партнёру, им друг друга упрекнуть не в чем. Да они и не ищут поводы для упрёков.       Тодороки-кун судорожно вздыхает и крепче цепляется за Изуку, льнёт к нему всем телом. Изуку слизывает стоны с его губ, старается поцелуями отвлечь от не самых приятных ощущений. Пока — неприятных.       Поцелуи — пожалуй, любимая часть их прелюдий. Тодороки-кун держит его лицо в своих ладонях, не то чтобы не давая отстраниться, а, скорее, прося этого не делать. Очень трогательный жест, и эта щемящая нежность отзывается теплом в груди.       — Изуку, пожалуйста…       Тодороки-кун сдавленно стонет, мечется под ним, прижимается теснее. Изуку любит наблюдать калейдоскоп эмоций на обычно спокойном лице, ради этого определённо стоит постараться. Ради этого, ради сбивчивого шёпота и стонов, ради удовольствия любимого человека.       Ещё чуть-чуть. Просто чтобы быть уверенным…       — Мучитель, — выдыхает Тодороки-кун и кончиком языка обводит губы, припухшие и яркие. Им, таким, хочется любоваться.       От тянущего напряжения в паху почти больно.       — В следующий раз отомстишь, — обещает Изуку, прежде чем войти одним плавным движением.       — Даже не сомневайся-а-а… — слова переходят в сдавленный стон, и Тодороки-кун выгибается так сильно, что Изуку почти страшно за его позвоночник. Почти. У них обоих впечатляющий уровень физической подготовки, и этому можно найти применение далеко не только в бою... Не сегодня. В другой раз.       Изуку замирает, выжидает несколько секунд, пока не разглаживается складка между мучительно сведёнными бровями. Тодороки-кун цепляется за его плечи почти до синяков, и дыхание у него совсем сорванное, хриплое. Изуку даёт ему время, чтобы привыкнуть, обнимает и шепчет на ухо какую-то бессвязную чушь, и лишь получив одобрительный взгляд, начинает двигаться, каждым толчком выбивая горловой стон, почти крик. Тодороки-кун прижимается ещё теснее, гладит его спину, крепко обнимает за шею — ему словно по-прежнему мало прикосновений, — обвивает ногами поясницу.       Ощущений слишком много, и Изуку оглушён ими, весь мир сжимается до тесного сплетения тел, и здесь, сейчас, в этот момент, ничто другое больше не имеет значения.       Наверное, к этому невозможно привыкнуть. К тому, как Тодороки-кун на него смотрит, как шепчет его имя. Теплом в его взгляде можно растопить ледники безо всякой причуды.       — Изуку, можно… — просит Тодороки-кун, и его горячее дыхание обжигает Изуку шею. Можно. Можно всё, что угодно. На долю секунды Изуку кажется, что на нём всё-таки применили причуду, потому что его прошибает холодный пот, а затем становится почти удушающе жарко. Просто волнение. Изуку всегда слишком много думает.       Тодороки-куну нравится, когда немного больно. Изуку никак не может к этому привыкнуть. В голове не укладывается контраст предпочтений, потому что их прелюдии — концентрированная нежность, которой запросто можно укутать, словно пуховой периной, но, будучи снизу, Тодороки-кун хочет немного другого, и очень сложно поймать эту тонкую грань между «недостаточно» и «слишком». Изуку старается.       Влажные шлепки кожи о кожу, стук бьющегося о стену изголовья кровати, шуршание простыней, неровное шумное дыхание — всё сливается в единый гул, такой плотный, что в нём вязнут все приблудные, перелётные мысли.       Тодороки-кун вскрикивает, когда Изуку входит особенно глубоко. Правый глаз заволакивает слезами, и это очень слабо вяжется с написанным на его лице мучительным удовольствием.       — Ты в порядке? — выдыхает Изуку, сцеловывает слёзы с его щеки.       Вместо ответа Тодороки-кун тянется за поцелуем, и его гортанные стоны при каждом толчке говорят сами за себя.       Будь что-то не так — Тодороки-кун не стал бы молчать, Изуку это знает. Как не стал бы молчать и он сам. В их отношениях нет места недомолвкам, и это даже не правило, просто… просто они предельно честны друг с другом. Не только в постели. Во всём.       Кроме «Одного для всех», разумеется, но для Изуку эта тема особенная, потому что это не его тайна, и не ему её разглашать.       Одно из неудобств практически любых причуд — их очень тяжело контролировать, когда тело и сознание растекаются подтаявшим воском.       — Шото, лёд… — Изуку перехватывает его правую руку, коротко прижимается губами к центру ладони. На левом предплечье слегка жжётся холодом красноватый след.       Тодороки-кун слегка меняется в лице, отводит взгляд — ему всегда неловко, когда так случается. Он выглядит почти виноватым — выглядел бы, если бы не перекрывающее всё прочее удовольствие.       Изуку совершенно не в обиде, в конце концов, тут действительно не уследишь. А ещё это своего рода индикатор… Хорошо, что его собственная причуда не имеет таких проявлений, потому что Изуку и сам уже на пределе.       Потому что Тодороки-кун шепчет его имя, по слогу на выдох, тихо протяжно стонет, и его прикосновения почти обжигают даже без причуды — или, может, это Изуку настолько остро всё воспринимает. Потому что перед глазами пляшут искры, а реальность плавится, и тело плавится вместе с ней — пламя снаружи и внутри становится почти невыносимым.       Изуку чувствует, как его плечи обдаёт жаром и холодом, как по телу Тодороки-куна проходит спазм, и его сжимает почти до боли — до боли хорошо, и Изуку выстанывает короткое, самое любимое имя, уже почти себя не осознавая.       Тело и сознание заполняет слепящим белым, расплавленная реальность — кипящий металл, на который больно даже смотреть, и Изуку кажется, что всего его, их обоих, разносит в отчего-то не утратившее предельно острой чувствительности ничто, а затем заново собирает по атому.       Изуку наваливается сверху, тяжело дыша. Кожей чувствует невозможно быстрое биение чужого сердца — или, может, это собственное так колотится, Изуку не знает. Он всё же ухитряется наскрести достаточно сил, чтобы чуть приподняться и лечь рядом — Тодороки-кун немедленно нашаривает его ладонь и сжимает подрагивающие пальцы.       Тяжёлая, почти удушающая усталость накрывает ватным одеялом, и Изуку не может определить, сколько они лежат без движения, просто пытаясь перевести дыхание — несколько секунд или всё-таки убийственно долгие минуты. Неважно. Это всё неважно.       — Теплее? — сипло спрашивает Изуку, не придумав ничего умнее, когда сердце перестаёт грохотать где-то в горле.       Тодороки-кун не отвечает, смеётся только — у него странный смех, словно немного пыльный, если так можно сказать о звуке. Такими бывают вещи, которыми пользуются до обидного редко.       — Завтра снова замёрзну, — обещает Тодороки-кун, и его ладонь, поднявшаяся к щеке Изуку, очень тёплая.       — Буду согревать столько, сколько понадобится. Во всех смыслах. А вообще, кто-то грозился отомстить…       Тодороки-кун утыкается носом ему в шею, и в тёплом выдохе Изуку разбирает невнятное «успеется».       Глаза слипаются. И не только глаза. Всё-таки гигиену никто не отменял.       — Если я и доползу до душа — то прямо там и усну, — комментирует Изуку, с трудом отгоняя вязкую усталость. Неразборчивое ворчание в ответ смутно напоминает «я тоже». Не хотелось бы поутру проснуться прилипшими к простыне, очень не хотелось бы…       — Подожди немного, — просит Изуку, всё-таки выдернув из хвоста перелётной мысли перо. Тодороки-кун что-то мурлычет в ответ — наверняка что-то вроде «да куда я пойду».       Душ — не душ, но можно обойтись и малым. Изуку возвращается с полотенцем и тёплой водой, аккуратно ликвидирует грозящие засохнуть неприятной коркой последствия. Не в первый раз так. Им обоим нравится.       — И что я такого хорошего сделал в прошлой жизни, чтобы заслужить тебя, — бормочет Тодороки-кун еле слышно. Изуку привык искать ответы на риторические вопросы, но сейчас ему больше хочется задать встречный. Хочется, но, открыв рот, ему удаётся только зевнуть. Это почти смешно.       — У нас есть шесть часов, чтобы выспаться, — информирует Изуку, когда полотенце отправляется на пол ванной, а сам он возвращается в кровать и, слегка повозившись, отвоёвывает себе кусок одеяла у пригревшегося — и согревшегося — Тодороки-куна.       — Приступаем. Спокойной ночи…       Тодороки-кун засыпает почти мгновенно, а Изуку ещё долго слушает его дыхание и ловит за хвосты вьющиеся птичьей стаей разномастные мысли, не то пытаясь каждую окольцевать, не то стараясь прогнать, пока не нагадили. Не получается ни одно, ни другое.       Завтра предстоит тяжёлый день. Очень долгий, очень тяжёлый… Сейчас время вообще неспокойное, на лёгкую практику сродни увеселительной прогулке не рассчитывает никто. И на то, что всё это быстро закончится, тоже не рассчитывают, даже самые наивные оставили эту пустую надежду ещё года полтора назад: само собой лучше ничто не станет, за каждое изменение, даже самое крохотное, нужно бороться, выгрызать его зубами из чужого горла, и никто не обещал, что будет легко.       Главное — что у Изуку всегда есть веская причина возвращаться, живым и, по возможности, невредимым. И эта причина спит, обняв его за шею. И тоже будет возвращаться, снова и снова. Потому что им нужно быть рядом, чтобы справляться с демонами друг друга. И никакие демоны внешнего мира им не помешают.

***

      Мобильный начинает трезвонить в половину седьмого, и заунывное треньканье кото явно не похоже на будильник.       — Ответь, — бормочет Тодороки-кун Изуку в шею. Похоже, к середине ночи ему стало зябко спать в чём мать родила, и одеяло почти перешло в его личное пользование, но Изуку явно цеплялся до последнего. Судя по безнадёжно занемевшей руке — его достаточно давно использовали в качестве грелки и подушки.       Мобильный Изуку нащупывает только с третьей попытки — звуки кото ввинчиваются в мозг не хуже штопора, и продолжают звенеть даже после того, как Изуку нажимает «принять вызов».       — Тодороки! — грохочет динамик гулким баритоном Кевлара, и полусонные мысли разлетаются, теряя перья.       — Мидория слушает, — отзывается Изуку, невольно вытянувшись в струнку. Кевлар озадаченно сопит.       — А? Я номера перепутал?       — Нет-нет, всё…       — Да без разницы. Власть меняется, ждём гостей к семи, — голос Кевлара звучит почти омерзительно бодро. — Собирайтесь и дуйте к торговому центру «Андара», координаты сейчас сброшу… А, да, минут двадцать назад прибегал курьер, жилет Тодороки уже починили, когда прибудете к ТЦ — заберёте у Адской Гончей. Да, и слопайте чего-нибудь, а то у меня в прошлый раз такие шибко деятельные в голодные обмороки падали! Всё, к семи у ТЦ, отбой!       Мобильный плюёт в ухо короткими гудками. Изуку причмокивает губами и великодушно даёт себе полторы секунды на рефлексию.       Кевлар очень непосредственный и немного сумбурный, но работать под его началом куда проще, чем… Да хоть бы и чем в команде Неукротимого героя Берсерка. Изуку до сих пор вспоминает свою вторую геройскую практику с противным кислым ощущением в горле. Так, «Андара». К семи. Полчаса.       — Кошмарный рингтон, — делится мнением Изуку, вернув телефон Тодороки-куну.       — Специально выбрал, — отзывается Тодороки-кун, с хрустом потянувшись. — Иначе лень к телефону тянуться. А когда этот ужас звенит — приходится либо ответить, либо сбросить… Отдых окончен, да?       — Похоже на то. Сказали собираться и идти… О, тебе координаты прислали. И позавтракать.       — Вот уж точно не помешало бы, — Тодороки-кун заспанно смотрит на Изуку, трёт глаза запястьем. Волосы у него совсем всклокоченные, Изуку со смешком приглаживает их ладонью — безуспешно. Похоже на клубничный десерт.       Прилипший к спине живот жалобно урчит — вчера Изуку такого голода не чувствовал, сперва от усталости, потом не до того было. Тодороки-кун отвечает таким же урчанием.       — Так себе дуэт, — шутит Изуку и всё-таки сползает с кровати.       Они быстро приводят себя в порядок, не слишком успешно пытаясь проснуться, и когда толкаются у умывальника — Тодороки-кун всё ещё в полудрёме.       — Не спи, замёрзнешь, — рассеянно комментирует Изуку. Волосы Тодороки-куна выглядят почти такими же лохматыми, как его собственные, это непривычно и забавно.       — Ничего, ты согреешь.       Изуку давится воздухом и зубной пастой, а Тодороки-кун булькает смешком и оставляет у него на щеке вспененный след поцелуя.       Собираются быстро и почти молча, и Изуку уверен, что ждать придётся именно ему, но когда он шнурует ботинки — Тодороки-кун уже стоит на пороге, совсем нормальный и привычный, только одна непослушная прядь в чёлке всё норовит выбиться.       — Идём? — Тодороки-кун по-детски наклоняет голову к плечу, смотрит с еле заметной полуулыбкой.       Изуку надеется, что завязанные впопыхах шнурки не развяжутся в самый неподходящий момент. Давно пора перейти на более практичную обувь, но привычка — штука сентиментальная.       Они разживаются завтраком в ближайшем фастфуде и бодрым шагом, почти бегом припускают в направлении «Андары».       Тодороки-кун смешно, по-беличьи шевелит носом и трижды чихает.       — Будь здоров… Только не говори, что простудился, — ворчит Изуку, пытаясь на ходу съесть чудовищных размеров сэндвич и не подавиться, и при этом не уронить ни кофе, ни телефон с навигатором. Иногда ему не хватает запасной пары рук.       — С чего бы мне? — Тодороки-кун одним глотком выпивает почти пол-стаканчика кофе, слизывает оставшиеся над верхней губой капли. — Чтобы простудиться — надо перемёрзнуть, а рядом с тобой тепло.       Изуку спотыкается на ровном месте и едва не ошпаривается почти полным стаканчиком кофе — Тодороки-кун проявляет чудеса сверх-быстрой реакции, и вместо кипятка у Изуку в руках остаются пустой стаканчик и примёрзшая к нему здоровенная ледышка.       За два года из их отношений ушло всякое смущение, но самые простые невинные вещи неизменно вгоняют его в густую краску.