Безумие

Здравствуй, привет, хало, милая. Сладкая, дорогая, тягуче-нежная, шоколадная, острая, медная. Как ты - где ты? С кем, когда, сколько? Верная? Умная? Добрая? Сильная? Ласковая, смелая, страстная. Моя? Стена, стена, стена, стена, споткнулся, упал, пол, перевернулся, потолок. Стены серые? Белые? Грязные, старые, расквашенные временем, стихиями, мной-без-тебя, тобой-со-мной, пациентами - другими, чужими, холодными, далекими, злыми. Голодными, невинными тварями внутри них и нас и тебя и меня и остальных и Девочка моя, моя женщина. Откуда во мне столько сил помнить? Глаза, губы, касания, шёпот "целуй меня", волосы с запахом персика; платье твоё изумрудно-зелёное, помаду алую, ногти короткие, оставляющие полосы незаживающие на плечах и ключицах, "мне больно" и "мне хорошо". Откуда во мне столько смелости? Ласкаю твой образ, собирающийся с утра в мир большой и угрюмый - призрак, видение обнаженное, стройное, невесомое, - надеваешь белье на влажное после душа тело, затем красишься и пьёшь кофе, целуешь, просишь застегнуть молнию. И я делаю, млея от бархата и пьянящего, и дурящего аромата твоих духов, смешанных с нашей ночью и утром, и солнце, встающее за стёклами всех домов мира и горизонтами, отдаляющими меня от тебя с каждым днём все сильней сейчас, улыбается мне, подмигивая. Откуда во мне набралось столько лишнего и тяжелого - твоего, не иначе, влияния, твоей ауры или мщения? Отпусти меня, милая, мстительно в тот твой мир и прижми меня крепко, огненно к своему лицу. Я не выдержу. -Где он? Я могу войти? А где врач? Перун-Посейдон Боже-Господи, не верните меня в то уныние и не ввергните во отчаянье - я ваш сын родной и убогонький, одинокий, немного раздавленный, - я же брошенный на алтарь же ваш, вам сготовленный, сервированный, вами съеденный, вами созданный и покинутый, и сломавшийся, от любви своей одичавший я. Не оставите ж, не погубите окончательно заплутавшего и уставшего, всем врагам и ветрам на посмешище разодетого? И шутом могу, и попом могу, инквизицией и полицией вашей стать - только дайте же мне хоть малую, хоть ничтожную, но крупиночку во спасение той души родной, удивительной, что в гробу деревянном том упокоилась раньше времени. Я ведь ваш навек - поругайтеся, поглумитеся, - но милую, незабвенную отпустите вы от себя в наш мир. Не ко мне пускай, но не главное: только пусть живет, улыбается, носит туфли свои и смеётся так, как ни вам, ни мне со всей дурости и старания не смеяться впредь. -Я хочу войти. Понимаете, я должна войти, потому что это чудовищная и совершенно глупая ошибка... Не иди ко мне, а приди сюда. Я же жду тебя, мне не верится, что и ты смогла улететь одна, что ты бросила этим чудищам на съедение мою голову. Посмотри на них: они скалятся, улыбаются и предчувствуют завершение моего пути. Я и сам уже приготовился, да не хочется. Мне б хоть раз взглянуть на тебя во сне и в объятиях моих рук - вот тогда б уже распрощались мы. Моя милая и далекая, меня жрут они. -Боже мой, что случилось? Почему он кричит? Господи, да дайте же мне войти!... Я устал один, моя девочка. Мир в тебе как закончился, так и мой мирок вдруг оставил бег, и мне холодно, и мне горько так, что какими там уж пилюлями ни корми меня, а не кончится здесь угрюмое, возведённое в абсолют страстей и изгнания моё чёрное и прогнившее одиночество. -Маленький мой! Боже, Глеб, прости... Это я, я здесь, Глеб, только тише, мой хороший, тише... Забери меня, отпусти меня, я не знаю, где теперь мне искать ответ, где искать вопрос, я чужой для всех, меня бросили, так не дай же мне обесточиться, обескровиться - или дай. Я запутался. -Я справлюсь, спасибо. Глеб, я тут, ну, давай, тише, милый мой... В этой комнате слишком муторно. Неотесано и неприбрано, что я сам сейчас, поделом же мне - не сумел сберечь твой огонь, тепло, твою душеньку просветлённую. Что с таким (со мной!) разговаривать. Я схожу с ума - и не страшно так: на тебе сижу, на наркотике пострашней войны и аварии на Чернобыле. -Слышишь, Глеб? Все будет хорошо. Вернись ко мне, пожалуйста... Милая, я в безумии.