фундаментальная честность

Черная смерть имела множество имён и, будь она человеком, была бы прекраснейшей из женщин — и палачей. С шелком поседевших волос и въедливым взглядом лимонно-коричневых глаз, вечно молодая и вечно тонкая, она смеялась бы раскатами грома и плакала морем, обнимая себя, обнимая своё сгнившее сердце и выпирающие рёбра. Она была бы женщиной целой эпохи, надеждой и погибелью с тяжелым ржавым топором в бледных руках, и черным плащом, накинутым на худые плечи. Она была бы… настоящим горем, но в человеческом лице. А горе, пришедшее на восточные земли сожженного войной и попытками переворота королевства, полосовало сердца не хуже лезвия королевы, матери, направившей нож на собственного сына — багрово-серым туманом, тяжелея над землёй, над городами, чума проедала себе путь к морю, романтично ища утешения в эпидемиях на кораблях, в шуме волн прибоя, в воздушной нежности солёной морской пены, слизывающей ядовитую кровь с золотого песка. С каждым днём чума искореняла человечность народа, одушевляла повстанцев, была… смертью во всех проявлениях. И кто был в этом виноват? Лекари, не разгадавшие симптомы у первых больных, лекарства, которые своей примитивностью едва могли помочь от жара, правитель, занятый своей болью и войной в южных провинциях? Никто. Мир трепетал и плакал, но виноватых искать не приходилось. Кровь расцветала бутонами цветочных полей, чумным наследием в руках наивной трёхлетней девчушки, что дарит букет своей матери. Вороны, исклевавшие тела, сваленные в кучу посреди улицы, смотрели на мир, смотрели на столицу с высоты облачного неба — и смеялись. Резко и по-птичьи, раскрывая красные от прогнившей плоти клювы. В их глазах было бесконечное напоминание о чужих грехах, немой укор, растопленный в холоде антрацита — и насмешка, которую видел тот десятилетний оборванец-мальчишка, из последних сил впиваясь пальцами в тяжелые, откормленные горем птичьи туши, впиваясь неровными зубами в мягкую шею — и глотая яд, обрекающий его на скорую смерть. Чума или война, восток или юг — правитель был бессилен прекратить горе, проросшее цветочным полем на его земле, горе, которое послал ему сам Бог, как испытание и искупление за все грехи, все смерти, тяжестью могильных плит возложенные на его плечи и грудную клетку, когда он отрывался от женщин и вина, когда отрывался от бумаг, и ложился в давно холодную от одиночества постель, закрывая утомлённые блеклые глаза цвета залитых водой сине-белых цветов в саду у замка. — Это наказание для тебя и твоего народа. — сказал однажды седой тучный купец из южной провинции, привозивший в столицу пряности и красивых женщин, которые, увы, как одна становились проститутками в придворных домах, утратив надежду на что-то большее быстрее, чем успевали растратить горсть золотых монет, оставленных купцом. Его пронзительный взгляд, его сине-красные в дрожащем огне руки, его сухой надломленный голос — усталый правитель запомнил его до мелочей, и больше не смог забыть, как не смог забыть его бледную голову на копье верного оруженосца, и скинутое к подхватившим бешенство псам тело. Ведь когда-то давно он начал войну с соседним государством, украв красавицу-дочь короля, свою нынешнюю полубезумную жену, изрезавшую лицо их единственного сына, в родовом бреду показавшееся ей уродливой гримасой чудовища — и не мог не признать это, перенося наказание и прощаясь со всем, что когда-то имел. Соблазнился юной принцессой, Господь прости, наказанный за это горем чумы. Фундаментальная честность.