***
В абсолютной тишине открылась дверь. Мужчина лет пятидесяти, сидящий за столом, едва поднял взгляд, как тут же его опустил и потянулся за папкой по правую руку от себя. Намджун на удивление хорошо знал язык человеческого тела и давно понял, что мистер Уолтер Билс не всегда (читать как «девяносто процентов всего времени встреч») был рад видеть Кима. Что уж поделать, аура палача, созданная из безропотной стерильности и аккуратности, вызывала во многих людях отвращение и лёгкую тошноту. Уолтер указал Намджуну на стул, приглашая того присесть. Палач безропотно повиновался. — Составлен окончательный список обвинённых по делу врачей-нацистов, семерым из которых предстоит смертная казнь через повешение. Намджун не успел даже открыть рот, когда Уолтер продолжил. — Однако, казнь через повешение решением судебной коллегии была заменена на казнь через… — Билс на секунду замялся, отводя взгляд в сторону. Ким мгновенно понял, что мужчина не любит пистолеты. Никогда не любил. — Дуло пистолета, — с лёгкой усмешкой на губах продолжил палач, замечая, как доныне слегка розовое, пухлое лицо верховного судьи побледнело на два тона. — Если Вам так угодно называть сие действо, — утвердительно кивнул мужчина напротив и протянул Киму листы, — здесь находится официальный указ на смертную казнь семи приговорённых и их полное описание. Казнь назначена на 20 августа, завтра же им будет дано последнее слово. Не хотите поприсутствовать? — Увы, надо подготовить оборудование для совершения казни, — мгновенно ответил Намджун. Он один раз был на оглашении последнего слова тех людей, которых на следующий день ему необходимо было расстрелять. И, поверьте, мужчине не хотелось повторить данный опыт. Лица, отчего-то прочно засевшие в голове палача, не покидали его сознание в течение двух недель после того, как обвиняемых не стало. — Как пожелаете, — бесцветным тоном ответил Уолтер. Его, честно говоря, немного выводило то, чтоб палач не общался ни с кем из коллегии, кроме юриста Чон Хосока. И то, с юристом палач пересекался редко, а когда это происходило, то перекидывался лишь парой слов. Говаривали, что оба мужчины — выходцы из Южной Кореи и именно поэтому поддерживают связь, но сами же они предпочитали умалчивать информацию. Лишнее внимание никогда не было хорошей вещью, особенно в годы, когда после одной войны может мгновенно начаться вторая. Ким Намджун поднялся со стула, подхватил папку с бумагами и, слегка поклонившись, удалился из кабинета. Уолтер же ещё минут пять не мог избавиться от неприятного чувства, прокравшегося под кожу и оседающего на мышцах неприятным зудом, будто это он обвинён и это именно его расстреляет человек с хладнокровным взглядом и контрастной лёгкой усмешкой на губах.***
Намджун зажмурил глаза и откинул листы в сторону. Его безумно раздражало, что ему было необходимо читать всю эту юридическую волокиту, хотя к этому он не имел ни малейшего отношения. Бесконечно длинный список обвинительных пунктов (хотя, технически, их было всего четыре: заговор по совершению военных преступлений и преступлений против человечности; участие в военных преступлениях; преступление против человечности и членство в преступных организациях) усыплял. Но ознакомление с документами было обязанностью Кима, что он сейчас и выполнял. С четырьмя он уже фактически ознакомился, хотя читал лишь имя, фамилию, год рождения и в чём данный преступник «проявил себя». Была ли это стерилизация заключённых, создание программы умерщвления или изучение на практике трансплантации костей. У Намджуна перед глазами пестрили разнообразные медицинские термины, и он уже пожалел о том, что в прошлом 1946 году решил стать палачом на данном деле. Он же мог отдать эту роль добровольцу Джозефу Малте, американцу, так и рвавшемуся расстрелять хоть одного обвинённого. К его же счастью, он осуществил свою мечту на одном из косвенных Нюрнбергских процессов. Пробегаясь глазами по трём оставшимся бумагами, Намджун простонал ещё сильнее. В тех, кажется, сосредоточение медицинских терминов превышало норму, и в голове палача промелькнула мысль о том, чтобы вовсе забить на это дело. Но одно имя в верхней части листа на секунду привлекло мужчину. Он откинул два листа и с удивлением уставился на оставшуюся бумагу, вверху которой в строке «имя» было аккуратно выведено «Сокджин», а в строке «фамилия» — «Ким». — Кореец? И в сливках общества фашистских врачей? — Ким с удивлением пробежался глазами по дате рождения, мгновенно вычисляя, что обвиняемый на два года старше Намджуна, которому на тот момент было 35 лет, обвинительным пунктам, на первом месте видя «обвинение по причине участия в опытах с горчичным газом и фосгеном», и не нашёл ничего интересного. Все, как и у остальных: обвиняется в том-то и том-то, приговорён к смертной казни путём расстрела. Ничего особо интригующего, будоражащего. Очередной убийца невинных людей, прячущийся за маской целителя. В графе «жизнь» написано, что переехал из Южной Кореи в возрасте десяти лет с родителями. Отец вскоре погиб, остался с матерью. Поступил в медицинский, был отличным студентом. Работал в одной из престижных больниц Берлина, в 1938 году познакомился с Карлом Брандтом. — И вот тут-то твоя жизнь пошла под откос, — пробормотал палач, переворачивая лист и на секунду задерживая дыхание. С обратной стороны листа на палача смотрел мужчина, выглядевший максимум на 27-28 лет. Темные прямые волосы были слегка неровно подстрижены, но придавали шарм внешности. Густые брови были слегка изогнуты, аккуратно выщипаны. Темно-карие глаза смотрели с выраженной твёрдостью и решительностью, хотя на самом дне зрачков будто бы плескалось разочарование. Правильной формы нос, полные губы, будто бы бантиком. «Красивый», — подумал Намджун, — «даже очень». «Если бы жил на родине, однозначно уже имел жену и детей». Намджун отложил лист с Ким Сокджином и углубился в изучение оставшихся двух личностей, но, поняв, что ничего интересного не найдёт, сложил их в папку и спрятал подальше. Умылся, переоделся в пижаму. За окном уже давно была ночь, примерно час или два. «Хорошо, что осуществление приговора в три часа дня: не надо равно вставать», — с облегчением подумал мужчина, ложась в кровать. Закрыв глаза, он почти мгновенно погрузился в дрёму. Но через пять минут проснулся от своего же вскрика. Ким Сокджин, с безумным огнём в глазах кричащий «Ну же, застрели меня!» и зачем-то задирающий подол простого серого джемпера, почему-то стал наихудшим кошмаром Ким Намджуна на всю жизнь.***
Ким никогда не понимал двух вещей: необходимости найти своего соулмейта, чтобы только тогда жить счастливо, и необходимость проводить казнь в подвальном помещении. Со вторым было все понятно: Намджун несколько раз пытался поговорить с людьми «сверху», убедить их дать ему возможность убивать людей в каком-нибудь красивом месте. Палач делал это чисто из жалости (?) к приговорённым: атмосфера смерти и так нагнетала, а подвальная сырость и темнота наводили порой на подсудимых ужас, да такой, что они не успевали даже своё последнее желание сказать. Кстати, говоря о желании. Ким честно чтил порядок проведения казни. Он, будучи ещё совсем юным парнишкой, попавшим в огромный Берлин и поступивший на юридический факультет, довольно углублённо параллельно изучал Средневековую историю и знал, что перед казнью приговорённому давалось последнее желание. В течение всей своей работы палачом Намджун никогда не увиливал от этой традиции, за что некоторые охранники его порядком недолюбливали. Обычно, слыша о последнем желании, преступники начинали язвить, хамить. Ким, сам того не желая, но понимая, что время — деньги, а в его случае — быстрота и чистота исполнения, расстреливал их. Такова была суровая реальность. Однако с первой частью вопроса возникали проблемы. Да, Ким понимал, что со второй половинкой, якобы созданной специально для тебя, жизнь будет лучше. Но мужчина не спешил искать предназначенного. Ему вполне нравилась жизнь одному, он не испытывал нужды в отношениях. Вышеупомянутый Хосок, с которым у Намджуна были достаточно прочные дружеские отношения, иногда в шутку называл Джуна «асекусуалом» и «аромантиком», на что старший лишь хмыкал, но не сердился. В каждой шутке есть доля правды, и шутки Хосока время от времени попадали прямо в цель. Не думайте, что Нам был эгоистичен и не хотел делить жизнь с кем-либо, нет. Он понимал, что большинство своего времени он занят, а отношения требуют свободных часов. Также, в послевоенное время тяжело было строить отношения. Когда ты не знаешь, что будет завтра, а через неделю и подавно. Но временами на Намджуна накатывали волны одиночества, принося с собой мысли о том, что его просто никто не полюбит здесь, в Германии. На родину мужчина не собирался возвращаться, ибо контакты с семьей были потеряны, да и на родине его могли посчитать за шпиона. А здесь, в холодном, чужом Берлине больше, чем на вежливость и дружбу рассчитывать не было возможности и желания. Однако никто истинности не отменял, и лет с 28, что являлось довольно поздним возрастом, на внутренней стороне правого предплечья у Ким Намджуна стал расцветать небольшой букет мелких, сиреневых цветов. Мужчина, мало что понимающий в цветах, сначала подумал, что это сирень, и в течение лет двух упорно думал, что вселенная шутит над ним: у Кима аллергия на сирень. Однако при детальном проявлении рисунка палач понял, что это вовсе не сирень, а иссоп — лекарственное растение, которое он в жизни не встречал. Символ цветов как символ истинности его не очень радовал, ибо, серьёзно, у его знакомых в Корее по большей части были какие-то интересные узоры, или, хотя бы, животные. Но цветы? Серьёзно? Намджуну уже за 25, и он явно не подросток, романтизирующий все подряд. Но со временем Ким привык к символу. Он не пропадал, но и не разрастался гуще, что могло свидетельствовать о приближении момента встречи. Он просто был, и мужчина не возражал, лишь скрывал под кипельно-белыми рубашками, а на вопросы коллег по поводу соулмейтов отвечал односложно и просто: «не заинтересован». Прибыв на место казни, в большой дом, под которым наверняка находился подвал, Ким тут же увидел у крыльца Билса. Тот кивком головы поприветствовал палача и обратился к рядом стоящему человеку. Тот кивнул и жестом попросил следовать за собой. Лишь приблизившись, Ким понял, что человек — Хосок. Они молча вошли в здание, и лишь в одиночестве оба мужчины смогли выдохнуть спокойно. — Что ты здесь делаешь? Разве юристы присутствуют на казнях? — с лёгкой усмешкой к другу обратился Нам, перехватывая чемоданчик с оружием из одной руки в другую и следуя за Чоном в подвал. — Ты же знаешь, как сейчас всё, — отчасти устало, отчасти радостно от общения с хорошим другом ответил Хосок, — надо задокументировать смерть этих врачей. Обычно с этим справлялась коллегия, но сейчас им понадобился я. Хотел нуну уже сегодня вывезти, а они так обломали все, — совсем устало и расстроено закончил Чон и опустил голову, продолжая путь по ступенькам в довольно глубокий подвал. В нос уже бил запах сырости и какой-то удушливой безнадёжности. — Вы же ещё не купили билеты? — осторожно спросил Ким. — Нет, и хорошо, что не сделали это. Сам знаешь: если взял, то денег при случае не вернут, — ответил юрист, и Ким кивнул. В отличие от палача, Хосок нашёл свою судьбу именно в Германии. Ей оказалась женщина годом старше Хосока по имени Рената Кох. Как рассказывал Чон, они познакомились в университете в 1933 году, когда парень был на втором, а девушка на третьем курсе. Незадолго до встречи на спине у Хосока между интересно расположенными с рождения родинками пролегли линии, образуя созвездие Весов, которое являлось знаком зодиака у Ренаты. У девушки же подобным образом созвездие появилось на грудной клетке, и, по словам Чона, он находил эти символы безумно красивыми и удивительными по своей оригинальности. Намджун же мог лишь завидовать той гармонии, которая существовала у пары. И месяца два назад, когда окончание войны было понятно наконец-то всем и каждому, Хосок решился на такой отчаянный шаг, как вывезти Ренату и их дочь Сьюзен в Корею, в родной для Чона Кванджу. Вся семья была только «за», но постоянная волокита с документами мешала семье осуществить желаемое. Мужчины не заметили, как оказались в подвале. На этот раз помещение было больше, чем обычно, но лампы, висящие под потолком, испускали крайне неприятный белый, почти больничный, свет. Хосок направился к столу разбирать документы, доселе лежавшие в папке. Ким же вытащил из кейса пистолет и начал привычно чистить его. Но на этот раз в действиях мужчины была какая-то нервозность, скованность: руки слегка подрагивали, потели, отчего рукоятку по новой приходилось протирать. — Все в порядке? — эхом от стен отразился голос Хосока. Намджун вздрогнул и перевел взгляд на друга, — ты очень бледный. Хорошо себя чувствуешь? Что Намджун ценил в Чоне больше всего, так это заботу. Но в этот раз она показалась ему излишним проявлением эмоций. — Да, все нормально, — немного грубо ответил Ким, отворачиваясь. — Если ты хочешь… — Нет, не хочу, — все так же резко отрезал палач, пряча салфетку в карман брюк и проверяя наличие пуль в магазине. Минутное молчание было крайне неловким. Был слышен шелест бумаг, перебираемых Хосоком, и дыхание обоих мужчин. Минуты до ровно трех часов тянулись невыносимо долго, и Намджун уже хотел распрощаться с этим делом. Психическое давление, которое было впервые настолько мощным, почти сгибало Кима пополам. Его дыхание было тяжелым, будто он бежал от стаи гончих собак. Перед глазами был образ Ким Сокджина, явившийся ему во сне. Отчего-то теперь он вызывал не ужас, а бесконечную тоску и боль где-то в области грудины. Тишина, похожая на густой, вязкий кисель была прервана звуком открывшийся двери. Вошел человек в полицейской форме: палач даже не успел определить пол личности. Вслед за ним в наручниках вошел мужчина лет пятидесяти в простой черной рубашке и штанах. Его лицо было очень худым, глаза ввалились, на щеках присутствовал нездоровый румянец. — Курт Бломе, — раздался голос полицейского. Он подтолкнул обвиняемого в сторону Намджуна, и палач увидел, как трясло Курта. Лицо, при искусственном освещении оказавшееся полностью покрытым морщинами, исказилось в ужасе. Дряблые руки тряслись быстро-быстро. Намджун был готов поспорить, что сердце Бломе билось в два, а то и три раза чаще. В бледно-голубых, почти прозрачных глазах было пусто, смертельно пусто. Обвиняемый прошёл на середину комнаты и встал на расстоянии метров трёх от Намджуна. Теперь его лицо было бледным, потерявшим все краски. Палач видел эту же палитру эмоций уже сотню раз. Такое лицо было у человека перед неминуемой смертью. Когда смерть стояла прямо перед ним. — Последнее желание? — ровным голосом произнёс палач. Глубокий, немного хриплый голос кажется ещё сильнее напугал Курта, отчего тот как-то мгновенно сжался, начал быстро дышать. Намджуну бы очень не хотелось, чтобы человек напротив упал в обморок: пристреливать человека без сознания — не самое приятное занятие со стороны гуманности. — С-с-стреляйте уже, — пробормотал Бломе, и его просьба была мгновенно исполнена. Звук выстрела повис в воздухе тяжелым облаком. Тело Бломе тут же оттащили в сторону Хосока, и Ким мог краем глаза заметить, что юрист скривил лицо, видя медленно расползающееся на темной рубашке красное пятно. Следующим был Иоахим Мруговский, чье лицо до боли напоминало Намджуну крысиную морду. Острый, крупный нос, мелкие глаза, кривой, обвисший рот не тряслись от страха, не были покрыты лихорадочным румянцем. Походка, которой осужденный направлялся к месту своей смерти, так и источала презрение, превосходство. Почти черные глаза сверкали высокомерием, надменностью. Намджун даже не хотел давать этому человеку последнее желание, но все же дал и мгновенно пожалел об этом. — Отпусти меня и признай невиновным, — с усмешкой на губах произнёс Иоахим так, будто был наивысшим звеном в пищевой цепи природы. Ну, или же Правителем Мира. — Увы, эти действия вне в моей компетенции, — с зеркальной усмешкой произнёс Намджун и отправил Иоахима Мруговского на тот свет без тени сожаления, не смотря, куда попала пуля. Тело мгновенно было перенесено в сторону Хосока. Курт Бломе уже лежал под покрывалом на небольшой койке, и лишь несуразно маленькие стопы для довольно крупной комплекции мужчины выглядывали наружу. — Ты мог целиться не в горло, Ким Намджун? — с отвращением произнёс Хосок, осматривая тело погибщего. Палач лишь усмехнулся. — Лично при его казни я хотел сделать все как можно быстрее. — Я все понимаю, Нам, он не самая приятная личность, — вздохнул с остервением Хосок и внезапно забормотал на родном корейском, — но можно было и прострелить ему сердце, а не сонную артерию, так как сейчас тут чертовски много крови. Намджун рассмеялся так, что полицейский подпрыгнул от страха. Вскоре тело Мруговского было положено на соседнюю от Бломе койку, а лужа крови возле стола Хосока наспех вытерта. Дверь в третий раз со скрипом приоткрылась, и полицейский ровным, четким голосом сказал. — Ким Сокджин. Головы Хосока и Намджуна мгновенно повернулись в сторону лестницы. По ней ровным, твердым шагом спускался человек, чье лицо явилось палачу в кошмаре. Он был выше Намджуна на пару сантиметров, широк в плечах, с прямой спиной и длинными, практически модельными ногами. «Чертовски хорош», — пронеслось в голове у Намджуна, и он взглянул осужденному в глаза. И канул в бесконечное море. Глаза, преисполненные тоской и, неужто, раскаянием, смотрели прямо, без презрительного прищура или ужаса. На лице застыло выражение принятия своей участи, спокойное, но отчего-то бесконечно грустное и похожее на маску. Руки безвольно висели по бокам от тела так, будто Сокджин был куклой. Невозможно красивой, выточенной специально по заказу куклой. Намджун не заметил, что предплечье стало печь так, будто к нему прикладывают раскаленный металл. Он сжал зубы и хотел было произнести привычное «Последнее слово?», но изо рта вырвалось шипение и болезненный стон. Руку будто отрывали, варили и жарили одновременно, до того боль была адской и нестерпимой. — Намджун? — раздалась реплика Хосока, почти мгновенно прерванная чужим мелодичным голосом, в котором сквозила безудержная робость: — Вы в порядке? Намджун дёрнулся от этой фразы, как от удара хлыста. Огонь, жегший руку, будто перекинулся в душу палача, и он с несвойственной злобой прошипел, поднимая взгляд на подсудимого: — Лучше бы вы этот вопрос задавали тем, кого лечили, — последнее слово так и сочилось ядом. Намджун ожидал реакции другого Кима с нетерпением, с садистским удовольствием, так, что аж пальцы на ногах поджимались. Но лицо человека напротив переменилось совсем не так, как ожидал этого Ким. Сокджин сжал челюсть, отчего на худых щеках проступили желваки. Глаза блеснули в белом освещении подвала, брови слегка сдвинулись, и Намджун увидел, как на темно-карих глазах красивой миндалевидной формы выступили слёзы. — Ким Намджун, верно? — теперь в голосе вместе с робостью смешивалась неожиданная сталь. Палач почувствовал, как собственное имя, слетевшее с губ Сокджина, отдалось звоном где-то в сердце, медленно переходя на ребра. — Что Вам даст мое имя? — палач слегка кивнул и незамедлительно был прерван. — Вы судите обо мне, только взглянув в мою характеристику. Вы видите там перечень преступлений, который одинаковым почерком прописан у шести немцев, двое из которых уже мертвы. Вы совершенно не знаете мою судьбу так, как знаю ее я и мои близкие. Вы лишь знаете, что я познакомился с Карлом Брандтом, а не то, что меня принудили к этому, принудили к работе на него, угрожая смертью самых близких мне людей. Я был вырван со своей работы, увезен в концлагерь, накормлен нацистскими идеями досыта, так, что хотелось прострелить себе висок или же вскрыть черепную коробку. Но нет, — лицо Сокджина было покрыто слезами. Оно не было опухшим; глаза оставались предельно чистыми и ясными. Мужчину не колотило, он не кричал, а говорил ровно, слегка монотонно, но так, что у Намджуна сжимало ребра. Он был ошеломлён речью. Руку пронзала тупая, пульсирующая боль, но она не была сравнима с той болью, которая возникла у мужчины в сердце. Он не понимал ее природы, причины, но чувствовал ее. И этого было достаточно, — эта участь предоставлена Вам, тому, кто ни капли не хуже меня. — Что дает Вам право так думать? — после пятисекундного молчания спросил Намджун охрипшим голосом, практически не узнавая самого себя, отчего-то задетого словами Сокджина. — Вы, как и я, убивали ни в чем не повинных людей. В вашем случае их было меньше, но они были. Сколько Вы служите не этой должности? — голос Сокджина стал громче, он все набирал силу, — пять лет? Десять? Сколько было таких же невиновных, попавших в неправильное, безвыходное положение людей, как я? Вы мне скажите цифру? Вы мне, — голос Сокджина резко затих, оборвался, будто мужчина о что-то порезался, — назовёте её? Молчание душило. Сокджин хватал ртом воздух, даже не пытаясь вытереть слезы с лица, но смотрел прямо Намджуну в глаза. И, клянусь, Намджун видел в этих глазах чистейшее раскаяние. На столе тикали часы. В тишине снова раздался голос Сокджина, на этот раз твердый, отрешенный. — Исполните мою последнюю просьбу, мистер Ким: покажите мне ваш знак истинности. — Намджун. — предостерегающе произнёс Хосок, о чьём существовании палач на время забыл. — Все в порядке, — отмахнулся Намджун и снова перевёл взгляд на осуждённого, — что Вам это даст? — Это моя последняя просьба. Вам не обязательно знать её мотивы, — отрешенно сказал Ким, всё также буравя взглядом Намджуна. С медленно расползающимся по телу чувством понимания и одновременно неверия, Намджун потянулся к руке. Боль утихала, оставался лишь неприятный зуд. Легким движением пальцев палач расстегнул манжет, тряхнул правой рукой, закатал рукав и зачем-то глянул вниз, о чём тут же пожалел. Букет иссопа, последние семь лет остававшийся неизменно блеклым, лишь слегка окрашенный небесно-голубыми и сиреневыми красками, будто расцвел. Он так и пестрил оттенками: бирюзовый, аквамариновый, морской синий, лиловый, цвет фуксии, сиреневый, королевских фиолетовый… у Намджуна зарябило перед глазами. — Какого… — едва слышно прошептал Ким под аккомпанемент восторженного вздоха Чона. Зуд почти сошёл на нет, но сердце, о, Намджуново сердце колотилось, словно загнанная птица в клетке. Он провёл пальцами левой руки по рисунку, не веря, что это реальность. Но, если символ «пробудился» только сейчас, это значит, что соулмэйт поблизости. Обычно очень быстро, чётко мыслящий Намджун пребывал будто в прострации. «Это точно не Хосок: у него Рената. Если не Хосок, то…» Ким медленно поднял взгляд на мужчину напротив. Сокджин смотрел со спокойным выражением, ни один мускул лица не двигался. Казалось, он ничего не заметил. Но во взгляде карих глаз отражалась вся та боль, которую испытывали оба Кима. На глазах у Намджуна Сокджин встрепенулся и потянулся к подолу своего серого, прямо как во сне, джемпера. С тихим шелестом ткань поднялась вверх, оголяя сначала тонкую, а потом и более широкую полоску золотистой, поцелованной солнцем кожи, и остановилась на уровне чуть выше рёбер, открывая Намджуну поражающую по своей красоте картину. Цветы. Все рёбра Сокджина были усыпаны цветами холодных, прямо как у Намджуна, оттенков. Всё тот же аквамариновый, лиловый, ночной синий… у Намджуна в который раз за день сдавило грудную клетку, стало тяжело дышать. Нет, это невозможно. Осужденный Ким Сокджин не может быть его соулмэйтом, это несуразно, абсурдно, немыслимо, совершенно по-идиотски! И Намджуну предстоит убить Сокджина. — Когда будешь стрелять, — будто читая мысли своего предназначенного, произнёс тихо Сокджин, опуская свитер, — целься, пожалуйста, в рёбра. — Я не буду, — твёрдо произнёс Намджун. Какого чёрта он должен убивать Сокджина? Он — его соулмэйт, его предназначенный! — Будешь, — с усмешкой, которая отдавала скорее болью, чем весельем, ответил Ким, — прямо сейчас. Ну же, Намджун-а, — в голосе прозвучала внезапная нежность, от которой сердце палача пропустило несколько ударов, а внутренности перевернулись. Никто его не называл так с самого детства, — стреляй. Смелее, прямо в рёбра. Намджун поднял окоченевшую от шока правую руку, в которой был пистолет, взглянул Сокджину прямо в глаза и, увидев там все отчаянье, смешанное с непонятной нежностью и добротой, выстрелил прямо в рёбра. Туда, где десять минут назад расцвели цветы иссопа.***
На следующий день Намджун узнал, что Хосок с семьёй покинул страну. Новость застала его у себя дома в три часа дня, и Намджун был искренне рад за друга, Ренату и их малютку Сьюзен. В три часа десять минут в квартиру стали стучаться соседи, услышавшие выстрел.