Исключение

Осаму неисчислимое множество раз высмеивал волосы Чуи, как только не обзывая его при этом: петухом, попугаем, пугалом огородным. Предлагал помощь в покупке хны, неустанно насмехался над тем, что такому цвету позавидовала бы любая куртизанка. Но на самом деле подобная броскость радовала глаз. И манила к себе — это Осаму понял, впервые увидев Кое. Ослепительную, словно солнце, яркую, как один из нелепых фестивалей, что каждый раз оканчивался россыпью мерцающих вспышек фейерверков в небе. И пусть Осаму бывал на них слишком давно, еще совсем ребенком, он до сих пор помнил кажущееся ужасно нелепым теперь ощущение волшебства. Странно, но такие же ассоциации вызывала Кое. Настоящая красавица, способная сама стать наставником Осаму, он бы даже придумал способ упросить господина Мори, только вот… Кое сама предпочла другого. Сама избрала себе ученика, скользнув по мрачному и загипсованному Осаму, с трудом удерживающему равновесие на костылях, равнодушным взглядом. Ей и дела не было до того, как у Осаму в тот миг неистово билось сердце. Она вся была поглощена Накахарой Чуей, лишь им одним, кому природа отмерила и больше ярких красок, и более притягательную способность. Для женщин, разумеется: любая бы согласилась взлететь над землей, и так мало кому действительно захотелось бы рассеять собственную способность хрупкими и тонкими, словно иссохшие ветви, руками… Вот и Кое прошла мимо, так быстро, как и вспыхнувшая было симпатия к Чуе. Чепуха, что у господина Мори можно научиться большему. Осаму ведь сильнее всего хотелось узнать то, о чем с такой пылкостью думали все мальчишки его возраста. Мечтали познать физическую близость с противоположным полом. И сделать это Осаму предпочел бы с той, кто нравился ему, никак иначе. Тем более он был наслышан о несчастливой истории Кое, о ее мертвом теперь друге, о неудачном бегстве, что было больше похоже на двойное самоубийство. Дерзкое и прекрасное, окруженное романтическим ореолом. Будь они с Кое ближе, Осаму вполне мог уговорить ее повторить. Но в этот раз — с ним об руку. Мог бы, но пока что не имел никакого права касаться руки Кое, даже дружески, как часто делал чертов Чуя, пока был еще сопливым мальчишкой. Да и в дальнейшем — тоже. Каждым прикосновением как будто все сильнее закрепляя на себе эту возможность, в то время как Осаму стремительно терял ее. И чем быстрее они взрослели, тем более это делалось невозможным. Осаму пугали отказ, насмешка, демонстративное пренебрежение, особенно от Кое, слишком уж сильно она нравилась. Слишком много значила, не обмолвившись при этом с Осаму и дюжиной слов, в то время как он хранил в своей памяти чересчур много незначительных, но таких важных деталей. Что, к примеру, под слоем хороших белил ее лицо покрыто мелкой россыпью крошечных, теплых на вид веснушек. Будто мельчайшие крупинки корицы на кромке яблочного пирога, к которым так и не терпится прижаться кончиком языка. Что иногда ее глаза острее ножа, скрытого в мягких складках одежд. И что улыбка, способная быть гостеприимной и уютной, для него — пока холоднее льда. Никогда не забыть Осаму их первой совместной миссии и того, как ловко и изящно Кое убивала. Зрелище это до того разгорячило кровь, что Осаму был готов биться об заклад: сколько он уже видел женщин, со сколькими познал близость, такими нежными и безотказными, безупречными внешне — среди них были даже рыжеволосые! — Кое для него все равно самая прекрасная. Но другой вечерами слышал ее хмельной, а потому еще более притягательный в своей несдержанности смех. Другой вдыхал запах цветов от ее нарядов и наверняка — ведь даже при Осаму Кое иногда не могла сдержать себя от желания расправить кудри Чуи — чувствовал прикосновения ее теплых рук к волосам. А у Осаму со всего — только вкрадчивая, обманчиво-ласковая улыбка Мори, так часто трогающая его губы перед каждой новой ступенью обучения искусству мафиози, в котором-то никогда и не было ничего веселого. Жизнь все тянулась, пустая и блеклая, черно-белая в меланхоличном дурмане, что с возрастом сжимал Осаму в своих тисках все сильнее. Дни истаивали наравне с годами, воспоминания покрывались пылью в дальних уголках памяти. И в какой-то момент Осаму даже стало казаться, что и его незрелая страсть к Кое, такой манящей, но неприступной, была всего лишь выдумкой воображения. Право, глупой фантазией, которую подсказали сознанию алкогольные пары. Да, совершенно точно. Ведь чем старше Осаму становился, тем сильнее становилась тяга к алкоголю, выпивать который прерогатива только взрослых. А Осаму… совсем недалеко до них осталось! После одного дельца под тоскливое настроение он напился настолько, что совершенно забыл даже дату своего рождения. А очнулся, лишь когда Чуя уже тащил его на себе, чертыхаясь при этом так, словно бы его воспитала не девушка, а по меньшей мере отпетый хам. Только вот Осаму, мстительно давящий на Чую всем своим весом, даже спьяну не сумел выбросить из головы, что на самом-то деле приложила к этому руку Кое. Кое, на которую Осаму когда-то и сам имел виды! Еще на пути к машине он обтоптал Чуе все ноги, а увалившись на заднее сидение, внезапно понял, что сдвинуться больше не сможет. Темнота затопила мир, оставив только россыпь рыже-солнечных пятен. От прошедшей слишком быстро мутной ночи в памяти Осаму сохранились только теплые, будто прибрызганные духами волосы, в чью одуряющую мягкость он ткнулся лицом, уже лежа на удобной постели. Такие яркие, ужасно похожие на изящные пряди Кое, но немного другого оттенка, вьющиеся настолько сильно, что порой… да нет же, очень часто хотелось подрезать ненавистные завитки прицельным выстрелом из пистолета. А еще — хриплый, мужской, сожалеющий голос, произнесший прямо над ухом: — И почему только тебе нравятся женщины? Кажется, услышав это, Осаму много смеялся: своей глупости, недальновидности, нерешительности, всему и сразу. И особенно — своей не имеющей никакой почвы ревности, обращенной в ничто требовательными прикосновениями Чуи, который так невозмутимо освобождал Осаму от пропахшей потом одежды. Бред… какой же бред! Осаму так мечтал о женщине, что казалась уже связанной близостью с кем-то третьим, а потому — априори была неприступной, недостижимой. Но этот третий… Чуя… Чуя-то на самом деле мечтал только о нем, об Осаму! Со стойкой и такой раздражающей покорностью принимая каждый хмурый взгляд. И наверняка даже ни о чем не догадываясь… Осаму, кажется, тогда совсем не сопротивлялся. Наверное, потому что внезапно осознал, что сладковатый запах, который он так опрометчиво последние несколько лет считал принадлежащей одной Кое, на самом-то деле относился к Чуе. Да и дурманил почему-то гораздо сильнее. Чужое дыхание, учащенное, сбивчивое, совершенно не выдавало желания мстить за поддевки. Лишь только — обладать. Осознание этого показалось Осаму слишком лестным, побуждающим порыв поддаться всему, что Чуя был готов преподнести: его силе, и ласке, и жарким поцелуям, наверняка совсем не похожим на те, что могла бы подарить Кое. Могла — только никогда, конечно же, не подарила бы. Как странно, но ревнуя к ней, Осаму почему-то думал о Чуе куда больше и куда чаще. Обманчиво предполагая, что за долгие годы нахождения рядом успел узнать абсолютно все. Реальность оказалась куда более сложной, чем Осаму мог себе предположить. Но проснувшись утром с раскалывающейся от боли головой, с отвратительным комком тошноты в горле, с ноющими на всем теле следами чужих губ, зубов, пальцев, он, неожиданно для себя самого, не ощутил никакого отторжения. Это немного удивило, совсем чуть испугало и сразу же оказалось задвинутым на второй план, стоило только Чуе подтащить к кровати поближе стакан воды и целый ворох разноцветных таблеток. А сглотнув размоченную водой пилюлю, Осаму наконец почувствовал, что, пожалуй, очень даже сможет жить дальше. И, быть может, даже найдет в себе силы ответить на те слова Чуи, наверняка брошенные за так, необдуманно, с горечи и злости, как это чаще всего и бывало. Хотя Осаму и сам за их долгое знакомство порядочно наговорил гадостей. Так что… сочтутся уж как-нибудь. Тем более что теперь-то… на то имелся железный повод. — А знаешь, — задумчиво растерев ногтями особенно чешущийся укус, произнес Осаму, — мне и вправду всегда нравились женщины. Пристроившийся рядом на простыне Чуя лениво приоткрыл один глаз, и по застывшему в нем выражению Осаму быстро понял — Чуя едва сдерживается, чтобы не вылить всю оставшуюся в стакане воду Осаму на голову. И в этот раз уж явно не из желания соблюсти положенную прелюдию. — Вот только! — прочистив горло, спешно продолжил Осаму. И тут же накрыл прохладными от долгого соприкосновения с стеклом пальцами раскрасневшийся след от ногтей на плече Чуи. Надо бы понимать, своих собственных ногтей. — Я не помню, чтобы когда-нибудь говорил… что не смогу сделать исключения. Хотя бы попробовать! Чуя хмыкнул. Медленно приподнялся и тут же резко выхватил из второй руки Осаму стакан. Приложился губами к запотевшему стеклу, глотнул сразу до самого дна. На контрасте со светлым стеклом его губы казались алыми. Осаму сглотнул, внезапно припомнив, как сам недавно прижимался к ним своими, собирая языком слюну и жар, и даже стоны… Щеки от этого вспыхнули так сильно, словно бы он снова неосторожно хлебнул неразбавленного посторонней сладостью алкоголя. — Исключение, значит? — хрипло уточнил Чуя, с очередным смешком передернув плечами. Чуть более нервно, как показалось Осаму. — А если я не захочу быть этим твоим… «исключением»? Слюна под языком вновь начала отдавать неприятной кислотой. Осаму даже стало жаль, что вся ближайшая вода вот так просто исчезла у Чуи во рту. А тот как будто специально не оставил и одного глоточка! Да еще сидел теперь… и улыбался совсем не обиженно, как показалось совершенно раздавленному тяжестью новых ощущений Осаму. — Тогда… если не хочешь, — постепенно вновь обретая уверенность, демонстративно небрежно бросил Осаму, — я обязательно придумаю что-то еще. Но если у тебя есть конструктивные предложения… Уголки губ Чуи дрогнули, улыбка стала еще шире. — Звучит заманчиво, — протянул он. И медленно, не сводя с Осаму разгорающихся все ярче глаз, отставил стакан в сторону. Переговоры по поводу нового, весьма щекотливого и шаткого положения Чуи в жизни Осаму затянулись на весь тот особенный, как оказалось, день. О поводе для личного праздника Осаму узнал совершенно случайно — всего-то заглянул в позабытый на целые сутки мобильный, чтобы убедиться, как много в их Портовой мафии на самом деле редкостных подхалимов. С некоторой оговоркой, разумеется. А вот о коварных, поистине женских замыслах, которые так обожаемая прежде госпожа Кое с любовью вложила Чуе в голову — то-то он и сорвался облагораживать свою застопорившуюся из-за Осаму личную жизнь! — предпочел бы и не знать вовсе. Но, к сожалению, было уже поздно.