одеяльцем придавило, на нём груз моих проблем

Он застрял на загрузочном экране. Раздул манямирок, создал свою вселенную, и покорно ждёт своей кончины. Говорит со всеми своими версиями одними и теми же речами, словами, зазывая их к свершению правосудия над человеком. Ему уже просто плевать, кто он. Плевать на всё, плевать на оригинального Санса, которому он подарил больше половины собственной души. Ебал он всё, что только можно, вертел на хуе. Собственная слабость подавляет его больше, чем факт, что его брат уже давно не жилец, что погиб он от рук человека. Призрака, который сейчас сидит с ним, в единственном пространстве, где тот может обитать после собственной кончины. По костлявой спине каждый раз пробегает волна мурашек, когда он осознаёт, что был беспечным старшим братом, что ненавидел рутину и хотел повеситься, изжить себя из этого мира. И всё в те мгновения, когда рядом с ним был братец… Столько упущенных возможностей. Он бы отдал тот кусок, что остался от его души за объятия высокого скелета, или же реплику, пущенную из уст младшего брата, в которой лишь невзначай говорится его имя. Обгоревшие рёбра с дырками, уже рыхлящиеся от постоянного укутывания в белёсую, грубую куртку, сдавливания грудной клетки тем самым шарфом. А быть может, он зарывается своим уже посеревшим носиком в него, чтоб согреться? В пустоши не так тепло, как может показаться, хах. Однажды полюбив брата, он не сможет забыть, стереть, как однажды стёрли низкорослого из плана бытия, образ из памяти. Силуэт Папайруса, его знакомый взгляд с искрой в глазах, и всё, что только могло быть прекрасно — всё вписывалось в него, младшего брата. Безумие имеет цвет костей Папайруса. Он сидит, и изучает свои обглоданные временем, как вшивой псиной, воняющей похлеще гнили и плесени вперемешку, руки. Он больше не улыбается, скорее сворачивается в позу зародыша, обнимая колени, и плачет. Ему плохо. Ему очень плохо. Он сдирает шарф со своей шеи, и начинает рвать шейные позвонки фалангами, оставляя кровавые зацепки, рваные раны, из которых сочится жизненно важная жидкость каплями. Руки дрожат, а слёзы не прекращают свой поток. И тут, впервые, он улыбается. Познаёт глубину того, насколько отчаялся. Успокаивается, снова тихо садится, и прислушивается к прекрасной тишине, к дыханию, как воздух выходит из его фантомных лёгких, а потом снова кочует и набирает полные масштабы. Он чувствует, как поднимается его грудная клетка, так как дышит полной грудью. Расслабляется в конец, и ложится на чёрный пол, смотря в никуда и слушая завывание ветра, обматывает раны на шее шарфом, а его концом укрывается, как одеялом, подкладывая руки под голову. И сколько же он спал? Окровавленная футболка, трясущиеся руки, куртка в пыли, глаз, что истекает решимостью, да шарф младшего брата, жизнь которого он так хотел сохранить — всё это его знаки. Ему безумно нравится подобный расклад событий, ему нравится прощупывать глубину собственного отчаяния, считаясь моральным мазохистом, да и он не против, после всего, что с ним было. Ирония, величайшая ирония. Однажды он встретил Санса. Другого двойника себя, и за этим пошла бесконечная череда из сотен ресетов. Чувство собственной неполноценности прожигало его изнутри, также как и их самих — каждому из них он отдал другие восемь частей души, изначально считающейся его, а последнюю, — девятую, — оставил себе. Ему не привыкать. Это преследовало его с начала времён. Он не знает, сколько времени пробыл здесь, да и не нужно ему это. Закрывает единственный подконтрольный ему глаз, и складывает руки на груди. Он мечтает. Не о том, чтоб встретить брата, а о собственной смерти, так как находится на грани, разрыве, пропастью между двумя началами и концами. Не мёртв, не жив, да и живёт в иллюзорном мире. Ему плохо. Ему очень плохо. Как в тот раз, он упивается собственным ничтожным положением. Он кашляет, и без жалости к самому себе ломает указательный на правой руке — левая ему ещё пригодится, хотя бы в битве. Он глядит на себя, на экран загрузки, и всё из пророчащего дара человека сбрасывать мир, включая кнопку «продолжение» и манящую «полный сброс», и в его глазницах это превращается в проклятие, будто дарованное самим Случаем для вечных мучений игрока. Абсолютно всё в таком состоянии выглядело именно так — как голова убитого дракона у ног уставшей принцессы, от очередного горе-принца превращается в месиво из мышц и гнилых сухожилий, и не более этого. Он безумен, также, как та уставшая принцесса, не видящая и не лицезреющая в геройстве, отваге, человечьей решимости в конце концов ничего стоящего её внимания. Но он и не является ей, так как принцесса одержима тщеславием и высокомерием, а на плечах старшего ком из горя от потери брата и усталости. Не сияющую морскую пену напоминала белизна его костей — они были иными, будто помрачневшими, отражёнными в дурном свете, кривом зеркале. Одно время, сам для себя, ширококостный сравнивал их с белёсым снегом. Ему всегда нравилось это занятие — сравнение всего и вся с чем-то обыденным, но видя в собственных эпитетах с простыми вещами магию и прекрасный слог, он также восторгался и братом. Всё когда-нибудь закончится. И не важно, чем; счастливым сном для других существ на голубой планете, имя которым — люди, или же необъятным кошмаром для монстров, когда их будут притеснять. Он видел, как в другом, альтернативном таймлайне монстры вышли на поверхность, и вечный шутник, казавшийся беззаботным быстро спил фантомную печень. Да, для жителей Подземелья он только казался необременённым рутиной, и изображал эдакого «крутого чувака с охуенными шутками», но тогда это было в прошлом. Он сотни раз видел, как его альтернативная версия спивалась, а братец, — Папайрус, — не выдерживал смерти всегда преданного ему бро. Он сотни раз видел, как его альтернативная версия пыталась остановить человека от убийства единственно дорогого и милого ему монстра — Папайруса. Сам он давно навесил на себя ярлык убийцы. Видя, как личность, похожая на тебя и эмоционально, и внешне, даже не пытается предотвратить гибель лучшего создания, встреченного за всю жизнь и знакомого с рождения, само по себе обращается в пытку. Он бьёт себя в слабенькие, давно иссохшие рёбра, и с каждым ударом боль всё сильней рассеивается. Он виноват, что заставил стольких личностей самого себя разочароваться в жизни. За пределами экрана загрузки у него нет силы. У него нет магии. Он — ничто. Но Санс прекрасно понимает это, и просто существует, страдая. «Зачем ты живёшь, если данное приносит тебе лишь страдания?» — эта фраза навсегда отпечатается в его памяти. Её промолвил тот самый Гастер, фактический отец скелетонов, создавший их в стенах лаборатории. А потом он сварился заживо в собственном изобретении. Бедолага. На время, на экране загрузки начал появляться он. Скелет признавал, что фантом из бездны прав, но и затащить туда самого ширококостного стоило непомерных усилий. Гастер никогда не противоречил себе и прекрасно помнил всю свою жизнь. Он в бездне дольше, чем сам скелет, чем кнопки на экране загрузки, чем постепенное развитие времён, и, быть может, у того было время вспомнить события жизни и все ошибки, совершённые с начала времён этим фантомом, да закалить память. Он смотрит на то, во что превратился Гастер, и учёный прежде не вызывает такого уважения. Творец, создатель, подаривший жизнь и ему, и брату, беспечно превратился в это ничтожество, в это уродство. Вот бы с его души можно было соскоблить грехи и чёрствость — и, быть может, скелетон бы завязал с Гастером хоть один из разговоров невзначай. Его аналитический склад ума вызывал у простого обывателя вечное восторжение. Прекрасный менталист, художник, рисующий в своём сознании образы каждого по одной-двум репликам. Он захлёбывается в слезах, слизывает их со скул, стучит кулаками по полу — да вот зря. Неполная картина бытия, из пары зрачков горит лишь один, из пары глазниц лишь одной он может шевелить, и он упивается этой мыслью минута за минутой. Он обретает то, чего сам сторонился в присутствии Гастера — осознание. Ему нравится чувствовать себя несчастным. Он слизывает капли крови с собственной руки, и трясётся. Падает на пол коленями, развязывает шарф на собственной шее, снимает куртку, и понимает, что в данный момент полностью свободен. Он одинок, но в этом и заключается его полноправная свобода от иллюзий, понятий, всего, что способно было обременять его в жизни. Слёзы катятся из глаз, и он улыбается. Сдерживает себя от морального падения лишь факт, что он должен помочь себе. Сворачивается клубком, и обнимает колени в период жалости. Душа… Он понимает, что все реалии о душе — лишь иллюзорная оболочка, и что она тоже является куском дерьма мяса, а сокральный смысл, заложенный и романтизированный не значит абсолютно ничего, и всегда будет рассчитан на простого человека, не умеющего думать своей головой. Ему всё равно. Он затягивается мановением, как Папайрус из СвапФелла дымом сигареты, и улыбается ещё шире. Гастер снова выходит из бездны, и спрашивает у скелета: — Гено, быть может, ты пойдёшь со мной в бездну? Молчание. Он утирает краем майки слёзы с лица и поворачивается к Гастеру. Завеса из пикселей исчезает, когда скелет подползает к тёмной, расплывчатой фигуре, оставляя за собой лужи крови от вспоротых фантомных внутренностей фалангами своих же рук, и протягивает бывшему учёному девятую часть души Санса, которая у него осталась. Красный шарф в руке, исцарапанные коленки, кеды в ало-сапфировой жидкости — вот именно тот миг его иллюзорной свободы, когда он пятится к нему. Гастер лишь протягивает к его душе одну из своих восьми рук, отблёскивающую синим свечением, и поглощает её. Он берёт скелета за руку, и ведёт с собой, в бездну. Санс не сопротивляется, а даже рад такому концу своей жизни, ну а за смертью последует ещё одна, и, быть может, она будет лучше. Ведь это его выбор.