1
Гипоталамус не знает жалости. Заняв свое законное место в промежуточном мозге, она будет изо дня в день напоминать о себе, причиняя боль, сопровождающююся чувством полного отчаяния. И когда этот торжественный момент настанет, гипоталамус даст волю своему детищу. Голод тянет тебя на дно и даже не подозревая, где и когда он завлечет тебя : в овальном кабинете Белого дома, во время плотских утех или в общественном туалете, читая газету, ты склонишь голову и оставшееся время твои мысли будут наполнять желание набить свое брюхо. Гипоталамус будет мирно отсиживаться в вашей голове и праздновать очередную победу.***
Каждый раз, возвращаясь домой, я искал все новые обходные пути. Находясь так далеко от близких, и так рядом с самим собой, я чувствовал себя по настоящему живым. Я восхищался организованностью насекомых летом, а в холодные зимние дни всеми силами пытался сочувствовать бездомным. Находя укромное место, я позволял своим легким высасывать все смолы из сигарет, доставал книгу и переносился в совершенно чуждый мне мир, пропитанный любовью и лаской. В среду мое "путешествие" изрядно затянулось. От солнца осталась жалкая полоска, походившая на растекшийся желток, и легкий ветер, кажущийся таким блаженным при палящем зареве, начинал пробирать до костей. Путь до дома мог бы показаться незначительным отрезком, если бы не одно но, что-то в районе живота хотело вырваться наружу. Я думал о ебле и желание насытить желудок пропадало, я думал о пирогах и мне хотелось ебаться. В этих желаниях не было романтики. В потребностях - нет ничего романтичного2
Ароматы, еще готовящегося ужина, нагло дразнят меня. Звук захлопывающейся двери, сопровождается звуками тяжелых шагов. Картинки давно минувших лет проносятся в моей голове, будто кинолента, где каждый кадр числится как двадцать пятый. Отец часто говорил мне, что в молодости был эталоном мужской комплектации, но время и пристрастие к алкоголю не оставили и следа от былой привлекательности. Я по прежнему стоял в коридоре, когда огромная туша моего родителя ,наконец, переступила последнюю ступень маршевой лестницы. Темные круги под глазами складывались гармошкой, под тяжестью потускневших свинячьих глаз. Сквозь гнетущую тишину, я слышал его мысли и чувствовал его презрение. Отец умел красноречиво молчать. -Анатолий, ты идешь? - голос матери пронесся сквозь тишину, заставив отца, наконец-таки, моргнуть. - Ужин с минуту на минуту будет готов. Фыркнув, отец побрел в комнату, откуда минуту назад доносился голос матери. Коридор стал заметно просторней. Мне предоставилась возможность дойти до комнаты без препятствий. Шнурки путались каждый раз, когда я пытался их развязать, поэтому двумя рывками я освободил ступни. Лестница скрипела каждый раз, когда кто-то вступал на нее. Я завел привычку подниматься по ней, прижавшись как можно ближе к краю. Отец, развалившись на диване возле стола, громко возмущался , в то время как моя дражайшая матушка кружилась возле плиты, поэтому я бесшумно поднялся по лестнице, в свою комнату, чтоб не нарушать размеренную жизнь этой супружеской пары, одним только своим видом. Они любили друг-друга и даже были счастливы для соседей, друзей и прохожих, но только не для себя самих. Они притворялись, играли свою роль, но за маской счастливых супругов скрывались два ненавидящих друг-друга лжеца. Отец водружал свое обвисшее брюхо на тело матери пару раз в месяц, но не проходило ни дня без апофеоза тупости этой грязной свиньи. Отец разгорался, как сухой хворост, и поливал мать дерьмом. "Мужеподобная тварь! - сотрясая воздух, выкрикивал он, - научись заливать блядскую баранину пивом! Как ты смеешь предлагать мне эту дрянь!?" Мать пропускала это мимо ушей, всем своим видом показывая, будто его слова, для нее - пустой звук. Вот только это "равнодушие" по ночам разрывало тьму, а вслед за ней и нависающую тишину громкими и продолжительными всхлипами. Она не показывала своих слез. Она плакала по ночам, пока все спали, но я, не сомкнув очей, через стены слышал, как по её щекам текли слезы. Человек, которого я зову отцом, некогда был владельцем крупнейшей страховой компании, так же, как некогда был примерным семьянином. -Вот увидишь, парень, - приговаривал он, пропуская очередной стакан с виски, - твой старик добьется большего, чем чертов Дерипаска. Все они, эти зажравшиеся куски дерьма, увидят, чего я добьюсь. О каких именно кусках он тогда говорил, я так и не понял. Спустя год он пошел на дно дешевой бутылки виски. Когда алкоголь добивал последние клетки мозга моего папаши, массивные двери театра одного актера раскрывались настежь. Закрывшись в комнате, я молил всех богов, о каких когда-либо слышал, о скором окончании дня. Наутро, я спускался, словно тень, в гостиную и находил там мать, униженную и оскорбленную. Она смотрела на меня своими прекрасными бездонными глазами и только тогда я понимал, что бездонность-есть пустота. Фонарный столб, проливал ядовито желтый свет на мою тесную комнату, так, что находиться в ней было настоящим кошмаром. Гроздья гнева распускались в каждой из стен этого дома, но прислонить голову и услышать стенания и плачь, прочувствовать полное отчаяние, можно было только в этой конуре. Я скинул с себя майку, давно выгоревшую на солнце, стянул с себя штанину и ,прыгая на одной ноге, стянул вторую. В открытой дверце гардероба красовалось замаранное зеркало, вернее то, что от него осталось. Верхняя часть давно отделилась от нижней, в последствии образовав небольшую кучку битого стекла. Купаясь в омерзительном свете, исходящем от фонаря, я рассматривал каждый изгиб своего тела. Ребра больше походили на клетку для попугая, а плоский живот можно было смело использовать, как поднос для еды. Задвинув шторы, я завалился на кровать. Запах грязного тела исходил от простыней так сильно, что даже думать о вдохе было тяжело, но даже это не шло в сравнение с желанием отведать мамину баранину.