Все отлично

Колесо черной зажигалки делает звонкое «Щелк!»; девушка завороженно смотрит на маленький танцующий огонек. Она прикуривает и едва не отбрасывает зажигалку прочь вместе с мыслью удержать пламя в собственных руках. Зачем ей это? Ведь все просто отлично. Вино, красное сухое, стоит на столе прямо перед ней. Фредерика совсем не хочет вставать и искать бокалы или хотя бы принести кружку с кухни. Она делает глоток прямо из горла, оставляя на зеленом стекле бутылки след от черной помады. Нахуя она вообще ее купила? Ведь ей же совсем не хочется казаться депрессивной — у нее все отлично. Все просто прекрасно! Даже, когда в горле першит от чрезмерно кислого вкуса винограда, а кашель переходит во всхлип, которой девушка старается проглотить; даже, когда пара красных капель падает на подол платья, — он все равно черный, какая разница, особенно, если она и вовсе собиралась выбросить его; даже, когда она по пути домой падает прямо на брусчатку, отчего рвутся чулки на коленях. Сигарета тлеет в пальцах. Пепел сыпется прямо на диван рядом с девушкой. Федя заебалась. Заебалась совмещать жизнь и творчество с учебой и попытками найти работу; строить что-то из себя под стать своему окружению. Под прикрытыми веками скапливаются слезы, которые Игнатьева пытается сморгнуть. Даже в собственной, блять, квартире девушка не может дать себе слабину: размазать черную помаду в попытках смыть ее, выбросить с четвертого этажа осточертевшее платье, сбросить разодранные чулки. На столе недописанные конспекты по сопромату — через неделю зачет. Но Федя не хочет их заканчивать, а только сжечь, а потом и саму себя. Да, она заебалась, но ведь это пройдет, а значит — все отлично. В квартиру вваливается Слава, которая своим приходом умудряется наделать кучу шума еще в прихожей. «Если ты еще, блять, раз оставишь свои гребанные ботинки поперек дороги, я тебя ими же и отхерачу!» — и в этом вся Карелина. Но она все равно хорошая. Слава опускается рядом на диван и забирает бутылку из рук подруги, по виду которой видно, как закончилась ее очередная встреча с издательством, делая крупный глоток. — Фу, блять, оно же кислющее, — Карелина сплевывает противный ей напиток на пол. Федя хочет что-то сказать об этой выходке, но тут же вспоминает, как пару минут назад стряхивала пепел на диван. Если уж их и выселят, то виноваты будут обе. И она только спрашивает: — Ты как? — Вот странная ты, Федь. Сама в полной заднице оказалась, но, конечно, главное, чтобы у других все хорошо было, — Слава улыбается, заваливаясь на спину, прямо на ноги Феде. Когда Карелина так делает, ее хочется почесать за ухом, как довольного кота. Игнатьева взъерошивает Славины волосы. — Но ведь у меня все отлично! — девушка едва не давится этими словами. Карелина смотрит на нее снизу вверх. Фединых губ касается что-то холодное: Слава, буркнув «ненавижу эту твою помаду», убирает влажной салфеткой черный цвет с лица девушки. У Славы есть работа, на которой она устает (хотя по ее образу жизни вообще нельзя сказать, что эта девушка может относиться к чему-либо серьезно). Карелина засыпает, как и лежала, на Феде, которая запускает руку в волосы спящей, твердя, как мантру: «Все отлично». Утром Слава сваливает рано, как собственно и всегда, а Игнатьева решает вновь не идти на пары. Даже если отчислят, будет похуй. Она ходит по квартире все в той же одежде с прошлого вечера, скуривая уже третью сигарету. Вино было допито еще час назад. Но этого мало. Хочется в бар — набухаться в слюни, а после танцевать на барной стойке под восторженные выкрики из толпы. Федя ни разу этого не делала, но сейчас очень захотелось. Её посылают нахуй трижды. У всех дела, и Федина компания сейчас вообще никому не сдалась. Девушка заказывает себе бутылку портвейна на все деньги, что у нее остались. А после садится, кладя перед собой чистый лист и ручку. С каждым глотком становится все более паршиво на душе, а кривых строчек на бумаге — все больше. Подол платья мнется между сжатых коленей, а Фредерика вспоминает, что хотела избавиться от этого черного куска ткани. Помочь расстегнуть молнию на спине некому, и девушка просто стаскивает одежду через голову под своеобразный аккомпанемент из треска швов. Из открытого окна дует, и кожа покрывается мурашками, но Федя продолжает смотреть, как скрывается в уличной темноте чертово платье. Какой-то парень у подъезда смотрит прямо на нее. А Игнатьевой плевать, что она стоит на виду у всех желающих в одном белье. Она даже улыбается тому парню, игриво прогибаясь в спине, а после показывает фак, вновь скрываясь в глубине комнаты. В голове одна за одной проносятся собственные строчки из сборника стихов, который отклонило уже большое количество издательств. Пять? Семь? Нет, кажется, двенадцать. По правде, Федя потеряла надежду еще на восьмом, а на десятом и вовсе перестала считать. Если бы не Слава, которой она каждый вечер говорила, что все отлично, Игнатьева сдалась бы давно. Спилась бы? Вполне возможно. Но пока ее прерогативой является как раз-таки вытаскивание Карелиной из загулов и запоев. Но кажется, все стремительно меняется. Девушка смотрит на новые строки. Они кажутся ей просто отвратительными. Один за одним белые листы превращаются в бумажные мячики и летят в разные стороны. Притянув колени к груди, Федя особенно остро чувствует, как ей не хватает поддержки. «А еще друзья, блять!».Она больше не хочет быть чуткой (хотя Слава называет это ебанутостью). В ушах слышен звук биения сердца, а собственные всхлипы душат; ощущение складывается, будто она, Фредерика, та самая девушка из собственных стихов, разбитая и почти не живая. Такой ее находит Карелина. Горячие ладони касаются покрытой мурашками кожи, Игнатьева распахивает глаза. Кажется, ей не нужно ничего говорить, ведь все и так понятно, но Федя шепчет, утыкаясь опустившейся на колени Славе в плечо: — Больше ничего не будет отлично. Никогда. — Тихо, — Карелина отстраняется, заглядывая в карие глаза. — Все будет хорошо, слышишь? Славины объятия словно лечебные. Девушки сидят щека к щеке. Федя, которая чувствовала, что ее батарея внутренней энергии почти пуста, теперь ощутила прилив тепла внутри. Где-то под ребрами. Это не бабочки, про которых все говорят. Что-то иное, более глубокое. — Хорошо — не отлично, — у Игнатьевой чуть дрожит голос от слез. Карелина глубоко выдыхает, поражаясь, как же у ее подруги вообще хватало терпения выслушивать Славу после очередной вписки. У Феди мягкие губы; они чуть солоноваты от слез и имеют горьковатый привкус портвейна. Слава не закрывает глаз, касаясь их. А Игнатьева наконец чувствует, как становится легче. Словно внутри нее есть крошечный Санкт-Петербург, небо которого затянуто тучами, часто льют дожди. Так вот теперь там из-за туч, наконец-то, вышло долгожданное солнце. И имя ему Слава Карелина.

И вот теперь все действительно отлично!