в отблеске фар на твоих коленях

В отблеске фар на твоих коленях и моей слюны — на твоих щеках мы пускаемся в гром облаков невесомой пылью, а любовь пряной горечью не срывается с языка — застревая под шинами, над полынью, ибо ночь огибает кромешною пустотой непорочных и непродуманных — нас с тобой. На обочине, у обрыва и на стыке чужих вселенных мы сотремся осколком ко дну запрещенного естества, ибо кровь твоя не вскипает доселе в бумажных венах, и моя пробегает твердеющей плазмою — через два, ведь в глазах твоих до сих пор — перечеркнутый я; до гнева. Я побуду Адамом, покуда ты пляшешь безбожно Евой. Я себя прописал пьяным доктором поутру неспокойным и грубым рукам твоим — острым грифелем на бумаге, неумело играя в медбрата и в медсестру, потому что не страшно бежать под прицелами из Мияги от запретов из отчего дома затравленным псом. Я в тебе — на плечах, ржавой болью от гематом. Я в тебе — металлическим обручем, без согласия посторонних, догоревшей звездою в космос, то ли ракетой — в нос, запахом влажной спермы, венами — только тронь их, потому что сорвусь зубами во фламинго твоих волос. Я готов торговать талантом, убивая за нас — истошно. А ведь знаешь, любить, по правде, получается слишком пошло. Откровение дикой тайны прерывается в вихре твоих «люблю», потому что плевать на вечность, мне нормально — в беззвездный омут. Поцелуй в пересохшие губы — языком и поглубже — лют, просто в холоде влажного рта всё до глупого по-другому, мне отчаянно хочется взять с тебя клятву и что-то еще, только ты переходишь на шепот — прячешь вены, теряя счет. Это три на твоей спине — истерически белое по лазури, только мы далеко от мяча: у авто и на смятой траве, я бы скрыл тебя собственной грудью от ударов грохочущей бури, целовал бы, счастливый, долго гладкую кожу век. Я бы скрыл тебя — я и скрою от зорко глядящего мира со свирепостью пьяного бога да забытого им сатира.