Everything Goes to Hell

      — Это с самого начала была плохая затея, — говорит Мейз, наливая себе и Люциферу. У нее на виске ссадина опять болеть начинает, и она, не думая, прикладывает стакан с виски к царапине, прежде чем выпить. — Нам нужно было остаться в аду.       — Дом, милый ад, — мечтательно потягивает Дьявол, не собираясь на этот раз ссориться с Мейз. Он удивлен, почему Мазикин все еще терпит его. Почему все еще приходит подрабатывать за барной стойкой он может понять — естественно, чтобы выпить, если демону не хочется встречаться с ним лично, а денег, как всегда, кот наплакал. — Иногда мне кажется, что нас свергли с престола и посадили в клетку. Только мы еще об этом не знаем.       — Что ж, — Мейз выпивает свою порцию залпом. Кажется, это была десятая? Она не помнит. И ей все равно. Абсолютно на все. Она тянется к нему через весь стол, и касается пальцами его ладони (чересчур горячей ладони). Ей стыдно дотрагиваться до него, но она скидывает этот жест на алкоголь. Ей становится еще более неловко, когда Люцифер вздрагивает от ее касания. — Зато мы горим в одной клетке.       Люцифер дергается от ее прикосновения, и он ненавидит себя за это. Они отвыкли друг от друга. Мазикин не знает, почему все еще приходит к нему выпить, или просто поговорить. Она чувствовала себя когда-то обязанной Дьяволу. Он единственный, ради которого она прошла Врата ада — и пройдет их еще раз, если потребуется. Она единственная, кого он взял с собой в свое рискованное путешествие. Мейз постоянно приглядывает за ним, как Цербер за адом, и, наверное, ее защита — единственная причина, почему они вдвоем еще на плаву.       Но теперь — долг выплачен. И они абсолютно один другому не нужны.       Она старается отпрянуть, вернуть свою руку в свое распоряжение, пока не поздно. Но Люцифер держит ее, не отпускает. Он вдруг теряет все колкости, все остроумие. Просто молит, поглаживая ладонь демона. Кожа у Мейз гладкая и шелковая, приятнее, чем у большинства людей, словно сделанная из шоколада. Люцифер заново изучает ее пальцы, искусные за барной стойкой, в плотских утехах и убийствах.       Он хмурится, когда находит синяки на ее костяшках. Она как можно быстрее возвращает в свою власть руку, пряча ее под стол, сжимая в кулак. Мейз рассматривает его прекрасное лицо, испорченное парой новых синяков. Синяки, что остались после их потасовки. И она впивается коготками в свою ладонь, стараясь унять желание оставить ему еще несколько царапин.       Люцифер молчит. Ему стыдно смотреть на Мейз, заметить на ее бархатной коже кровоточащие пятна, оставленные его руками. Он боится — никогда этого признает — взглянуть ей в глаза и увидеть там разочарование. Может, злость. Он начинает ее ненавидеть — она его не боится совершенно (хотя не так давно любила). Мазикинг знает каждую его часть, словно родные стены ада.       Им бы действительно вернуться домой, только вот это значит признать поражение. Люциферу нравится слабость и порочность человечества. Мейз с этим соглашалась когда-то бесспорно, разве что Дьявол считает это любопытным и достойным Его внимания, а Мейз это именно нравится. Ей нравится, как людишки приходят к ней с самыми порочными желаниями, за которые через несколько десятков лет Люцифер со своей самой милой улыбкой подойдет и совершенно обыденным тоном скажет вместо приветствия: «Распишитесь, это ваш персональный билет в ад».       Порой она думает: «Как можно за такое продавать душу?». За несколько лишних дюймов в штанах, за четвертый размер груди, за успешную деловую компанию, за драгоценности и деньги… Когда к ней приходят со своеобразными запросами, свербящим желанием получить удовольствие и боль в одном, Мейз думает, что она бы тоже продала свою душу за такое, но есть одна маленькая проблемка — у нее нет души.       Она наливает еще по одной, и они случайно взглядами встречаются. Вид Мейз передает ее полнейшее безразличие, и голос ее больше никогда не дрогнет, никогда на глазах не проступят слезы. И Дьявол опять начинает ненавидеть, только на этот раз самого себя. Он представляет, как она допивает свою стопку и уходит, вызывающе вильнув ягодицами на прощание, но не обернется, и исчезнет надолго.       Люцифер вместо своего стакана хватает ее за волосы, тянет к себе, и Мазикин шипит, но помалкивает, а он чувствует ее змеиный яд, что никогда больше не отравит его кровь, не подарит блаженного забвения. Иначе змея поплатится за это: Дьявол будет выдавливать из нее яд до последней капли, чешуйку за чешуйкой снимет. И что-то в ней меняется.       Ломается.       Дьявол целует ее с пьянящим дурманом, с остатками виски на своих губах, и алкоголь смешивается с кровью. Его кровью. Он бы прервался и ударил бы Мейз в очередной раз за прокушенную губу, но знает, что именно этого она и хочет — сбежать, оставить каждого ни с чем. У нее свободны руки, но ничего не предпринимает.       У нее дыхание спирает от одного лишь поцелуя, но она все на выпивку ссылает, и Мейз почему-то опять плохо, — как будто у нее есть душа, которая может ныть — и она ненавидит себя, что всхлипывает и замирает. Мейз ожидает, что Люцифер отпрянет и засмеется по-дьявольски, но он просто игнорирует ее заминку.       В переломные моменты они всегда теряют колкости, заготовленные заранее.       Нет души — нет терзаний. Так ведь? Или наоборот? Люцифер создал демонов все-таки слишком недоскональными. Они ведь демоны, их должны бояться. Их боятся, когда засыпают в одиночестве в слишком холодных и мрачных комнатах, к ним взывают в ночи, их обвиняют в каждом смертоносном явлении, в каждой разрушенной жизни. Их ненавидят лишь на словах, а под покровом ночи люди действительно любят демонов, когда всем становится скучно и решают сыграть в игру повышенной жестокости.       Иногда Мейз спрашивает саму себя: «Как на такое фантазии хватает?». Она увлечена людьми меньше Люцифера. Дьявол изучает каждого человека до самого основания, и ему никогда не надоест. Он видел измученные души в аду и жаждущих азарта на Земле. Кто интереснее, кто скучнее. Демон рассматривает их, старается увидеть то, что так завораживает Короля ада, но никогда не видит. Люцифер обещает, что она научится со временем, но уже столько лет прошло, что Мейз потеряла надежду.       Для Мейз все люди одинаковы. Она не видит в них родственные души (так забавно это звучит в ее случае), она чувствует себя ужасно одинокой в этом мире, поэтому остается недалеко от Люцифера — не самая главная причина ее присутствия, но весомая. Мэйзикин чувствует себя обязанной Дьяволу. Он единственный, ради которого она прошла Врата ада — и пройдет их еще раз, если потребуется. Она единственная, кого он взял с собой в свое рискованное путешествие. Мейз постоянно приглядывает за ним, как Цербер за адом, и, наверное, ее защита — это единственная причина, почему они вдвоем все еще на плаву и живы.       Мазикин приходит в себя возле барной стойки, прислонившись к ней поясницей, и находит собственные уста на шее Люцифера, а он жадно ее аромат вдыхает. Запах смерти, алкоголя и крови. Они давно не были так близки, давно не кусали один одного. Еще дольше — не были нежны. Совсем как два старых супруга.       Когда он усаживает ее на стеллаж, Мейз чувствует, как бьются под ней стаканы, как трещит стекло, как прозрачный красится в красный от ее крови, и платит Дьяволу той же монетой — огладив рельефный живот, собираясь опустить пальцы ниже, в расстегнутую ширинку, переводит ладони на шрамы его спины, шрамы его сожженных крыльев. Она любила его крылья — единственное, что заставляло ее держаться дольше.       Они встречаются взглядами, понимая, что ненавидят самих себя.       Когда Люцифер толкается в ее чресла, когда демон вскрикивает с непривычки, они думают, что продали бы свои души друг за друга, за это удовольствие, за расцарапанные спины (Мейз давит ноготками на шрамы от крыльев, от этого Люцифер накручивает ее волосы на своей ладони, оттягивает назад — битое стекло впивается в поясницу — и проводит языком по выступающим ключицам), за воспоминания, что не так давно связывали их.       Только одна проблемка — ни у кого из них нет души.       Если бы Дьявол сумел бы увидеть, в какого зверя он превращает Мейз, то наверняка бы аплодировал сам себе, своему необхватному эго и самолюбию. Он не ужаснется, лишь скажет с ухмылкой: «Щенок наконец-то вырос», стал бы себя восхвалять до небес. Но Дьявол никогда не услышит, как демон кричит в темноте, когда они порознь, а Мейз никогда и не заговорит об этом. Они будут лишь рычать, как и полагается чудовищам — и никто не разберет этот бред.       Будь они людьми, то определенно они скучали бы по друг другу, потому что только Люциферу Мазикинг разрешает доминировать над собой в постели, и только Мейз Дьявол разрешает спорить с собой, потому что они единственные тут исчадия ада, что исходили свои персональные кошмары вдоль и поперек, порвали все цепи. Люди на такое не способны.       Будь они людьми — сломались на половине уже пройденного пути.       Люцифер резко останавливается, доведя дело до конца. Он едва успевает выйти, забывая дышать, забрызгивая собственной спермой бедра демона, и пытается осознать произошедшее. Мейз преображается со стонами — на мгновение видно ее уродливую часть лица, которую ей приходилось не так давно под серебряной маской прятать. Хорошо, липко и скользко. Внутри Мейз жарко — ему кажется, что так тепло может быть лишь в аду. Внутри нее он чувствует себя дома (в ней всегда будет что-то родное, что-то дьявольски прекрасное).       Мазикин с трудом соскальзывает на пол, ноги дрожат, Люциферу приходится придержать ее, и именно тогда он обнаруживает на своих руках ее кровь — остывающую, темную, как и все в ней.       — Тебе придется остаться еще ненадолго, — с привычным весельем в голосе говорит Дьявол, рассматривая задницу демона, каждый бордовый, как вино, ручеек ее крови, прихватывая одной рукой бутылку с чем-то крепким, другой — обнимая Мейз, собираясь отвести ее в душ.       — А тебе нужно прихватить намного больше выпивки, мой господин, — называет его по привычке Мазикин и ужасается. Слишком давно она так не называла его, слишком долго он этого был недостоин. Ей стыдно и страшно — начинает дрожать. Но видя его непривычно добродушную улыбку, чувствуя на своем плече руку Дьявола в собственном яде — крови — перестает бояться и дрожать.       Возможно, у них еще не все потеряно, но все катится к чертям.