Масштаб

      Дождя не было. Не было шума. Не было света. Не было. Ничего не было.       Дышать было больно, в груди при каждом вздохе что-то хрипело и отзывалось болью. Ноги промокли насквозь, обувь противно хлюпала при каждом шаге, но разве это имеет значение? Что вообще теперь имеет значение?       Она не была христианкой, верила в карму и в то, что добро всегда побеждает. Верила, что все так, как должно быть, отвечала лаской на агрессию и была его надеждой и счастьем. Грела его руки, смотрела в глаза, нежно обнимала и любила его.       Он любит ее.       Всегда будет.       Она не была христианкой, поэтому он кривит губы, когда ладан пролетает над ее головой. Он кривит губы, кусает до крови щеку и вытирает мокрым платком нос. Платок рвется в его руке, и он оглядывается в поисках урны, хотя прекрасно понимает, что ее здесь нет, потому засовывает его обратно в карман куртки.       Это все так глупо. Что он вообще здесь делает?       Люди вокруг шепчутся, этот звук собирается в гул, но он не слышит его из-за звона в своей голове. Из-за звона не слышит и слова батюшки, лязг цепочки, на которой висит ладан, не слышит, как капли дождя барабанят по стоящей рядом крышке. Звон иногда, правда, становится тише, когда чужие руки касаются его и заставляют оторвать взгляд от своих грязных кед и посмотреть на их перекошенные лица. Он видит, как открываются их рты, и даже иногда слышит обрывки фраз, но стоит им отойти, и он тут же тонет в этом звоне.       Больно.       Он неосознанно перестает моргать и сосредотачивается на боли. Крутит, кажется, живот. Крутит, будто его сейчас стошнит, дышать становится еще труднее, и он, качнувшись, задевает рукой стоящего рядом человека. Он подсовывает ему что-то под нос, а может и не он вовсе, и заставляет взять бутылку с водой, а потом также растворяется. Он тоже неважный.       Бутылка в руке холодная, стеклянная. Он не чувствует ее холод, просто где-то в подсознании знает, что это так. Его рука, наверное, трясется, и из-за этого вода под прозрачным стеклом плещется из стороны в сторону.       Смотреть куда угодно, но не вперед. Легче всего смотреть вниз, но теперь он держит эту бутылку и видит в ней свое деформированное отражение. У отражения печальное растянутое лицо и глаза настолько влажные, что растекаются по всему лицу.       Запоздало приходит мысль, что он не может различить цвета на этикетке. Марка знакомая, форма привычно ложится в руку, но все такое блеклое. Даже не черное — серое.       Он проклят.       Через нос дышать становится невозможно, и он делает рваный вздох ртом. Это больно — по горлу будто рассыпаются тысячи осколков, и все они елозят туда-сюда. Интересно, а он захлебнется в своей крови?       Хотя нет, неинтересно.       Чужие руки снимают крышку и заставляют его выпить воды. Он кашляет, чувствует другие руки на своей спине и под локтем. Бутылку забирают и засовывают между трясущихся пальцев новый платок, а после сжимают его руку в кулак и снова растворяются.       Служба проходит дальше, а он уже умер раз тридцать. Первые были самыми болезненными. Он хватался за грудь, хрипел и рыдал, но теперь он даже не обращает на эту боль внимания. Одна просто перетекает в другую.       Где-то справа звонит будильник, он вздрагивает, и его сердце пропускает удар. Замерев, он всматривается в этот серый для него и, возможно, цветной для всего остального мира платок. Остатки чего-то теплого внутри него ухватываются за этот звук. Он.       Он жаждет очнуться от этого затянувшегося кошмара.       Он хочет открыть глаза там. Почувствовать на своем голом плече прохладный воздух из кондиционера, все еще сонным подвинуться ближе к ее половине кровати и, обняв ее за талию, притянуть к себе. Она сонно нахмурится, смешно шмыгнет носом и уткнется ему в шею, и продолжит тихо сопеть. Он аккуратно, чтобы не разбудить девушку, будет гладить ее по волосам и, иногда не сдержавшись, будет целовать ее.       Она будет.       Звук обрывается, и одновременно с этим напротив него появляются другие ботинки. Серые в его мире и серые от грязи.       Он жмурится и пытается поднять голову. Звон в голове нарастает.       Он видит его глаза. Серые.       Рот мужчины, что стоит теперь перед ним, открывается и закрывается, но он не слышит больше ни звука. Руки сзади подталкивают его, и он делает шаг на ватных ногах. Он не хочет, но его толкают и толкают.       Он умирает еще раз пятьдесят. Облегчение это не приносит.       Больно.       Она спит, накрытая белым одеялом. Ее волосы, лицо, кожа, все точно такое, каким он помнит. Она — единственный островок цвета в его реальности, с каждой секундой становится все серее и серее.       Он не выдерживает.       Он падает на колени прямо в серую грязь. Его трясет, его ломает, он почти мертв, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста Пожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйста       Он хрипит, рыдает, и крупные капли размывают его лицо, падают с его носа ей на лицо и остаются так. Она не двинется, не сотрет их кончиками пальцев и не погладит его по щеке. Она не улыбнется, не рассмеется, не разозлится, не заплачет, не испугается, не вспылит, не затанцует, не упадет, не толкнет, не обнимет, не нахмурится, не, не, не, не, не       Она не живет.       Пожалуйста, забери его с собой. Она же обещала, клялась быть верной и всегда быть рядом с ним. Она ведь. Он ведь.       Он что-то кричит, что-то просит, что-то говорит — он не помнит. Снова появляются руки, и они поднимают его, утаскивают от нее. Он все еще трясется от рыданий, но даже через пелену своих слез видит, как она окончательно блекнет.       Его настигает последняя смерть за сегодня.       Его держат крепко — стоять он уже не может — голова висит, и сам он напоминает мертвеца. Он это знает.       Руки делают больно. Люди делают больно. Жизнь делает больно. Чувства делают больно.       В него вливают что-то крепче воды, и он начинает задыхаться. Умереть ему не дают, и уже через мгновение он снова может дышать, но он бы предпочел бы "не".       Ему суют опять что-то под нос, и это немного приводит его в себя. Во всяком случае, он теперь может снова держать голову. Он не видит людей — они все для него сплошное темное пятно, он видит лишь очертания и может лишь догадываться. Они тянутся уродливой кляксой к ее гробу, склоняются над ней и касаются ее.       Ей все равно.       Начинается ливень. Он падает большими каплями, бьет по лицу, по неприкрытым из-за съехавшей куртки затылку и плечу, по руке с зажатым платком. Еще немного серого в серую картину безысходности.       Его сажают на стул, ему все равно откуда он тут появился, и держат над ним зонт. Но вскоре зонт пропадает, и дождь снова бьет по нему.       Не больно. Нет ничего. Даже боли.       Он полностью разбит. Он вытирает мокрым платком мокрый лоб.       Ее гроб приготовились закрывать.       Он неосознанно делает глубокий вздох, как перед прыжком в воду, и не дышит. Он не дышит, пока они закручивают с помощью каких-то ключей что-то в крышке. Не дышит, пока они, неловко переминаясь с ноги на ногу, пытаются решить, как лучше взяться за ручки. Не дышит, пока они поднимают гроб. Не дышит, пока они не уносят ее вдоль могил и памятников. Не дышит, пока они погружают ее в землю.       Он не знает, когда именно сделал, наконец, вздох, но грудную клетку снова неприятно обожгло.       Он не помнит, как именно оказался около ее могилы, но скорее всего опять чьи-то руки постарались. Он помнит, как куски мокрой земли падали на ее гроб. Помнит этот глухой стук. Помнит, как люди кидали еловые ветки. Помнит шепот вокруг. Помнит, как сам разжал пальцы, и ветка полетела к другим. Он и сам, наверное, что-то шептал.       Он не помнит, что именно.       Люди уходили, но он все еще стоял у ее памятника. Смотрел своими серыми глазами на серый камень, на серые буквы, на серую фотографию, на ее серую улыбку. Он смотрел, и не мог сдержать слез.       Кто бы знал как ему хреново.       Кто бы только знал.       Хуже уже ничего быть не может.