Осенний день

      Лихолесье укрыла та чудесная пора, когда все деревья, повинуясь неумолимой силе природы, одевают свой осенний наряд, раскрашенный в самые разнообразные оттенки этого замечательного времени года, так часто побуждающего обывателей одновременно и к радости, и к веселью, и к задумчивости, и к печали… Дующий порывами ветер не был сильным, но изредка он врезался в мерно покачивающиеся ветви деревьев и, обрывая несколько самых цветастых листков, подымал их в высь на своих невидимых крыльях, а затем плавно опускал, вновь уносясь в заоблачные дали голубовато-серого неба.       Великий король сумрачных эльфов и правитель древнего леса – Трандуил – сидел у высокого распахнутого окна роскошной спальни в королевском дворце, созерцательно раскинувшись в кресле тончайшей работы из лихолесского вяза. Прекрасное, царственное лицо короля, обрамлённое сияющими золотистыми локонами, ниспадающими много ниже плеч, обычно такое бледное и недвижимое, сейчас являло миру еле заметную улыбку, играющую в уголках алых губ, отчего на белоснежных скулах расцвёл небольшой румянец.       Вся поза короля эльфов говорила о счастливом покое: непринуждённо вытянутые стройные ноги, скрываемые одеянием из лучшего эльфийского бархата, шитого серебряным узором, аристократические руки с удлинёнными пальцами изящных кистей, расслабляющиеся в мягкости атласных подлокотников кресла. Серые, бездонные глаза Трандуила были прикрыты нежными веками, ибо того требовало чувство наслаждения, разливавшееся по всему телу эльфа с каждым вдыханием свежести чарующих осенних ароматов.       Из королевского окна открывался вид на поляну возле леса. Весной на этой чудесной поляне можно было увидеть пару десятков цветущих яблонь, утопающих в лютиках и разноцветных маргаритках, что росли у их корней, услышать райское пение птиц, даже шёпот трав… Теперь же, лишь медленно опадающие осенние листья были напоминанием о недавнем великолепии.       Однако Трандуил вспоминал те времена, когда всё ещё цвело, благоухало, и он, счастливый, всего чуть менее трёх сотен лет назад прогуливался в этом дивном саду со своим самым большим сокровищем – с сыном Леголасом. Тот был ещё совсем маленьким, когда король эльфов бродил с ним по ароматным аллеям, рассказывая о предках, о Зелёном лесе, о мире вообще… В конце прогулки маленький принц обыкновенно подходил и, слегка трогая отца за руку, говорил:       – Папа, расскажи мне, пожалуйста, сказку.       – Какую, сын мой? – с нежностью спрашивал Трандуил.       – Про говорящие деревья из леса! – радостно восклицал Леголас.       – А, про энтов? Конечно, мой милый мальчик! Слушай… – король, придерживая полы длинного одеяния, садился на мягкую влажноватую траву в благодатной тени одной из яблонь, усаживал на колени своё сероглазое сокровище и начинал завораживающий рассказ…       Теперь эти прекрасные картины не так уж и давно прошедших лет словно сны возникали перед серыми, цвета весеннего пасмурного неба глазами Трандуила.       Шли годы, сменялись столетия, а его милый мальчик рос, превращаясь в молодого, сильного и красивейшего из эльфов, с такими же точно глазами и волосами как у отца, стройным станом и великолепной, непередаваемой по своей глубине душой. Оттого король воспылал к сыну уже не совсем отеческой любовью, а страстью куда более всепоглощающей. Он не спал ночами, лелея теперь ещё более дорогое, милое, такое желанное дитя. Король эльфов мечтал бы заключить его в объятия и ласкать, ласкать, ласкать… целовать его прелестное лицо… Но Трандуил не давал выхода своим чувствам, ибо считал их неправильными, губительными для сына и недостойными великого короля. Однако и избавиться от них не мог. Иной раз, Трандуилу казалось, будто он сделал это, преодолел себя, поборол своё сердце, но, видя прекрасного сына, понимал, что это не так, далеко не так…       Чтобы не выдать себя Леголасу, Трандуил, по мере взросления последнего, становился с ним нарочито холоден, постепенно исключая из общения былую близость. Он не мог и представить себе, чтобы его чувства выплеснулись наружу, стали явью, а не только желанием. Чем больше Леголас расцветал, тем холоднее старался быть король, причиняя себе всё больше и больше страданий. Он изнывал от тоски, проклиная свою глубинную привязанность.       Если бы великого короля сковывала по рукам и ногам только его любовь к сыну, то он бы давно перешагнул через невидимое препятствие, совершив попытку признания, но примешавшиеся королевская гордость и веками взращённое чувство собственного достоинства такой возможности не давали. Из-за жестокого противостояния сущностей короля и отца Трандуил очень сильно измучился, и потому находил забвение лишь в государственных делах и подобных сладких минутах воспоминания дорогих сердцу минувших дней.       Вот и теперь, он, всё более умиротворяясь, сладостно рисовал в своём воображении чудную детскую головку с заострёнными ушками, порозовевшими от утренней весенней прохлады, доверчивый, полный обожания взгляд бездонных серых глаз, кажущихся огромными на худеньком беленьком личике, сияющем от счастья и золота обрамляющих его волос... Король нежно целовал это личико, и чистый детский смех словно видимый свет озарял дворцовый сад... Как вернуться туда? Как обрести...       В этот самый неподходящий момент послышался тихий, еле слышимый звук отворяющейся двери. В то же мгновенье весь прекрасный мир короля истаял, улетучился, растворился, отчего взбешённый Трандуил уже был готов яростно броситься на ворвавшегося без спроса наглеца, но, вскочив и увидев своего милого Леголаса с прелестной улыбкой на умопомрачительно алых устах, моментально придал своему так безмятежно нежащемуся минуту назад лицу выражение холодное, беспристрастное, хотя при этом сердце великого короля больно защемило.       – Извините за вторжение, мой король, – негромко начал Леголас, – я не хотел тревожить Вас.       – Ничего страшного, сын мой, – холодным глубоким голосом отвечал Трандуил, уклоняя взор, – ничего страшного.       – Я лишь хотел узнать, как Вы себя чувствуете, отец, – продолжал, приблизившись, эльфийский принц. – Хотел поговорить с Вами. Мне показалось, что с утра Вы были особенно печальны.       – Что поделать, сын мой... – вздохнул Трандуил. – Неувядающая память бессмертного есть не столько кладовая счастья, сколько сосуд горечи... И пить из него иногда приходится помимо собственной воли... Но это, почти всегда, терпимо... Так о чём же ты хотел поговорить? – отец устремил взгляд в лицо сыну.       – Не хотелось ли бы Вам чего-нибудь? В чём причина Вашей печали? – спросил Леголас с родительской заботливостью.       – Ах... причина... – король-эльф горько улыбнулся. – К чему мне печалить тебя, Леголас, рассказывая о тех безрадостных образах, что всплывают в моей памяти? Тебе уготована долгая, порою, нестерпимо долгая жизнь, потому не стоит лишний раз омрачать её чужими воспоминаниями.       – Отец, но Ваши воспоминания не могут быть мне чужими, как не можете быть чужим и Вы сами! Напротив, Вы – единственный...        – И всё же, – с прежней грустной улыбкой оборвал сына король, – не будем об этом.       Леголас робко опустил заботливый взгляд. Одного отцовского жеста доставало, чтобы переменить направление действий принца, ибо и отец, и, тем более, король не должны встречать неповиновения собственной воле. Леголас слишком ценил те крохи мягкости, что удавалось уловить в извечно холодных речах эльфа-родителя.       Трандуилу стало очень больно. В действительности, ему нестерпимо хотелось услышать продолжение слов о том, что он – единственный... Но это могло ещё больше разбередить рану, так упорно неподдающуюся излечению. Повисло томительно тяжкое обоим молчание. Трандуил не знал, как продолжить, вернее, плавно и ненавязчиво завершить разговор, если он собственноручно обрубил его смысл. Леголас же больше всего на свете боялся дать отцу повод для раздражения непрошеным словом. Но безмолвие сильнее страха веяло ужасающим холодом, потому юный эльф всё же решился задать нейтральный вопрос:       – Я не мешаю Вам, отец?       – Нет, – честно ответил тайно обрадованный прерванным молчанием король, – не мешаешь.       – Могу я остаться с Вами? – надежда в голосе Леголаса дрожала.       Слово "остаться" обожгло короля непростым решением. Оставить сына подле себя – означало обречь собственное сердце на усиленные страдания. Отослать сына из комнаты – означало причинить ему боль. "Ему? Боль? Ну уж нет! – думал Трандуил. – Пускай все несчастья этого мира падут на мою голову, пускай тысячи горестных дум будут пытать меня, высасывать последние радости моей бессмертной жизни, но я не смогу причинить боль тому, кем единственным живу уже более двухсот лет". Трандуил собрал последние душевные силы, обратясь к принцу:       – Сказать по правде, я... – король слегка замялся, – немного занят...       Леголас в единый миг пал духом и уже было приготовился развернуться к выходу, но Трандуил, видя это, спешно прибавил:       – Однако, если ты очень хочешь остаться, сын мой, то я не совсем в праве... отстранять тебя от себя... Оставайся.       Трандуил при этом с трудом удержал себя от вздоха, в какой бы вылились и безмерная любовь к милому сыну, и многолетняя усталость от жесточайшего самоограничения.       Леголас просиял и, одарив отца полным благодарности взглядом во время лёгкого поклона, устроился на краю большой кровати под бордовым балдахином.       Король растерянно улыбнулся сыну. "О, валар! – говорил он себе, глядя на Леголаса. – Даже для эльфа ты слишком прекрасен, мой милый мальчик! Как выразить словами, что способен пробудить в душе один взгляд на твоё лицо? Черты его... О, они они не то, что носят печать совершенства. Они само совершенство являют собою! Когда ты, мой милый, посещаешь лес зимою – снег тускнеет, так бела и нежна твоя кожа! Когда весенней ночью ты выходишь полюбоваться на звёздное небо, о, тогда сами звёзды стесняются мечтательного взгляда твоих дивных очей. И звёзды, и я – мы тонем в их бездонной сероте, и нам остаётся лишь глядеть, глядеть, чтобы хоть самую малость утолить тоску и не захлебнутся от желания... Когда летом ты играешь с девами и юношами в моих садах, резвясь и смеясь от души, как люблю я наблюдать за тобой и цветами... Цветы не хотят боле жить, узрев, как алеют твои уста! Зачем нужно существование роз, гиацинтов и нарциссов, если им всё равно не дано хотя бы приблизить вкус собственного нектара к пьянящей сладости нектара твоих губ? И, мой милый, прошу, не ходи по сентябрьским полям наших соседей-людей. Они уже не раз сетовали на неурожай, всё гадая причину... А ведь только я знаю, что все всходы неминуемо гибнут от зависти, чуть завидев затмевающий солнце шёлк твоих волос, развевающихся на ветру. А твоё тело, мой мальчик!.. Твой стройный стан, твои длинные стройные ноги, твои руки, твои кисти с длинными пальцами такой красоты, что... Ах, Эру, где найти слова? Каждое движение твоё - эталон грации, гимн изяществу! Если бы помыслы мои о тебе были менее чисты, то я давно бы уже удавился от отчаяния. О, я вижу, сколько дев и юношей не находят себе места, снедаемые пламенем страсти... Но их пламени не сравнится с моим, ибо я имею величайшее, какое только возможно, счастье знать твою душу и твой разум. Никогда не забуду, как молил меня учитель Фиритур завести ещё две библиотеки, а ты, пятнадцатилетний, уже обучал друзей эльфийской истории и географии Арды. Да что там! Когда ты учился считать, целый полк эльфов не мог оттереть всех решённых примеров, оставленных твоим мелом на стенах дворца. А сколько нежности, любви, доброты, кротости и милосердия способна подарить твоя душа миру, столько и не было проявлено ни одним, даже самым великим королём и, уж тем более, мной... Как не минуло тебе ещё и трёх лет, а ты уже спасал птичек от холода и голода, со слезами на глазах умолял слуг не ходить на охоту, не убивать оленей... А когда тебе только исполнилось двадцать, ты был готов броситься искать эльфа-дозорного, утащенного мерзкими орками, что посмели подобраться к нашим границам. Конечно же, я запретил тебе даже ступать за пределы дворца, но что могло удержать твоё нежное, храброе сердце? День и ночь мы с моими воинами искали тебя от юга до севера, я готов был рвать волосы на себе от отчаяния, а потом... хотел отдать всё своё королевство Радагасту Бурому, нашедшему и спасшему тебя... О, мой мальчик!.."       Король готов был и далее предаваться отрадным воспоминаниям, если бы с ужасом не обнаружил, что всё это время не отрываясь глядел на Леголаса, чуть ли не пожирая его взглядом. Напуганный эльф робко спросил:       – Отец, что с Вами?       Трандуил молчал.       – Отец?       Трандуил попятился.       – Отец, почему Вы не отвечаете? Прошу Вас, отец, не молчите... Сжальтесь!       Последнее слово особенно больно ужалило Трандуила, в страхе отпрянувшего к окну. Он резко развернулся навстречу осенней прохладе, стараясь изо всех сил унять предавшее его тело, что позволило охватить себя мелкой дрожи. Изнывающая душа короля уже неуправляемо полнилась стонами неимоверного желания. Истерзанный разум отказывался повиноваться. Неужели великий король эльфов-нандор проиграл эту битву? Неужто поддался страстному искушению? Трандуил цеплялся за последнюю соломинку, уповая, что сын примет его пристальный взгляд за аффект великой печали, и только. Вновь повисла мертвящая тишина. Но королю эта новая мука показалась нестерпимей всех предыдущих, и он последним усилием воли развернул себя к Леголасу, чтобы хоть как-нибудь объясниться. Трандуил обернулся и оторопел, на его взволнованном и растерянном лице изобразился ужас: сын стоял перед ним с прекрасными, бездонными серыми глазами, подёрнутыми пеленой слёз отчаяния.       – Отец, – начал прерывающимся голосом красивый до невозможности Леголас, – мой милый, мой любимый отец… Почему, почему Вы так холодны со мной? В чём я провинился перед Вами? Ответьте, прошу! – Леголас упал на колени и, молитвенно сложив руки, ещё пристальнее устремил свой взгляд на Трандуила. – Нет, я умоляю Вас, умоляю! Ведь тогда, в детстве, Вы были так близки со мной, так искренны, кротки… Но почему-то те времена давно исчезли! Я уже забыл нежное прикосновение Ваших рук, тёплое дыханье, негу Ваших объятий. Умоляю, отец, не будьте так жестоки ко мне! Сжальтесь! Я ведь так Вас люблю… Вы – единственный близкий мне эльф... Вы – единственный, кого я люблю больше жизни. Больше всего на свете я люблю Вас, мой милый отец!       Пали вековые оковы, треснул закостеневший лёд холодности! Чувство любви силы, описанию не подвластной, разрывало эльфийского короля на части. Каждое слово сына вонзалось в Трандуила, точно острый кинжал. Видя, что Леголас вот-вот зарыдает, отец-отшельник бросился к своему сероглазому, светловолосому сокровищу, поднял его и крепко-крепко прижал к себе, обняв чуть повыше восхитительной талии. Из прекрасных глаз короля эльфов неостановимым потоком хлынули слёзы наконец-то вырвавшейся наружу любви. Ошеломлённый Леголас поначалу едва не лишился сил, но тут же, по давнему инстинкту, прижался к отцу. Волны всё нарастающей неги полились по его телу.       – Ах, мой ненаглядный мальчик, моё дорогое дитя! – говорил сквозь слёзы абсолютно счастливый Трандуил. – Ты не представляешь, как я мечтал об этой минуте! Прости меня, моё сокровище, пожалуйста, прости! Прости мне все эти годы адского холода, годы тоски, глодающей отчаявшееся сердце! Я был глуп, я был слеп! Моя любовь слилась с моим эгоизмом! Я боялся, что наврежу тебе, мой цветочек...       – Отец, папа, папа (это слово ласкало слух обоим более всех прочих)! Но только ты и нужен был мне всё это время! Твой взор, твоя ласка, твоё ободрение, понимание... Сладостное тепло твоего тела! Сколько слёз я пролил, сколько ночей прободрствовал в изнеможении, не понимая причин нашего постепенного отдаления. Как истосковался я по тебе!       – О, дитя! – Трандуил сжал сына в объятиях словно в последний раз. – Я не достоин прощения!..       – Папа, ты достоин тысячи вечных жизней! – Я не смею сознавать, что вновь ощущаю тебя таким близким, вновь чувствую, как в крови вскипает пламя твоей любви!.. Отец, папа, поцелуй меня, поцелуй!       Трандуил взмолился Эру, чтобы навечно запечатлеть в собственной памяти эти мгновения. Он чувствовал, как клокочет любовь в груди его ненаглядного сына. Он благодарил Провидение, что теперь вся вечность будет склонятся перед их любовью, чистой и прекрасной, не имеющей подобия. Трандуил вложил в поцелуй всё счастье, какое только что обрёл и какого лишал сына и себя самого все эти мучительно долгие годы. В момент, когда эльфы соединили лепестки своих равноалых уст, их души словно обновились, приняв вместо вечной молодости бремя вечного счастья. Что это были за восхитительные минуты! Никто из смертных не смог бы вынести зрелища столь прекрасного, знаменующего собой абсолютную победу совершенной любви, презревшей все преграды. Потоки блаженства, переполнявшие души и тела возлюбленных отца и сына могли бы искупить все страдания, выпавшие на долю вечного эльфийского народа. Даже осень, оставшаяся за окном, будто впитала в себя свет великой любви двух бессмертных.       Лесные эльфы спустя ещё много столетий вспоминали эту осень, как самое прекрасное время года из всех, что когда-либо приходило в Средиземье. А двум эльфам всё время жизни теперь казалось подобным этой осени. 2018-й год.