1947

Раз. Два. Раз. Два. Раз. Два. На дворе 1947 год.       Шаги гулко разносятся по коридорам, но оглушительными выстрелами рикошетят в белобрысой голове. Р-а-з. Д-в-а.       Будто марш на плацу. На плацу своих, чужих. Красных и черных. Будто фигурки на шахматной доске. Один бой сменяется вторым, третьим, сто третьим, а старые и сломанные пешки заменяются на новые с блестящими изогнутыми боками, которые так приятно ложатся в сухие пальцы. Словно рождены для этого. А может… Так и есть?       Два человека, которые решают судьбу друг друга. Яд в словах, фальшивые до омерзения улыбки, холодные глаза и нервно бьющиеся жилки на шеях. Весь воздух пропитан напряжением, готовым в любой момент разразиться страшной грозой. Доска широкая, но шаги делаются так будто ходишь по острию ножа. Одно неверное движение, одна неудачная мысль, слово и мат. Безжалостный, беспощадный.       А в это время по до безобразия чистой чёрно-белой плитке чеканил шаг человек, который был фигурой, приближенной к одному из оппонентов. Не ферзь, не ладья, не слон. А как раз таки та самая фигурка короля. Забавно, не так ли? Старая, потрепанная временем с облупившейся краской. Она была поставлена на кон. Но.       Ход был удачным. А вот королю противника не повезло. Именно в его голове звучат разрывы снарядов и свист пуль. Именно его мучает лихорадочный озноб. Трясет изнутри. Проигрыш. Король упал на гладкую деревянную поверхность. И еще один выстрел. На этот раз настоящий. Убить себя после фатального проигрыша. Фатального крушения всего. Так по-детски, если честно. Кровь стекает с развороченного виска на бетонный пол, а несколько капель до этого попало на поверженную фигуру. Красный на черном. Так элегантно. Так красиво. Будто мазки неизвестного гения. Ее поднимают, и кровь некогда величайшего тирана пачкает пальцы другого, звезда которого слегка меркнет при виде послужного списка первого… Двери распахиваются. Пора выносить приговор.       Король смотрит на другого. Глаза в глаза. В воздухе становится обжигающе холодно. Рваные вздохи — сломанные ребра. В одной ноздре вздувается кровавый пузырь — разбитый нос. Превращенные в фарш губы — удар в челюсть и… Укусы вперемешку с прощальными и грубыми поцелуями.       Красные глаза смотрят затравлено. Раньше их можно было сравнить с вином высшей пробой. А сейчас только с его собственной кровью, которая капает с ран на этот чистый пол. И это тоже красиво. Он знает, что его ждет. А победитель смотрит на жалкое подобие человека, стоящего перед ним, и отчаянно пытается вспомнить, когда столь страстный любовник превратился в столь страстного врага.       В нем нет сейчас той привлекательности. Нет дерзости. Улыбка стерта с его лица. Оскал есть, но не улыбка.       Зато есть трогательная слабость. Да, слабость. Как ни старайся, но сейчас ее не скрыть. Не спрятать от столь цепкого взгляда. Слишком хорошо знают друг друга. Слишком хорошо выучили за те длинные ночи. Раз-два.       Как глупо все закончилось. Совсем недавно этот человек стонал словно последняя шлюха под тобой, а сейчас он смотрит на тебя, кривя губы и скаля окровавленные зубы. Униженный, побитый, словно бешенная псина. И ты понимаешь, что эту псину пристрелить надо будет тебе.       Медленно тянешься к кобуре, не отрывая взгляда. И вот раздаются мерные щелчки. Крутишь барабан револьвера. И наставляешь аккурат промеж глаз паршивой собаки. — Последнее слово, Гилберт? Ответом была сплюнутая на ботинки русского кровь. Последний щелчок и долгожданный выстрел. На дворе был 1947 год.