Прирученная гарпия

      Комната плывет. Очертания предметов смазываются в один нечеткий вихрь, несущий меня все дальше и дальше от реальности. Это магия. Еще правдивее – колдовство. Удовольствие пенится у меня в крови, шумит в ушах, только что отгремев во всех органах сразу, а нежная, доверчивая Луна стонет и движется в такт моей руке. У меня, как и у всех профессиональных игроков в квиддич, руки сильные, жесткие и не знающие сомнений. А у Луны, как и у всех магозоологов, пальцы истерзаны бесконечным лазанием по скалам и ущельям.       Мы не красивы – ни я, ни она. У меня лицо выдублено ветром, глаза под огненными ресницами суровы, как у хищной птицы, фигура лишена женственности. У Луны – десяток лишних килограмм, неровный загар и царапины и шрамы по всему телу.       Мы не красивы. Мы прекрасны в желтом свете лампы под цветастым абажуром. Нет ничего более величественного, чем наши переплетенные на светлых простынях тела. Луна чуть не до крови закусывает губу, жмется ко мне все теснее, и я не знаю, как в меня может вмещаться столько эмоций и ощущений сразу.       И вдруг посреди какофонии неясных импульсов вспыхивает безумно простая, но такая ненужная мне фраза, которую я едва могу удержать, не высказать вслух. Фраза, которой я так боялась с той самой секунды, как впервые поцеловала Луну. Фраза-приговор.       Я люблю ее.       Эта оглушительная мысль приходится совершенно некстати. Она взрывается озверевшей хлопушкой в вылизанном оргазмом сознании, вышибает искры из глаз и застревает в горле, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть.       Я люблю ее.       Как просто. Как очевидно. Как ужасно! Все становится на свои места, разрозненные обрывки ощущений и эмоций укладываются в стройный узор, сплетаясь в тонкое кружево и обретая поразительную четкость. Теперь мне не спрятаться, не отречься, не убежать. Теперь я знаю это, это часть меня.       Мне хочется отмотать время назад и не дать этой мысли сформироваться, но уже, конечно, поздно. Фатальное признание мгновенно впитывается в меня, врезается в мозг и жжется на кончике языка.       Молчи, глупая Джиневра. Не смей произносить это вслух. Молчи, поверженная. Да, эта битва тобой проиграна, но имей честь хотя бы не размахивать белым флагом. Никому не доставайся живой, несчастная Джиневра, молчи. Бедная девочка, закуси язык, вдохни поглубже, смахни выступившие на глазах слезы. Танцуй на осколках самой себя. Танцуй, огненная Джиневра!       Луна чувствует, что я замерла, и распахивает глаза. Раскрасневшиеся губы разомкнуты, по ним проскальзывает подвижный язычок. Светлые волосы, выжженные тропическим солнцем, пахнущие далекими странами, разметаны по подушке. Позолоченная загаром кожа почти сияет в отблесках света. Луна смотрит непонимающе, дико, жарко.       Я люблю ее.       Мне становится страшно. Когда-то я думала, что нет ничего большего, чем животный ужас, который успеваешь испытать, когда срываешься с метлы и стремительно летишь вниз, пока не оказываешься подхвачена спасительными чарами. Когда-то я думала, что нет ничего более страшного, чем те несколько секунд падения. Какая чепуха. Вот это – яркая вспышка непоправимого признания самой себе и кристальный блеск в глазах Луны… Это пугает в тысячи раз сильнее.       Луна хочет что-то спросить, делает вдох, но я боюсь ее вопроса. А еще мне хочется, чтобы она сегодня кричала, как никогда. Я все быстрее двигаю рукой, я терзаю ее губы властным, жестоким поцелуем. Отстраняюсь и шепчу ей хриплое, почти умоляющее, почти злое:       – Кричи!       Мои пальцы слишком требовательны, слишком напористы, я не позволяла себе такого раньше. Но Луне нравится. Она закрывает глаза, подается мне навстречу, протяжно стонет, движется в такт, сжимает мои плечи так сильно, что я почти рычу от боли. Она мечется, выгибается, раскрывается для меня, шепчет что-то, пытается меня целовать, но задыхается, откидывает голову назад и наконец – Мерлин! Да! – кричит что-то совершенно неразборчивое, срываясь за грань, пульсируя вокруг моей руки, жадно глотая воздух, притягивая меня к себе.       Я тону в ней. В экзотическом запахе ее волос, в нежных изгибах сладкого и женственного тела, во влажных стонах, в золотых отблесках кожи, в искорках на дне ее зрачков и капельках слез на кончиках длинных ресниц.       Она лежит на постели, раскинув руки, тяжело дыша, невидяще глядя в потолок и улыбаясь нежной, почти неуместной улыбкой. Я вытягиваюсь рядом с ней, мне хочется вопить, кричать, плакать… и признаваться. Мне хочется прижаться к ней тесно-тесно – так, чтобы нельзя было различить, где грань между нами, и шептать-шептать-шептать эти опасные слова.       Как же мне быть теперь? Что же я наделала? Нельзя же так… Нельзя. Признаться в любви – все равно, что подписать себе смертный приговор, обречь себя на боль. За что мне это? Вопросы бьются в моем сознании обезумевшими бабочками. Мне так больно, так страшно, так хочется перестать думать, чувствовать, понимать, что я готова разрыдаться.       Луна медленно встает с кровати, потягивается, запускает пальцы в волосы, выдыхает, поворачивается ко мне и снова тепло улыбается. Прекрасная, нежная, жаркая, родная Луна! Она идет по комнате – плывет, пританцовывая – к окну, распахивает его, впуская шум и запах улицы, умытой летним дождем.       Я встаю, в идиотском нетерпении бросаюсь к ней, обнимаю сзади, обхватываю руками, стремясь забрать ее себе всю – непонятную, смешливую, мудрую, ласковую… Прижимаюсь, зарываюсь лицом в ее волосы и выбиваю пульсом «Моя-моя-моя!». Она смеется и кладет ладонь поверх моих рук, и в этом смехе, в этом простом, но совершенно не интимном жесте я читаю немое «Нет, Джин, не нужно», и мне не хватает воздуха.       Мы стоим так какое-то время. Она следит за огоньками города далеко внизу, я учусь дышать. Это самое ужасное и самое прекрасное, что когда-либо происходило со мной. Это важнее всех вместе взятых миров. Это моя Луна, приехавшая из очередной экспедиции на несколько дней. Моя Луна, которая бесконечно исчезает и появляется, но всегда зовет меня к себе. И отдается всегда, как впервые. Моя Луна, которую я…       – Пойдем, – говорю я, увлекая ее к кровати. Она идет следом – грациозная, словно кошка. У нее полная грудь, которую так хочется ласкать, нежный живот и округлые бедра. Она снова смотрит на меня затуманенными страстью глазами и закусывает нижнюю губу. Она так прекрасна, что я забываю себя. Она так красива в своей неидеальности, что у меня сносит крышу. Когда она раскидывается на постели, открываясь, безоговорочно отдаваясь, безмолвно приглашая, я спрашиваю шепотом, малодушно надеясь, что она не услышит: – Ты веришь в любовь?       – Гарпии не умеют любить, – смеется Луна и закрывает глаза.       – Да, – шепчу я. Когда-то мне казалось, что Луна вечно говорит невпопад, теперь я знаю, что это не так. Луна чует суть и говорит всегда только самое важное.       Может быть, она и права, думаю я, припадая к ней губами. Но она магозоолог, умеющий найти подход к любому чудовищу. Что ей стоит приручить безумную гарпию?