Сирота казанская

Внизу, далеко-далеко под серыми Псковскими стенами морщилась и шла рябью серая глянцевая вода. Дерзко-красная моторка промчалась, рыча, и вода за ней закачалась, расступаясь клином, абсолютно зеркальная на отвале, точно от плуга. - Ну вот, притащили старую больную тётку, мало им, что приволокли, так и воздухом подышать не дадут… - дама раннепенсионного возраста в темно-синем спортивном костюме, демонстративно вздыхая и кряхтя, спрыгнула со ступеней и зашагала туда, где вешками отмечено было место будущего раскопа. Пара аспиранток, переговариваясь, натягивали веревки для ограждения. - Да уж хватит кокетничать, Айгюль Шариповна! А то я вас не знаю, вы только присядете - и пошпарили, как шагающий экскаватор, на обед не утащишь, - Владимир Степаныч, которого все уже давно и дружно заглазно (в некоторые, забываясь, и не только заглазно) звали Сметаныч, пренахально подмигнул своему бывшему научному руководителю. - Климат для экскаватора не тот… - проворчала та. Девочки-аспирантки, уже знавшие тонкости, разом навострили уши в предвкушении экспромта. Ни песка тебе ни солнца - Стекловата да бетон, Если долго тут копаться - Сдохнет даже фараон. Буду мумией лежать - Вам меня же снаряжать. Мне сложите в саркофаг Восемь съеденных собак, Пять дипломов, тридцать грамот, Тортик «Сказку» (можно два), На завязочках слова, Тапки, квасу на три дня, Два бенгальские огня, Сто фигурок аспирантов - Пусть копают за меня! Ветер с Великой, прохладный, как и полагается северорусскому речному ветру, налетал то и дело и влезал прямо за шиворот. - И всё-таки даже и не говорите, что к допетровской каменной архитектуре вы не питаете ни малейшей слабости, - обед к концу недели наладились таскать прямо на раскоп из ближайшей столовой, и теперь, сидя кто как, кто и прямиком на земле, вся команда дружно наворачивала рассольник из эмалированных, с земляничками, мисок. Начальник экспедиции, дочерпнув последнюю ложку, вопросительно глянул на Соловцову. - Или что вам совсем-совсем не хочется покопаться в Грозненских делах? - Покопаться неплохо, отчего бы и нет, - Айгюль Шариповна, неопределенно пожав плечами, отвинтила крышку термоса, и речной воздух тут же наполнился запахами неведомых трав. Знаменитый соловцовский чай славился на всю кафедру, прямо как (эта присказка была в ходу у тех, кто постарше) золотовский чай с «Державного», и секрет его оберегался строже, чем все военные тайны ВМФ СССР вместе взятые. - Но только как всё это делается теперь - мне не нравится. Потому что это, леди и джентльмены, зовется бардак. Ленка Чуданова тут же прыснула и покраснела. Она как раз недавно узнала о происхождении этого слова. В действительности д.и.н. Соловцовой в этой экспедиции делать было нечего; и происходи это всё еще несколько лет назад, ее бы тут и не было, а была бы она совсем в другом месте, где и предпочитала бы быть. Однако приключилась перестройка, оказалось, что в мире есть множество интересных вещей, институт начало помаленьку потряхивать… и тщательно спланированная, со всеми уже согласованная и многообещающая египетская экспедиция внезапно накрылась медным тазом. То ли от недостатка финансирования, то ли из-за политики, шут его разберет. И вот тогда-то Сметыныч, как он сам небрежно это называл, и «сманил» Соловцову с собою во Псков. Сколько всего для этого ему пришлось пересогласовывать, подписывать и утрясать, он скромно предпочитал не распространяться. На диво приличной сохранности грамота, по предварительной датировке, последней трети XVI века, тщательно и как полагается обработанная, чтобы предотвратить быстрые и необратимые разрушения, аккуратно расправленная, лежала теперь под стеклом на столе. На продолговатую штуковину первой наткнулась Маргоша Третьяк, и сначала показалось, что это берестяная грамота, кое-кто даже потер руки, заявляя, что вот сейчас они пойдут косяком, и мы утрем нос Арциховскому в Новгороде. Однако это оказался берестяной футляр, изрядно помятый, а само письмо, на пергаменте, свернутое тугой трубочкою, лежало внутри. Похоже было на то, что футляр обронили, и из-за взрыва его засыпало землей, да так, что и потом, когда крепостные стены ремонтировали после снятой осады, до этого места не докопались – и древнее письмо благополучно пролежало в земле без доступа кислорода лет эдак четыреста семь или четыреста восемь. И вот теперь наконец-то, после всех предварительных операций, его можно было прочесть! Агафье Никитишне от родителя ее Никиты поклон. Пишу я к тебе из Пскова, мы стоим здесь против ляшского короля, и град сдавать не собираемся. Сам я жив и здоров. Пишу тебе, дочка, и не знаю, как переслать тебе грамотку, да и удастся ли. И того не ведаю, доведется ли нам еще свидеться. К тому идет, что всем нам здесь и погибнуть. Но хотя может еще и нет. За кем правда, за тем и Бог, а Господь милостив. Овдоким ранен. Когда обвалилась стена, его завалило камнем, я вытащил живого, но рука у него сильно пострадала, и голова зашиблена. Потому и писать не может, а иначе бы написал и от себя тоже. Если не свидимся больше, то вот от нас обоих тебе родительское благословение и наказ. Живи честно, себя перед людьми не срами, слушайся тетю Агафью и дядю Степана, они худого не посоветуют, но главней всего - живи не по людской молве и не по чужому слову, а по своему разуму и своей совести. Как я жалею, что не велел тогда с тебя парсуну списать, все хотел заказать, да так и не собрался. А нынче б хоть так поглядеть на тебя, утешиться, коли живьем неможно. Эх, сколько уж лет мы с тобой, Агафьюшка, не виделись, теперь, поди, тебя не враз и признаешь. Верно, вытянулась, а коса-то, поди, уж в руку? Да не в мою, в Овдокимову? Верно, скоро и заневестишься? Вот прежде не думалось, а нынче, как тебе замуж уж скоро идти стало, всё думаю: подвели мы тебя с батей твоим Овдокимкою, трудновато тебе будет жениха сыскать. Ты прости нас за то, если сможешь. Но, иначе взглянуть, может, то даже и к лучшему. Непригожих отпугнет - а жених, за какого идти стоит, на невестин нрав да красу смотрит, а не на отцовскую славу. А ты, дочка, ходи, глаз в землю не опускай. Мы с Овдокимом всю жизнь царю и русскому царству честно служили, если и деяли когда что не по-христиански - то наш грех, не твой. За него нам отвечать перед Богом - не тебе перед людьми. Так и отвечай, ежели кто попрекнет. А замуж иди, за кого сердце подскажет, только наперед с тетушкой посоветуйся, да сама как следует рассуди. Приглядись к жениху, добрых людей поспрашивай: чтобы не бражничал сверх меры, чтоб не был гневлив и драчлив, чтобы не вышло, что жену ни во что не ставит. А больше ни на что не смотри, всё то пустое. На то тебе наше отцовское благословение. Живи, дочка, счастливо, благослови тебя Бог! Если, когда война закончится, будешь во Пскове и захочешь отыскать это место, то мы сейчас стоим во Власьевской башне. Помолись тогда, а можно будет - так посади цветы, анютины глазки, и помяни убиенных Евдокима и Никиту. Хотя, может, еще и вместе приедем, да внукам рассказывать будем, как ляхов били, только клочья летели! Ты пока не кручинься да нас не хорони прежде времени. За сим остаемся, отцы твои Никита да Овдоким. - Ээээ… - Ленка, как ни странно, отмерла первая, беспомощно обвела глазами старших коллег. – Не может же такое быть, что мы прочитали неправильно, и там написано «Овдокия»?... - Нууу, если смотреть непредвзято… - на лице Сметаныча тоже явственно читалась неловкость, непонятно даже от чего больше, от самого прочтенного текста или от того, что его угораздило прочитать вслух такое в присутствии женского пола. – Вообще-то «отец» часто употреблялось не только в смысле биологического родства, еще родства духовного, крестный отец, что-нибудь в этом роде… - Ага, и Ахилл с Патроклом, конечно же, просто друзья, - неуместно, но убедительно вставила Соловцова. Хитрые азиатские глаза ее так и искрились смехом. Непонятно с чего. – Дамы и господа, гипотезы могут быть самые разные, но в качестве рабочей предлагаю не множить сущностей без необходимости, как завещал великий Оккам… - и далее доктор наук бесстрастно и четко, с использованием медицинской терминологии, сообщила, на какую именно парочку они наткнулись. А Маргоша бойко добавила несколько неформальных названий. И коротко из-под ресниц кинула взгляд на Сметаныча. Аспирантка Третьяк полагала, что холостому начальнику экспедиции нравится в женщинах именно бойкость… и, в сущности, была не так чтобы совсем не права. - Нууу… я читала в «Семье и школе», что такое бывает… - Лене одновременно и ужасно стыдно было говорить, и так и распирало поговорить. – Но в жизни бы не подумала, что во времена Ивана Грозного тоже такое было. - Можно подумать, прежде люди были другие! – фыркнула Соловцова. – Всякие были люди, еще и поинтереснее нынешних. - Это сенсация, - Владимир Степанович наконец-то пришел в себя и заговорил наконец как историк. – Так четко датируемая грамота, такого уникального содержания, и еще и такой сохранности. Это определенно сенсация… вот только ее ведь не опубликуешь ни в одном приличном издании. - Разве что в «СПИД-инфо»! – подкинул идейку Марго. То ли для смеха, а то ли всерьез. - Так, дамы и господа, - Соловцова решительно забрала грамоту и принялась ее упаковывать для хранения. – Издание, печатающее «Заветные сказки» - это, конечно, занятно, однако не думаю, что материал, связанный с археологией, был бы там к месту. Вы себе, по вашему профилю, еще накопаете сколько угодно, а этот материал, раз вы все его всё равно стесняетесь, я, с вашего позволения, забираю себе. И буду над ним работать. - Как работать? – чуточку ревниво осведомилась Маргоша. Уступить неприличную находку она, пожалуй, была бы не против… вот только бы знать наверняка, что и впрямь найдется еще что-нибудь стоящее, над чем поработать самой. - Попробую поискать по спискам служилых людей, возможно, удастся установить, кто такие эти Никита и Овдоким. - И всё-таки… вот я думаю… - легкий ветер с реки, пахнущий свежестью, заставлял ёжиться, а звезды в небе сияли – точно на выставке! – Что я думаю, - задумчиво повторила Лена, - интересно, они там так и погибли – или все-таки выжили? Оба? - Вот! – Айгюль Шариповна на ходу поплотнее запахнулась в теплую кофту. – Вот это, Леночка, как раз самый правильный вопрос. Волга в начале зимы белоснежная, замерзает она не разом, как узенькая Москва-река, но когда схватится наконец крепким льдом и поверх белым-белым, нетронутым снегом – сияет, ажник глаза слепит, а глаз и не оторвать! Постепенно она затаптывается, наезживается санями, по санному пути появляются тут и там темно-желтые ошметки соломы, конский навоз, разный сор… а как повернет на весну – так и вовсе начинает темнеть, сам уже лед и слежавшийся снег, с каждым днем проседает, становится всё опаснее… Давеча дядя Степан возвратился с обозом, сказал, что это нынче последний раз, теперь уж до колеса. Агафьюшке всегда нравилось следить за тем, как меняется постепенно река, вот уж который год, еще с издетства, как родители отправили ее сюда в Казань, к тетке, замужней сестрице тяти Овдокима. Она подняла на коромысла пустые ведра, неспешно двинулась давно привычным путем. У знакомых ворот, ниже по улице, постояла, подождала… никакого движения не было, и Агафья, наскучив ждать, запустила прямо в ворота снежком. Тотчас же, словно за забором того и ждали, на улицу выскочила девчонка-подросток, беленькая, шустрая, точно белка, и тоже с ведрами – Марьям, лучшая Агафьина подружка. Так-то подружек-приятельниц у нее было немало, достанет на хоровод, но все-таки именно они двое дружили между собою крепче, беседовали задушевнее. Вот, каждый день, к примеру, хаживали вдвоем за водою. Может быть, потому, что обеим немало доставалось от чужих языков. Нынче, когда великий государь всю Русь поднял на дыбы, точно застоявшегося коня (так говаривал тятя Никита, и только так велел ей и другим говорить, а иного не слушать), чего только не случалось, людишек болтало, как в маслобойке – и уж кого нынче было удивить необычными семьями? А люди тем не менее добросовестно удивлялись. Вот у Агафьи – тятя да тятя (так говорить Агафья-старшая, тётка, отучала ее подзатыльниками, так что теперича Агафья-младшая говорила так только мысленно). У Марьям тятя – некрещеный татарин, мамка – ливонская немка, давнишняя полонянка, и оба, ясное дело, невенчаны. Ну да и что тут такого? Что ж теперь, и на белом свете людям не жить? Кабы не тяти, так Агафья б и не жила – так и помер бы осиротелый грудной младенец под завалами в сожженной Гиреем Москве… Это ей рассказали сразу, как только чуток подросла, чтобы не сомневалась и чужих сплеток не слушала, сами тяти и рассказали. Ясный мартовский день был ярок и светел, так и хотелось хоть на чуток распахнуть шубейку… Ниже по улице, у самого перекрестка, случился затор: незнакомый всадник спрашивал у мужика на телеге дорогу, и вдвоем они перегородили едва ль не весь путь. Девчонки из любопытства прислушались. Тот, что верхом, видом походил на служилого человека. Длинный, тощий, с изрядной проседью (шапку, снявши, держал у груди), при сабле, а через всю щеку – вот такой сизый рубец! К девочкам он был вполоборота, так что только щеку и было видно. - Купца Русанова дом, Степана Панкратыча, - повторил он, и у Агафьи сердце так и стеснилось… Марьям глянула на подружку остерегающе, мол, точно стоит ли? Агафья и сама сомневалась и колебалась… но все-таки робко сделав шажочек вперед, окликнула: - Дяденька… а хотите, я вас провожу? Всадник обернулся, заулыбался во весь рот: - Вот спасибо, красавица! Спрыгнул с коня… Девочка смотрела на незнакомца… на… незнакомца?.. Казалось, и мужчина колеблется и точно так же присматривается, сомневаясь… Робко… странно робко, для такого-то облика… почти совсем так ж, как девочка перед тем… неуверенно проговорил: - Как тебя звать, красавица? Не Агафьюшка ли?.. Никитишна? И вот тут-то Агафья, отчаянно всхлипнув: «Тятя!» - кинулась к нему и, разревевшись, уткнулась лицом в пропахший конским потом и дымом тулуп. - Ну, полно, полно… - утешающее и неловко повторял Никита Истомин, гладя дочку по макушке в сбившемся алом платке. – Чего уж реветь-то… кабы я не вернулся… а я ж вернулся. Переночуем только, а завтра и на Москву поедем, теперь уж навовсе. Овдокимка тебя там ждет не дождется… ему нынче, после всего, в далекий путь ехать пока что не стоит, так он хотел все равно ехать, а я ему говорю, ты, мол, лучше, тут дом для житья приготовь, а я один вдвое быстрее сгоняюсь, захвачу тебя – и в обрат… Марьям молча подобрала и агафьины коромысло и ведра и тихонько ускользнула в сторону дома. Ведра надо было соседке все-таки отдать, пока кто-нибудь не прибрал под шумок, и себе домой воды все-таки принести. Для этих двоих на ближайшее будущее вода определенно была вопросом сто двадцать пятым по счету…