Почувствуй

«Наша мать лишь сделала из нас вампиров – монстрами мы стали сами». Но тогда, на полу, у очага родного дома, нам просто не хотелось умирать. Пожалуй, можно даже сказать, что отец создал из нас монстров, даже не превращая в вампиров. А потом было утро нового дня. Финн. Финн вспоминал детство. Это было тем немногим, что оставалось понятным в его жизни. Детство было связано с фьордами, шумом моря и соленым привкусом на губах. Мама сама доила коз, и он пробирался тайком в кладовую, чтобы приложиться к кринке со свежим, чуть сладковатым, жирным молоком. Теперь все было иначе – Финн еще не мог точно сказать, в чем заключалась эта разница, но точно знал, что прежний мир его рухнул. Его хотелось оплакивать. В новой жизни он пробовал на вкус не парное молоко: кровь. И она, теплая, солоноватая, дивно пахнущая, текла в нем, наполняя безмерной силой, даря свободу. Кровь была похожа на море. Она была желаннее всего на свете. Финн еще не понял, но смутная догадка уже легла тенью на его душу – он будет ненавидеть себя за это. Элайджа. Элайджа проснулся от звука – плакала женщина. Кап-кап… Кап-кап – падали, на безвольно лежащую руку, слезы. Элайджа мог точно различить, как с тихим шорохом катится по лицу слезинка, как с неприятным мокрым звуком она отрывается от теплой кожи, как летит, пронзая воздух, и как разбивается, сталкиваясь с новой поверхностью. - Дочка… - женщина шептала едва слышно, но новорожденному казалось, что скрипучий, огрубевший от рыданий голос с силой ударяется о его мозг и дрожит там, внутри его головы, пока не затихнет вовсе. – Доченька… Он знал этот голос, когда-то – Боже, совсем ведь недавно! – он мечтал, чтобы рыдающая сейчас женщина сказала ему: «Я отдаю тебе свою дочь в жены, Элайджа из рода Майкла». Он мечтал услышать, как запоет рожок, и как отец, одетый в свой парадный плащ, объявит перед всеми людьми: «Отныне и навеки вы, Элайджа и Татья – муж и жена». А потом бы начался праздник, где все смеялись и танцевали бы, а Татья, краснея, шепнула бы ему на самое ухо: «Я люблю тебя». Но Татья не скажет больше. Элайджа слышал все – не слышал лишь биения ее сердца, безвольно, будто спящая, лежала она на руках у обезумевшей от горя матери и не дышала. - Я проклинаю тебя, я проклинаю вас всех, - шептала в исступлении женщина. И это были первые слова, что услышал Элайджа в своей новой жизни. Клаус. Клаус не мог точно вспомнить, когда впервые в жизни он взял в руки уголек и нарисовал на стволе поваленного дерева себя, братьев и матушку с отцом. Помнил только, что получилось коряво, но все равно красиво. Он хотел рисовать все время – это было, как дышать! Угольком на деревяшке, палочкой на песке, острым камешком на скалах – он многое видел и многое хотел запечатлеть. Хотел поделиться с миром своей памятью. Впервые оказавшись на улице, в своей новой жизни, он не смог подавить восторженного вздоха: он ВИДЕЛ! По-настоящему видел. Видел ВСЁ. Его прежний мир рухнул, распался на мириады лоскутков, которые теперь складывались в калейдоскоп цветов, форм и фактур. Трава – зеленая, изумрудная, малахитовая, салатовая, оливковая… Небо – голубое, лазурное, бирюзовое… А еще на небе были звезды. Днем – звезды… Клаус смотрел на небо, и созвездия казались ему совсем близкими – только руку протяни. И он тянулся из последних сил, в тайне желая сорвать горящую точку с небосвода и рассмотреть ее хорошенько, а потом нарисовать. Теперь он мог смотреть на солнце, не отрываясь – роговица плавилась, горела, но тут же восстанавливалась, словно ничего и не было. Ему казалось, что он видит все. Может все. Вот только выразить это он не мог. Звезда на песке казалась ничтожной против оригинала, не было такой краски, которая смогла бы выразить зелень травы, цветок в камне терял свое изящество… рисунки получались безжизненными. Он никогда не сможет показать другим, что видит. Он обречен на вечное одиночество. Ребекка. Ребекка с детства любила дорогие ткани. С восторгом она бежала смотреть, как их соседи индейцы приносят на рынок хлопок. Мягкий, гладкий, легкий… приятный. Она часами могла водить ладонью по отрезу ткани, словно кота гладила. Ей хотелось завернуться полностью в эту чудную ткань и чувствовать комфорт, удобство, негу. Она очнулась на деревянном полу, и пальцы ее были перемазаны ее же кровью. Липкая, грязная, мокрая… ее пробрало. Первое чувство в новой жизни – отвращение. - Милая… - мамино дыхание приятно холодило кожу. Она никогда не чувствовала так движение воздуха, ей хотелось ощутить это снова – убедиться, что она еще жива, а не разлагается изнутри. - Мамочка… - слезы сжигали глазные яблоки изнутри, а когда они потекли по щекам, Ребекке почудилось, что по лицу бежит огонь. Горящая вода… Это было странно-пугающе и… больно. Она дотянулась и дрожащей рукой провела по щеке Эстер. Чуть прохладная, шероховатая, с первыми, едва угадывающимися морщинками. «Ты постареешь… - отстраненно думала Ребекка. – Твоя кожа обвиснет, зубы выпадут, а волосы станут седыми. Ты умрешь, и некому будет утешать меня». Ребекка не знала, что пробежавший по спине холодок окажется дурым предчувствием. Эстер умрет через несколько дней. Коул. Жареное мясо, медовуха, яблоки. Коул любил эти запахи, казалось, с рождения. Теперь сквозь них в его сознание проникал смрад от гниющих досок, озерной тины и чьей-то смерти. Он мог учуять, как в лесной чаще пасется олень, как высоко над головой летит птица, как в соседнем селении женщины готовят обед. Женщина… Коул учуял ее запах за милю. Одна, единственная… Его женщина. Она сидела у пещер и плела венок из маргариток. Кол сморщился – цветы перебивали аромат. Она была невысокая, черноволосая, с большими темными глазами. Она пахла молоком, свежим хлебом и земляникой. Коул хотел ее. Хотел настолько, что не смог найти в себе силы остановиться. Ее кровь была похожа на дивный нектар – никогда не доводилась ему попробовать что-то более чудесное. Тонкий, едва уловимый аромат исходил от ее кожи, волос, от ее дыхания. Немного мускатный, с ноткой земляники, чуть-чуть мяты. Коул тонул в этом дивном запахе. А потом запах исчез. Коул принюхался сильнее, но все равно ничего не почувствовал. Она была мертва. Прожив почти тысячу лет, испробовав немало женщин, он так и не нашел больше того самого, неповторимого...