Проснись, маленькая сестра

— Как, говоришь, зовут-то? — старик приподнял драный край шляпы, и в свете костра стало видно морщинистое и бурое, как порченное яблоко, лицо. — Кьялдек, — солдат выбрал в груде заготовленных для костра дров чурочку покрупнее и сел ближе к огню. — Я вас не объем, не думайте, даже угостить могу. Выпить тоже имеется. — Спасибо, только мне без надобности, — старик поворошил угли и подкинул веток, оживляя костерок, на двоих требовался побольше. — Хорошо подготовились, — улыбнулся Кьялдек, — навес у вас, дрова сухие. А я иду третий день, сам весь мокрый, лес раскисший… Чудо просто, что на вас наткнулся. Спасибо, что к огоньку пустили! — Чего не пустить… — проворчал старик. — С войны идешь? — Ага, — радостно согласился Кьялдек. Он болтал, а сам рылся в заплечной сумке, доставая краюшку подсохшего хлеба, вонючий, но вкусный сыр, пару луковиц и фляжку с вином. — Повезло мне. Десять лет война по этим краям ходила, думал, кроме неё, в жизни ничего не увижу — забрали, и назад не вернусь. А она возьми да закончись, война эта. Иду вот домой. — Откуда сам-то? — С Северных Озер. — Далеконько тебя занесло, — покачал головой старик. — У вас, небось, там зима давно. — Скорей бы до неё добраться, соскучился, эту вот сырость глаза бы не видели. А вас-то как зовут? Старик задумался, будто пытаясь вспомнить. — Стигге, — наконец произнес он. — Тоже солдатом был. — Правда? — Кьялдек разложил еду на тряпочке, нарезал кусочками, сделал приглашающий жест, но старик только шляпой качнул. — Давно это было, наверное, в другую войну? — В другую. Только все они одинаковые. Вот какой у тебя был командир? — Мой-то? Отрядный? — Кьялдек пожевал корку, обдумывая ответ. — Крепкий мужик и постарше меня. Голосище, что твоя труба, ну и на расправу скорый, чуть что — сразу в морду. Обычный, они всегда такие. А как иначе? — Всегда, — согласился старик. — Моего звали Петером. Петер Кьелл, с Серых Гор. Как медведь волосатый, и здоровый такой же. Я сам не маленький был, а он на голову выше, так-то. Говорят, большие люди спокойные, слыхал такое? Вот и я слыхал. А только врут. Какое там спокойный, нрав у него бешеный был. Потому и командир, понятно. Такого не послушайся. Кьялдек кивал, но помалкивал, очень уж есть хотелось, а хлеб учерствел, попробуй разжуй. Стигге тоже замолчал, голову свесил, серая шляпа лицо закрыла — то ли задумался, то ли задремал, поди пойми, у стариков такое частенько. Ветром дым костра понесло на него, но старик словно не замечал, так и сидел не шевелясь. Кьялдек какое-то время жевал в тишине, на огонь смотрел, дожидаясь, не проснется ли хозяин костерка, не расскажет ли чего. Хотелось за ужином поболтать, соскучился он по людям, а уже потом и спать можно лечь. Милое же дело, целая ночь в тепле и сухости, повезло так повезло. Надо обувку ещё повесить сушиться, сапоги вон совсем размокли. В кустах что-то шорхнуло, будто там возился кто-то крупный, Кьялдек сощурился в темноту. От костра было ничего не разглядеть, но одно тлеющее полешко он откатил в сторону, чтоб если что схватить да зверя отогнать. Он погрыз луковицу, хлебнул из фляжки, крякнул — погромче, чтоб о себе напомнить, но старик так и сидел головой на грудь, и Кьялдек решил окликнуть, а то свалится ещё в костер хозяин, вон как наклонился. — Эй, как там вас… Стигге! Старик сел прямее, огладил колени, но головы не поднял. — Ты долго ли в солдатах был? — спросил таким ровным голосом, будто и не дремал. — Ну как, с осени прошлой. Год почти. — Повидал всякого? — Да уж пришлось, — Кьялдек не очень рад был, что старик его расспрашивает, есть мешает. Но всё лучше, чем в тишине сидеть. — На то и война, хорошего мало. — Петер, командир наш, живых после себя не оставлял, — старик пошурудил в костре, подгреб в огонь то поленце, что Кьялдек на зверя заготовил. — Такой у него закон был. Если привел отряд в деревушку, то, считай, нет её больше. Некоторые, знаешь, только дома пожгут да поля, ну, скотину заберут или мужиков перебьют, чтоб в спину не ударили потом-то. Баб красивых свести, ценное что отобрать, это понятно. Но вот чтоб вчистую, с детьми да стариками… А этому только так, командиру нашему, попробуй ослушайся, зверь был. Начальство его ценило. Так-то. — Не, у нас таких не было, — Кьялдек отхлебнул ещё, но много решил не пить. У костра и так тепло, а идти ему ещё не один день, пригодится для согрева. — Всякое случалось, конечно, на то война, но чтоб всех… К чему такое? И морока, и гляди беды не оберешься. — А нравилось ему. Сам, своими руками убивал, так-то. Насильничать любил очень. Да так, чтоб на виду, чтоб мы смотрели все. — Ну, это часто, — буркнул Кьялдек. Неинтересный какой-то становился разговор. Подумаешь, велика беда, бабу снасильничать, кто откажется? Право победителя, такая у баб доля. Мужики воюют да погибают, а бабы вот так расплачиваются. Убивать — оно лишнее, конечно, а если без этого, так дело обычное. — Мы с Петером земляки были, — продолжал старик, — и когда война кончилась, домой вместе возвращались. Долго мы с ним шли, а я ещё раненый, кольчуга-то у меня дрянь была, железо не мягкое, как должно, а дешевое да хрупкое. Ударили в бою мечом, и не ранили толком, осколки эти внутрь вбили, лекарь полдня выковыривал, все разворотил, и заживало плохо. Только домой-то хотелось все равно. Кьялдек понимающе кивнул. Дома и помереть приятней. — Ну вот мы и шли, — продолжал старик. — Петер помогал, мой мешок нес. Ему, бугаю, тот мешок и не заметно, конечно, а все равно, видишь, заботился. Он о своих-то всегда заботился, хороший был командир. К другим зверь, а к своим иначе. И сидим с ним как-то ночью у костра, вот как мы сейчас, только весной дело было, снег ещё по оврагам лежал. Подходит к нам девка — молоденькая совсем, мелкая да тощая, бродяжка с виду. Их в войны всегда много таких неприкаянных. Подошла, значит, трясется, просит хлеба кусок. Еды у нас было вдосталь, мы с войны не с голым задом вышли, да только всех бродяжек не накормишь. А командир мой, смотрю, оживился, он до таких вот мелких больше всего охочий был. Сам-то бугай, а вот гляди ж ты. Ну все, думаю, пропала девка, что её дуру принесло сюда, совсем безмозглая, не видит, что солдаты? А мне смотреть придется, это уж как всегда. Я сам других баб люблю, знаешь, мне б помясистей и чтоб с огоньком, а то ведь что с эдакой задрыги взять, только кости об неё собьешь. Кьялдек уже и про еду забыл, слушал внимательно. — Так и вышло, — старик рассказывал свою историю, будто сказку давно знакомую, чуть нараспев. — Петер девку с ног сбил и давай подол задирать, она в крик, конечно, да кто в лесу поможет. А громко так орала, с визгом, драться вроде пыталась даже, да что там, Петер её пару раз головой о землю приложил, ну и кулаком ещё, обмякла она, повисла. Я даже подумал, кончилась, ведь что там жизни в той девке, одним ударом прибить можно, тем более, умеючи да такому бугаю. Ручонки с ту вон ветку, или тоньше даже, шейку одной рукой взять... Может, даже и лучше бы ей помереть тогда было, а только Петер молча не любил, ему чтоб орали интересно. Вот он щипать её взялся, да с подворотом, так болюче, что и мертвый вскочишь. А как зашевелилась, схватил её за бока, вот тут, где косточка, и давай на себя натягивать, а здоровый же, руки с её ляжками одной толщины. Девка ну снова биться… — Да понял, понял, — поморщился Кьялдек. — А ты что? — Ну что, я смотрел, как велено. Сам-то я такое не люблю, но куда я без Петера, а ему такое прямо мёд… Да и командир, сам понимаешь. Я не больно-то смотрел, больше в сторону. Ну вот, значит, Петер разошелся вовсе, таскает ее туда-сюда, пыхтит, девка в соплях, слезах и крови немножко... И не орет, голос сорвала, видать, и глаза уже под лоб. Думаю, ну, скоро уже кончится, а то сил нет на это смотреть, я ж такое не люблю, приходится просто. Особенно, как он добивает их потом, кому такое в радость. И тут вдруг девка эта вроде как с лица меняется, я аж себе не поверил! Вытаращился, смотрю, она глаза открывает, как не ревела вовсе, и весело так говорит: «Вот тебе игрушка, маленькая сестра!" Старик за своей шляпой не видел, как Кьялдек быстро сделал рукой защитный знак, он продолжал рассказ все так же размеренно. — И Петер тут вдруг замер, глаза вытаращил, рот раззявил и дернулся так, словно его изнутри что-то потянуло. А потом снова, снова, будто крючком за кишки, или эта девка его в себя высасывала, уж не знаю. А только синий стал, что твой висельник, из глаз черное на лицо течет... Страшное дело, так-то. Словами я не больно мастер сказывать, но тогда так напугался, что штаны обмочил, а ведь войну прошел, всякого насмотрелся. Молчком дергается, глаза выпучил… Потом она его от себя оттолкнула, и он кричать стал. Корчился, по земле катался, про девку забыл, понятно. — А что девка? — шепотом спросил Кьялдек. — Она встала, веселая. И совсем другая, и волосы не те, и глаза — желтые такие, вроде кошкиных, а рот широкий, лягушачий. Смеется, словно не делалось с ней ничего, и смотрит стоит, как Петер орет да выгибается. Я было кинулся его ножом… ну, чтоб не мучался, страшное же дело, так она не дала. Не мешай, говорит, играть маленькой сестре. И смеется. — Долго играла? — Долго, — глухо ответил старик. — Я не стал дожидаться, убег, невозможно человеку на такое смотреть. Может, его потом зверь какой загрыз… Или сам помер. Не знаю, не ходил я туда больше. А вот девку эту я вспомнил потом-то. Тогда нет, а потом вспомнил. Не ту, какой она сначала была, а с лягушачьим ртом которая. — Домик на болоте? — хмыкнул Кьялдек. — Ты с севера, ты знаешь. А мы с Серых гор, у нас нет болотного народца, и ваши боги нам чужие. Избушка на безлюдье, костями окружена, травки внутри да корешки развешаны. Понятно, что ведьма, а с ними если не говорить, вреда никакого, первый раз, что ли. Ну Петер старухе башку сразу и снес, чтоб не болтала. А мимо внучки не прошел, не в его это правилах, хоть и страшна была как грех — глаза звериные желтые, мелкие зубы вроде рыбьих, пальцы длинные такие, с коготками. А ещё волосы, как у ежа, ото лба назад растут торчком. Петер смеялся ещё, говорил, радуйся, уродинка, хоть раз в жизни на тебя мужик позарился. — Убил? — мрачно уточнил Кьялдек. — Говорю же, правило у него такое было. Снасильничал и задушил. Нравилось ему душить под конец, чтоб, значит, бились сильнее. — Но сказать она успела? — Успела, — согласился старик. — Она сразу, как увидела нас, давай долдонить: "Просыпайся, маленькая сестра, приходи поиграть". А я ещё подумал, что девка негодящая совсем — и умом траченная, и страшная. Не так жалко вроде. Кьялдек покачал головой и полез в сумку за трубкой и кисетом, долго возился, раскуривая сыроватый табак. — А ведь Маленькая Сестра оказала вам милость. Она милостлива, Сестра-то, — Кьялдек затянулся, плотный синеватый дымок неохотно сплелся с белым от костра. — Куском хлеба откупиться могли. Не великий подвиг. Старик не ответил, сидел, опустив голову. Может, думал, может, дремал. В наступившей тишине притухший костерок потрескивал искрами, в кустах снова кто-то возился. — Как звали твоего государя? — спросил наконец Кьялдек. — Гирм Высокий. — Сейчас правнук его правит, знаешь? — Знаю, — кивнул старик. — Не дошел я тогда до дому, никуда не дошел, и рана моя не зажила. Потому что когда убегал, в спину та девка крикнула: "За то, что молчал, будешь рассказывать", — по её и вышло. Много лет ходил, куда только не забредал… На Север единственно ноги не шли, боязно было. А теперь уж никуда они не идут, сижу вот, жду таких, кто сам придет послушать. Кьялдек докурил, неспешно сложил трубку обратно в мешок, подкинул в костер поленца потолще, разворошил уголья. — Долго тебе тут сидеть, старик, ох долго, это когда ещё Маленькая Сестра играть устанет. А тому скоро не бывать, игрушек для неё на свете мно-о-о-го... Сколько было детоубийц со дня, как девка болотная Сестру разбудила, все её. — Я детей никогда не трогал, — глухо донеслось из-под шляпы. — С тобой она и не играет, — Кьялдек стянул сначала один сапог, потом второй, пристроил их на колышки для просушки. — А то не сидел бы ты тут, в тепле да сухости. Она по милости своей дала тебе то, что ты всем давал — ничего. Старик наблюдал из-под драной шляпы, как Кьялдек устраивается на ночлег. — Не боишься? — спросил он. — Спать со мной рядом будешь? — Не боюсь, — Кьялдек плотнее завернулся в одеяло. — От тебя при жизни толку не было, теперь и вовсе. А перед Маленькой Сестрой я чист. Так-то.