baby blue

Когда Чимину было пять, его на лето заслали к бабушке в деревню. Тогда этот отпуск не казался ссылкой: пляжи за границами Пусана дикие, чистые, в деревнях варят рис на родниковой воде и овощи тушат те, что выросли на заросших сорняками грядках. Чимин любил запах поездов и одинокие поездки; электрички стучали по рельсам, и он чувствовал себя настолько взрослым, насколько мог казаться мальчик в его возрасте. На плечах джинсовка, лямки рюкзака, а в сердце волнительный стук; он яростно махал руками из окна, прощаясь с родителями, показывал заряженный простой телефон, где ничего кроме змейки и сим-карты оператора, ловящего в глуши. Он радовался поездке, зная, что произойдет что-то волшебное. По-другому и не может быть, когда тебе пять лет. Бабушка встречала его с перрона, обнимала морщинистыми, тёплыми, сухими руками с проступающими от старости венами, но совершенно молодо она смеялась вместе с внуком, слушала его истории и гладила по чёрным волосам, восхищаясь тем, что уже в пять лет Чимин знал, чем хочет заниматься и кем хочет быть. Совершенно любовно она накладывала ему полную тарелку мяса, совершенно по-деревенски посреди стола стоял барбекю, совершенно свободно Чимин выбегал из дома, играясь с ровесниками — такими же, городскими, но оказавшимися в месте, где от тебя сбегают не голуби, а не умеющие летать петухи и курицы. Сырая земля пахла жизнью, а грязь под ногтями даже не противна, как кажется: Чимин собирал клубнику и забрасывал ею Джин-хёна, достаточно взрослого, чтобы не отбиваться, но такого же придурка, чтобы с ором бросаться в море голышом. Мель шла долго, но Чимин знал: нельзя заходить в шторм и по грудь, нельзя отходить от взрослых на берегу, нужно кричать громко, если волна оказывается выше тебя, и нельзя ходить плавать одному - он был научен всему, но слишком смел, чтобы послушаться. Солнце палило, обжигало и без того загорелые, тёмно-жёлтые плечи, когда Чимин счёл, что достаточно одного правила: присутствия взрослого на пляже. Парень в смешной шапке, одетый не по погоде; Чимин оглядел его, сидящего на берегу, с головы до ног, и когда ступил босыми, маленькими ступнями с короткими, по-детски пухлыми пальцами, насладился долгожданным холодом, звонко крикнул хёну, не удержавшись: — Почему ты в шапке? Когда юноша обернулся, Чимин сам удивился тому, насколько удивленное у него было выражение лица: губы приоткрылись, а глаза распахнулись так широко, словно были готовы вывалиться наружу. Чимину стало не по себе в тот момент - когда тебе пять лет, ты не знаешь границ, но нарушив их — стыдишься, окунаешься в краску. — Простите, хё… Но хён засмеялся, низко и заливисто, улыбнулся квадратной улыбкой и, помахав руками неопределенно, жестом, который никак не расшифруешь, стянул с себя ушанку, уронил её в золотой песок. Кожа у хёна была бледной, чистой и ясной, словно лунное блюдце. — Так лучше? — он встряхнул головой, густая челка запуталась, зацепилась о толстую линию бровей. Чимин закрыл лицо ладонями, пряча алые языки пламени стыда, и закивал так сильно, что заболела шея. Так началась самая лучшая дружба в его жизни. Тэхён оказался забавным не по возрасту: гораздо выше Джин-хёна, гораздо сильнее, его голос гораздо глубже, но вел он себя как самый настоящий дурак. Спотыкался о каждый корень, о каждую корягу, а когда падал — не раздирал колени, смеялся над собой и удивленно охал, когда Чимин протягивал ладонь, чтобы дернуть его вверх, помочь подняться. Чимин дергал его по поводу и без, выбегал из дома с высоким криком «гулять», одним словом объясняясь с бабушкой; она улыбалась тепло, а Чимин нырял в холодные, но дружеские объятия Тэхёна. Они ныряли в прогулки по холмам, в кусты земляники, в рассказы о школе и о том, что будет через несколько лет, о том, что будет через несколько веков. С головой в змейку на телефоне, звонили родителям Чимина вместе, Тэхён то и дело сжимал длинными пальцами ребра Чимина, мешая тому говорить. Тэхён встречал по утрам, провожал глубокой ночью, и Чимин чувствовал себя самым счастливым на свете, скрепляя мизинцы с тем, кто старше его на много лет. Единственное, куда не согласился нырять Тэхён — в море. Сидя на берегу, он смотрел, как Чимин делает последний тем летом заплыв. Он не пришёл на станцию, чтобы проводить, а Чимин не обиделся, потому что знал — вернётся следующим летом и обязательно найдет мальчика в смешной шапке. Чимин попросил бабушку попрощаться с Тэхёном за него и не заметил, как та задержала дыхание перед тем, как согласиться. Потому что забежал в вагон ураганом, прилип глазами к окну, а из него увидел его — лучшего в мире хёна, стоящего далеко за бабушкиным плечом, и Чимин показывал пальцем, жестами, мол, бабуля, обернись, он там, и влюблено улыбался. А бабушка только кивала. Потому что никакого Тэхёна нет. Уже много лет. * Когда Чимину было шесть, он вернулся, как и обещал. Объятия бабушки, а сразу следом — руки Тэхёна и его грудь, в которую Чимин вжался носом так сильно, что красный отпечаток поцеловал его лицо. Тэхён совсем не изменился: ходил в белой одежде, смешной шапке, бледный и счастливый. Чимин же вырос, стал крепче и сильнее, и в рассказы о прошедшем годе добавились увлечения танцами: пятилетний Чимин передумал, сменил одну хотелку на другую, шестилетний Чимин стал на год мудрее, но всё ещё глупее Джин-хёна и Тэхёна, который просил не называть его пресловутым «хён» — он не хотел границ между ними, а Чимин был не против. Чимину нравилось всё. То, как Тэхён смеялся и носил на руках, катал на спине. То, как залеплял пластырями расцарапанные кустами диких ягод локти Чимина, и то, как грустно смотрел в горизонт, сидя на берегу. То, как умалчивал, почему не заходит в море, и Чимин не пытался выяснить - детское сознание предложило хорошую идею о том, что Тэхён не умел плавать, а рассказывать об этом стеснялся. Шапка брошена в песок, когда Тэхён рассказывает о себе. Он родился в Тэгу, а сюда приезжал с друзьями провести лето на даче, на море, на свежем воздухе. Те стали слишком взрослыми, а он застрял в этом возрасте — безумных двадцати, безрадостной молодости из вечного праздника в одиночестве. Чимин слушал, не зная, как воспринять рассказы о грустном, но светлым голосом, и просто брал Тэхёна за руку, валил его на песок. Они лежали и смотрели в небо, в редкие облака и бесконечные стаи чаек. Кожа Чимина загорала под конец лета, становилась почти коричневой, в то время как Тэхён оставался аристократично, великолепно бледным. Чимин немного завидовал ему, когда клал ладонь на прохладную щеку. Тем летом Тэхён снова не проводил его на поезд, но снова смотрел вслед, и во второе лето у Чимина не хватало сил на улыбку. Он давил её из себя, а глаза намокали. Сильнее всего на свете он не хотел уезжать. * Чимину семь, школа, новые знакомые, новые лица, а единственное родное в деревне — Тэхён — закружило его, схватив за запястья, стоило им встретиться. Третий год их дружбы не изменился, изменился только Чимин. Теперь, слушая Тэхёна, он понимал чуть больше, а Чимин в ответ говорил чуть больше, и в один из вечеров, окаймленном лунным светом и шумом моря, бесцветно рассказывал о том, как не ладили родители. Цапались, словно собаки, пугали младшего брата: Чонгук-и отказался ехать на море, остался с мамой, забитый и опасающийся, что взрослые друзья Чимина не примут его в свою компанию, но радующийся, что отец уехал в командировку в Америку. В семье Паков ему — Чимину — казалось не было места, он повзрослел всего на год, но стал старше на года, и когда Тэхён обнял его, ещё мальчишку, за плечи, Чимин только устало выдохнул и уронил голову на грудь лучшего друга, вжался виском в мягкое, родное и холодное тело. Тэхён казался ему загадкой, которую может разгадать только он, наблюдая, как осторожно тот ступал на рельсы, шёл в сторону лесов и спотыкался в какой-то момент, напарывался на невидимую стену и с нервным смехом говорил, что не может уехать отсюда. Чимин понимающе кивал: родители тоже запретили ему уходить далеко от бабушки, и поэтому они возвращались в поля риса, в лес, в поисках ягод, пытаясь обнаружить места, в которых не бывали. Они обошли вдвоем каждый угол деревни, и единственное место, где не побывали — в гостях друг друга. Тэхён не любил заходить в чужие дома, а Чимин никогда не навязывался, не спрашивал, где его друзья, где его бабушка, потому что интуитивно понимал — Тэхён не хотел говорить об этом. Он хотел говорить об играх и космосе, и о том, какой Джин-хён шумный, напоминающий его старого друга, что никогда не вернулся бы на целое лето, но иногда заезжал ближе к осени. Чимин хотел познакомиться с Хосоком, только всё не может быть так, как ты хочешь. И как бы сильно Чимин ни хотел остаться, как бы сильно ни звал Тэхёна с собой в Пусан, как бы ни тянул его за рукав длинной кофты, как бы отчаянно ни обнимал - он садился на поезд один и плакал по Тэхёну, по морю. Бабушка плакала в ответ, прощаясь с внуком, зная то, чего не знает он. Лето в деревне — последнее. Осенью того же года родители Чимина подали документы на развод, а Пак Миён забрала детей в Сеул из пахнущего морем и воспоминаниями Пусана. * Чимину двадцать и он едет в поезде без надежды, без улыбки, безрадостно. Годы выкрасили краской волосы в розовый цвет, годы в танцевальной школе сделали из мрамора его тела скульптуру, внесли в характер тяжёлые ноты, спрятанные за пухлыми губами с мягким на них блеском, спрятанные за добрым взглядом и высоким голосом. Впервые, после того, как он ступает на перрон, его не встречает ни бабушка, ни Тэхён. Прошло тринадцать лет, и Чимин не ждал того, что года не будут приближать бабушку к глубокой старости и тихой смерти во сне; что лучший друг детства не останется простым и приятным, горьким, грустным воспоминанием, разбитой о скалы первой любовью, давно покинувшей деревню. Тэхёну сейчас тридцать три, у него семья и дети, а Чимин застрял в возрасте земляники и клубники, памяти о разговорах под луной и прогулках под солнцем; боги природы любовались ими с Тэхёном, он уверен. Он был слишком маленьким тогда, чтобы понять. Эта дружба не кажется Чимину странной даже сейчас - у них словно не было разницы в возрасте, разницы в опыте, не было никаких разниц, не было границ. Рассказы про людей, чьи души созданы друг для друга; уезжая в семь лет, Чимин был уверен, что они с Тэхёном друзья из таких историй, а достигнув возраста четырнадцати, слезно умоляя мать отпустить его к бабушке на лето, найти того, кого потерял, он думал, что их души с мальчиком в странной шапке были выкованы из одного серебра, и словно сквозь пальцы утекло то, что он искал всю жизнь. Разбитое сердце лечит время, и Чимин заходит в пустой дом матери отца спокойно, не крошась, не рассыпаясь на осколки и не плача. Он плачет на похоронах, когда последняя живая подруга бабули говорит заключительную речь, когда священник маленькой церквушки закрепляет приговор тихим «аминь». Когда гроб оказывается в земле, когда люди расходятся, Чимин остается сидеть там, рыдать в ладони, ненавидеть кольца на пальцах, ненавидеть весь мир за то, что отнял у него время. Мать забрала тринадцать лет, обменяв их на танцы и новую школу в Сеуле, обязав заботиться о Чонгуке; жизнь подкинула Чимину новых друзей, но те так и не стали настоящими. Тринадцать лет разлетелись крикливыми чайками и оглохли - у Чимина не осталось ни бабушки, ни Тэхёна. Кладбище угнетает его сильнее собственных мыслей, и он поднимается со скамьи, утирает глаза. Зрение плывет от слез, когда он идёт по тропинкам, спотыкаясь о каждый камень, заплетаясь ногами; когда он поднимает голову, ему кажется, что разодранный от слёз и горя разум подкидывает ему самые извращенные галлюцинации. Когда зрачки фокусируются, Чимин совершенно уверен, что видит спину Тэхёна. Ком встает в горле, Чимин не может проглотить его. Он встряхивает головой, жмурится, трёт глаза ещё раз и поднимает голову снова. Спина и затылок Тэхёна остаются - Чимин где угодно узнает эту шапку. — Тэ… Тэхён? — он выдавливает из себя тихо, настолько тихо, что даже ветер не донесёт имя друга через расстояние из годов и метров. Чимин больше всех на свете, сильнее всех в этом мире не понимает, что происходит. Тэхён магическим образом слышит — или угадывает, или чувствует, - и оборачивается, вскидывает брови. Молодой, красивый и сияющий, совершенно не изменившийся. Смотрит разинув рот, как посмотрел первый раз в далекие пять лет Чимина, только теперь Чимин не смущается, а пялится в ответ. Не дышит, задохнулся от удивления, и не понимает, не понимает, не понимает. — Чимин? — Тэхён говорит наугад, а Чимин наугад читает движения его губ. Ким щурится, оглядывает, не понимая сильнее: Чимин сильно изменился, только глаза его такие же узкие, щеки такие же пухлые, губы такие же мягкие, а сам Чимин не верит, что кто-то может не измениться за тринадцать лет, остаться таким же ребёнком, в той же одежде, словно дух этого места — всегда постоянный и навсегда привязанный к деревне. Взгляд проскальзывает по бёдрам Тэхёна, могильная плита на их уровне, и Чимину становится страшно, но его ноги сами идут вперёд, к лучшему другу, к самому родному человеку, к образу его детства, к памяти, к разговорам, к ладоням, сжимающим его руку когда-то, ко всему, что должно было остаться позади, не должно было вспороть криво зашитую рану в груди, или остаться в будущем раз и навсегда. — Что ты здесь?... — Чимин мямлит, неуверенно подходя к Тэхёну, оказываясь всё ещё ниже него. Только он не задирает голову. Потому что его взгляд разбивается о камень с выгравированным на нём знакомым именем. Тэхён вздыхает, многозначительно кивает на надгробие и говорит что-то, только Чимин не слышит. Его уши закладывает, а сердце бьется так быстро, что нет места страху, удивлению, радости от встречи, шок хватает и связывает Чимина по рукам и ногам, парализует позвоночник. Всё это кажется каким-то не смешным приколом, розыгрышем, «камера — снято!», шизофренией, ментальным расстройством, Чимину пора лечиться. Он орёт про себя, просит собственный разум остановиться, только режиссер не появляется, Тэхён не пропадает, но замолкает, видя, как покачивается Чимин и хватает губами воздух, не может вдохнуть. Чимину двадцать, когда он с ужасом понимает, что любовь его детства — мертвец. Ему хочется развернуться и бежать, но ноги предательски затекли, не двигаются, перед глазами пролетает всё детство, каждое лето. В горле сухо, жжётся, больно. То, как Тэхён боялся моря. — Как? — Утонул. То, как его друзья не приезжают сюда больше. — Давно? — Почти двадцать лет назад. То, какой холодной была его кожа. — Ты… там? — Нет. Она пустая. То, как пальцы с аккуратными ногтями тянулись к горизонту. — Ты боишься? Его время отвечать на вопросы; Чимин не может, не знает, не верит, в голове темно и пусто, губы шевелятся без звука, перед глазами разливается океан из слёз и ночной грозы, редкие вспышки рубят полотно. Чимин помнит, как падал в обморок от усталости, как Чонгук выносил его на руках из спортивного зала, он помнит это чувство, и это чувство подкатывает тошнотой. И разбивается, когда рука Тэхёна обхватывает всё ещё маленькую ладонь, обнимает пальцами. Напоминает о том, как это было. Приятно и необычно, прохладный поцелуй прикосновения посреди жаркого лета, солнце и луна слитые в одно. Теперь Чимин почти такой же бледный, выбеленный литрами косметики, в нём так мало настоящего, и вся искренность, всё живое, что было, находится в человеке, которого давно нет в живых. Чимин смотрит на него, в добрые глаза со знакомо тяжелым взглядом, на обветренные губы, видит, как привычным движением языка Тэхён облизывает те нервно. Тэхён не изменился. Всё тот же мальчик из детства, сидящий на берегу, неспособный сделать шаг в воду, зато из раза в раз делающий шаг вперёд, навстречу. — Да, — честно выдавливает из себя Чимин. Меньшее, что он может для друга — быть честным. И если честно: может ли он назвать Тэхёна всего лишь другом? Ночи лицом в подушку, ночи в слезах, ночи в воспоминаниях, ночи, когда Чимин прокручивал Тэхёна в голове, словно самый любимый фильм, чтобы не забыть кадры. Его лицо фотографией на обратной стороне сетчатки, и то, как Чимин позволял себя вести с ним: как обнимал, как лежал на его плече. То, как благодаря Тэхёну понял, что находит в юношах куда больше красивого, чем в женщинах. Чимину двадцать, и он хочет провалиться сквозь землю, прямо в пустую могилу, занять место Тэхёна. Потому что всё, что он знал о своей жизни, переворачивается вверх дном, с ног на голову, потолок неба тяжелыми облаками падает на макушку. Чимин чувствует на себе взгляд бабули — пристыжает за то, что Чимин готов со слезами сбежать от человека, которого вспоминал каждое лето. Тэхён опускает голову; в нём так много грусти, что Чимину становится стыдно за свою честность, и он не отпускает руку, сжимает её крепче. Тэхён — призрак, но Чимин оставил его, думая, что он жив. Тэхён всегда жил для него и жил в его сердце, мальчик, которого никто не замечал, укладывая цветы на его могилу. Море оказалось жестоко к нему, и Чимин, смотря на друга сверкающими от слез-алмазов глазами, точно знает, что не допустит в его жизни после смерти ещё больше боли. — Нет, — получается почти уверенно, пускай голос и дрожит. Резко развернувшись, Чимин хватает вторую руку Тэхёна, а Тэхён контрастно медленно отвлекается от рассматривания собственного имени и находит лицо Чимина возле своего. Они стоят близко, держась за руки, и впервые Чимин понимает, почему рядом с ними никогда и никого не было. Никто не должен видеть Тэхёна - Тэхён только для него, а Чимин единственное тепло, которым Тэхён может дышать. — Я скучал по тебе, — Чимин улыбается, ловит улыбку Тэхёна в ответ, и ему кажется, что вот-вот и они засмеются, как в детстве. Чимину и правда смешно и стыдно, за себя и свой страх, за глупые мысли о том, что что-то изменилось. Не один Тэхён застрял во времени: сердце Чимина бьется, но уже много лет оно бьется только тремя годами, тремя пролетевшими летними сезонами. — Извини, что не… Рука Тэхёна ловко выскальзывает из хватки Чимина, не остается ощущения недавнего прикосновения. Чимин замечает, что руки Тэхёна не оставляют следов, но они осязаемы и реальны, когда он закрывает рот Чимина ладонью. Невесомо, но жестко прерывая объяснения и оправдания. Ожидание Тэхёна покрыто снегом, бессонными ночами, тысячами дней, сотнями недель, но каждое испытанное чувство оставляет след. Тэхён скучал, и у него была целая вечность, чтобы дождаться рассвета. — Ты мой лучший друг, — Тэхён повторяет сказанное много лет назад тем же тоном, тем же голосом, тем же лицом, той же серьезной нотой, — ты знаешь. Чимин расцвел, Тэхён не может не смотреть на его губы, когда ладонь опускается, стекает по шее, по плечу и вниз — предплечье, крепкий косой пресс на талии, сокрытой черно-белой свободной водолазкой. Чимин тянется в ответ, и они стискивают друг друга как в детстве, как жарким летом, только разницы в возрасте больше нет, нет нескольких голов роста, нет недосказанности. Двадцать лет холодов, чтобы впервые почувствовать себя живым. Весенние дни наступают летом: Тэхён зарывается носом в розовые волосы и кусает за пряди, воображает себе цветочный вкус. — Я найду способ помочь тебе, — Чимин шёпотом щекочет шею Тэхёна, но улыбается тот не потому, не потому влюбленно жмётся ближе. — Спасибо, Чимин-и. * — Может, ну его? Тэхён с сомнением оглядывает бодро подходящего к заброшенному дому Чимина. Он не тешит себя надеждами — они никогда не смогут быть вместе, несмотря на то, как неловко лежали на кровати, как губами жались к шее, плечам, как не могли вернуть потерянные границы, как не знали, что делать, но знали, что испытывают — что любят. Связь, построенная в детстве, проверенная годами и ощущением друг друга, без слов пониманием, — нерушима. Пальцы Чимина выныривают из одежды, Тэхён помнит, как сплетался с ними собственными, как сцепляли в замок, смотря друг другу в глаза и говоря совершенно по-другому. Телом и новыми словами, ранее неизвестными Чимину, много лет назад ещё не перешагнувшему порог восемнадцати. — Нет, мы справимся, — отмахивается, отбрасывая светло-голубую толстовку у входа в дом. Прохладный ветер ударяет в грудь. — Там тёмно, вообще-то! И грязно. И… — А ты хочешь провести здесь ещё двадцать лет? — у Чимина не получается не дрогнуть голосом, не получается скрыть вызов в тоне. Тэхён не рискует подходить к порогу, где в последний раз видел хёнов, смотрящих издалека на море и ненавидящих воду. Та причинила слишком много боли, забрала слишком много жизней, и если на другие — плевать, то Тэхён потерялся где-то там, нырнул и не всплыл, и никто не знал, как спасти человека, которого течение утянуло вглубь. — Нет, — Тэхён вздыхает и подпинывает носком камень, а тот отлетает всего на сантиметр. — Тогда я зайду туда и найду что-нибудь. Только Чимин и сам не уверен, что. Что держит Тэхёна здесь, что осталось, что захоронить вместо его тела. Дом, разделяющий море и поле, в котором всё началось и закончилось, хранящий в себе память о Тэхёне — настоящем, живом - стоит прогнивший от влаги. Чимин помнит слухи, которые не давали ему зайти туда: разбитые окна пугали издалека, Сокджин-хён пугал приведениями, а Чимин оказался влюблен в одного из них, призраков этого места, но даже когда увидится с хёном в Сеуле — не расскажет, не засмеется над тем, какой Джин был дурак. История Тэхёна открылась Чимину не для других, Тэхён открылся ему не просто так. Чимин смотрит в его глаза смело, он знает о предательстве только из фильмов и книг; их с Тэхёном дни и ночи останутся только для них двоих, даже тогда, когда Тэхёна не станет совсем. Чимину больно думать об этом, когда они сидят на берегу, соприкасаясь ступнями. Море готово лизать им ноги, но как бы оно не тянулось — не дотянется, и Чимин впервые чувствует себя водой, которой так опасается Тэхён, в которую он не может зайти. Как бы он ни тянулся к нему, как бы ни пытался забрать его с собой, как бы ни хотел, тот не оживет и не станет частью его мира. Но он стал частью его жизни. Чимин не может смотреть ему в глаза, когда щёки загораются, когда по спине пробегают мурашки, и он отворачивается, бессмысленно оглядывает единственное принадлежащее Тэхёну — пожеванные пылью и временем кеды. Жизнь и смерть идут рука об руку, Тэхён ступает по следам Чимина, раздвигающего высокие травы. Граница деревни словно знак стоп — дерево, раскинувшее свои ветви; Чимин не может улыбаться, когда подходит к нему. Он чувствует на своих плечах руки Тэхёна, тот не может прикоснуться к своим вещам, не может прикоснуться ни к чему, кроме Чимина; чувствует, как цепкие пальцы стискивают его суставы, одновременно прося, одновременно останавливая, но как бы едины ни были два мира — живых и мертвых, они не должны соприкасаться. Никто не должен мучиться одиночеством, рвать лёгкие, крича беззвучно, плакать и сходить с ума, не зная, куда деть себя, куда деться. Чимин не оборачивается, когда Тэхён обнимает сзади, и они кивают в унисон; словно одно целое, решаются и делают последний шаг, выходят за границу деревни, покидают её, держась друг за друга. Чимин выносит последние вещи за линию на карте — другие указатели и номинальные названия, - забрасывает кеды на высокое дерево, чтобы не достал никто: ботинки висят на шнурках, покачиваются. Так много смысла, так мало сути, вся она — в губах Тэхёна, когда Чимин оборачивается, не увиливая от его рук. Целует его крепко, обхватив руками шею. Он был его другом, а в мгновение нескольких дней, проведенных вместе на границе мира дня и ночи, стал любовью, которой никогда не суждено сбыться. Языки сплетаются, сплетаются пальцы, и Чимин с горечью вспоминает, как испугался Тэхёна. Целует сладко, долго, на прощание, прокручивая каждый совместный вдох: место и время их встречи, и то, как за руки они взбирались по холмам, как детство было подписано именем «Ким Тэхён», как детство кончилось его именем на могильной плите. В могиле Тэхёна всегда будет пусто; он поцелуем вкладывает в Чимина последнее дыхание, затягивает рану в его сердце, и в нём не будет пусто никогда больше. Есть вещи правильные, обязанные свершиться, есть люди, которым суждено встретиться и пойти своими дорогами, запомнив секунды, минуты, когда пространство сужалось до них двоих, жало грудью друг к другу. Чимин отпускает Тэхёна и делает шаг назад, смотрит на его квадратную улыбку, на беззвучный грудной смех, невесомый, уносимый ветром. Тэхён держит лицо Чимина в своих ладонях, его пальцы растворяются на щеках; Тэхён осыпается снегом на руках лучшего друга, и снежинки тают на горячей ладони, что не удержит, не может и как бы сильно ни хотела — не станет. Чимину двадцать лет. Тэхён снова не провожает его до поезда, и, уезжая из деревни, сотканной из призраков, Чимин впервые не видит Тэхёна на станции. На глаза наворачиваются слёзы и впервые — слезы счастья. Впервые Чимин чувствует себя совершенным, а историю — совершённой. Леса, разрубаемые пассажирскими вагонами, горят; Тэхён остался пеплом на губах, и Чимин никогда больше не вернётся в деревню, где его сердце остановилось и забилось за двоих.