Письмо для хикки

В каждом небольшом городишке, наподобие Питлохри, есть человек, которого местные считают, ну, хотя бы странным. К числу этих изгоев относился и местный почтальон, который сейчас неспешно прогуливался по парку несмотря на то, что времени было полшестого утра. Уже только за это консервативные жители Питлохри могли бы назвать его странноватым, но почтальон носил гордое звание психа не за это. Не только за это. Звали его Шон Биггерстафф. Вот так просто, без второго имени, что уже в этих краях было дикостью. Сколько ему лет, никто точно не помнил. По внешнему виду Шона определить возраст было весьма проблематично. Ему давали двадцать-двадцать пять, когда он был гладко выбрит, и около тридцати, когда щёки покрывала щетина. Шон довольно красив, но с девушкой замечен ни разу не был. Одни говорили, что он – какой ужас! – мужеложец. Другие упорно записывали в маньяки, вот только никаких странных смертей в городе не происходило, а предположить, что Шон – гастролирующий маньяк, мог только идиот: если Шон и выезжал за пределы Питлохри, то только в раннем детстве вместе со своими родителями, которых прекрасно помнили здесь. А вот Шона – нет. Не помнили. Бегал мальчишка? Да. А какой он был? Да Бог его знает… Вообще, это всё, что было известно о Шоне местным жителям. Он не стремился к контакту с ними, общаясь только по работе или необходимости дежурными фразами. Он не посещал собрание городского совета, не ходил на воскресные службы, не участвовал в садовых состязаниях. Он был, что называется, бесполезным членом общества, которое, к слову, не очень стремилось к тесным связям с нелюдимым Шоном. Шон глубоко вздохнул и улыбнулся своим мыслям. Ещё ночная прохлада пробиралась в рукава и за ворот его лёгкого осеннего пальто охристого цвета. Воздух приятно холодил лицо, придавая энергию, которой хватало почти на сутки бодрствования – Шон спал всего несколько часов, за которые отлично высыпался. Вставал он около пяти утра и сразу шёл сюда, в этот тихий, заброшенный парк, где Шон гулял до открытия почты в любую погоду. Это место умиротворяло своей пустотой и безлюдностью: сюда редко и днём-то захаживали, не говоря уж о таком раннем времени. За столько лет он научился чувствовать время, которое застыло здесь, но продолжало вертеться вокруг скверика, который был словно безопасным центром бури. Здесь царил покой, властвовала тишина. Деревья плотной стеной обступали парк, а их ветви тесно сплелись, накрывая сквер куполом, что только усиливало ощущение изолированности от внешнего мира. Впрочем, для Шона настоящая жизнь кипела именно в таких безмолвных местах, а не среди алчной, безликой толпы, прикрывающейся возвышенными идеалами, суматошно снующей туда-сюда ради удовлетворения своих самых низких потребностей: голода и похоти. Жратва и трах – всё, что интересовало их, несмотря на их мнимую святость. Насытив свои лёгкие гармонией этого места, Шон пошёл на работу, которую очень любил. Ему редко приходилось общаться с людьми, чему он был безмерно счастлив. Малейшее соприкосновение с людьми словно душило его: он задыхался, был не в силах заговорить. Ему казалось, что он дотрагивается до чего-то мерзкого и склизкого. Когда он возвращался домой с работы в такие дни, он около часа стоял под душем, отмываясь от чего-то незримого, но липкого, остававшегося после общения с человеком. Друзей в обыкновенном понимании этого слова у него не было. Да он и не стремился к ним. У него были письма, которые заменили ему людей. Нет, ему никто и никогда не писал писем, что неудивительно. Да и чужих писем, пользуясь своим положением, он не читал: ему было неинтересно, о чём могут писать друг другу эти пустые существа. Но письма… В обязанности Шона входила сортировка писем, пришедших вечером, а затем их доставка адресатам. Он приходил на работу первым после открытия и погружался в божественный мир почты. Каждое письмо уникально. Одни шуршат, другие скрипят; одни на ощупь гладкие, другие – шершавые, измятые. А их запахи… Ммм… Каждый конверт пахнет по-своему, неповторимо, даже если два письма и лежали вместе, пока их везли в Питлохри. Одно может остро пахнуть типографией, а другое, впитав жёсткий аромат свежей краски, смягчит этот запах старостью бумаги. Оба письма пропахнут поездом или самолётом, в котором их везли. Они сохранят ароматы рук, которые их писали, которые сортировали там, на первой почте, и пусть флюиды неуловимы, но они пропитывают бумагу, делая аромат индивидуальным. Одни Шону нравились, другие – нет; от третьих он приходил в щенячий восторг, а бывали такие, от которых его воротило напрочь. Шон давал имена письмам, одушевляя их. Они оживали в его мыслях, становясь такими же, как настоящие люди, с той только разницей, что все они были жителями мира, в котором правил Шон. Они не могли ударить его, унизить, оскорбить. Они жили своими страстями, пороками, характерами, собственными жизнями, но они не выходили за рамки, которые поставил между собой и ними Шон – он не позволял письмам управлять им, влиять на себя. Неслышно ступая, Шон прошёл по небольшому холлу почты, проникнув затем в подсобку. Он огляделся: вечером пришло не очень много писем, так что управится он быстро. Шон чуть улыбнулся, радуясь встречи с новыми друзьями, а может и недругами. Он сел за свой стол и взялся за работу. Он довольно быстро перебрал все письма, с каждым письмом расстраиваясь всё больше: сегодня почта скучная, ничего необычного. Огорчённый, он взял в руки последнее письмо… Нет, не письмо. Бандероль. Бандероли редко приходят в Питлохри, и само её появление уже праздник для Шона, но эта… Она… Она… Шон закрыл глаза и начал чувствовать. Тяжёлая. Увесистая. Бумага жёсткая, хрустящая, шершавая, словно щетинистая. Мужской парфюм, табак и, почему-то, малина. Подушечки пальцев скользят по грубому конверту, а в мыслях складывается образ мужчины. Губы Шона дрожат в полуулыбке, ему нравится этот странный, не по-английски терпкий мужчина. Лучше слова и не придумаешь. Он терпкий. Шон открыл глаза и с неосознаваемой нежностью прочитал имя: «Джейми Йетс». Расставаться с бандеролью не хотелось, Шон оттягивал этот момент, почти лаская конверт пальцами, тесно прижимая его к груди, но время-время… Такого письма Шон ни разу не встречал за все те годы, что проработал здесь. Оно было живым, действительно живым, Шон не одушевлял его. Он отнёс в его в местное отделение полиции, теряясь в догадках. Ему был интересен этот Джейми Йетс, впервые в жизни ему стал интересен какой-то человек, живущий сейчас, а не сто, двести, тысячу лет назад! Шон медленно шагал по ещё спящей улице к своему дому, но он дышал бандеролью, лёгкий аромат которой впитался в его одежду и кожу рук. Он долго сидел на кровати, просто дыша и никогда ему ещё не было так… Уютно? Тепло? Одиноко? Такие непохожие чувства сплелись в одно. Шли дни. Один, второй, десятый, вот уже и месяц пролетел. Шон не находил себе места. Письмо не выходило из его головы, хотя его запах уже давно выветрился, но прочно въелся в память. Шон полюбил малину, которую покупал каждую неделю. Замороженная она была не та, но он дышал и ею, вызывая волнующие образы в памяти. Шон уже не воспринимал то письмо как письмо, которым он способен управлять. Оно управляло им. Нет, не оно. Джейми Йетс управлял им. Живой, настоящий человек, живущий где-то в Глазго. Шон не понимал, откуда у него столько власти над ним, Шоном, они ведь даже не виделись ни разу! Джейми даже не знает о его существовании. В любовь Шон не верил. Точнее, не так. Он верил в любовь своих родителей, которую видел. Она была так реальна, что он мог бы почувствовать её вкус, если бы захотел. Он был уверен, что родители, когда были живы, знали, какова она на вкус и запах. Он видел их, он верил в них. Он не верил всем тем людям, что были вокруг. Он ни разу не влюблялся даже в школе, потому что видел своих одноклассников, тех, кто старше, и тех, кто младше. Они пусты, и чувств у них нет, а как полюбить того, у кого нет чувств, кем движет только инстинкт размножения? Теперь Шон униженно дрочил в душе, ощущая себя одним из них – бесчувственным животным, без разума, жаждущего лишь утолить свой голод. Нет, не так. Он ощущал себя так уже после, когда проходила сладкая, тянущая истома, когда он лежал в темноте своей комнаты, слушая ветер, который ревёт за окном; дождь, который ломится в окно или же тишину, от которой взрываются барабанные перепонки. Раньше он мечтал когда-нибудь полюбить кого-нибудь так же, как его отец любил его мать. Теперь он мечтал вернуться в те дни, когда ему ни один человек в мире нужен не был, и, уж тем более, почти воображаемый. Наступила зима. Шон, бездушно отработав свою утреннюю смену, – письма его больше не привлекают – отправился в небольшой магазин самообслуживания. Он шёл вдоль морозильных камер, в которых лежали замороженные ягоды, но малины не находил. Смородина, вишня, клубника… О! Вот и малина. Видимо, ещё не выложили: цветастые упаковки лежат в глубокой тележке. Не очень-то много, но вряд ли кто-то будет покупать сразу столько пачек. Зачем? Шон взял первую попавшуюся упаковку ягод и пошёл дальше, когда его окликнули. Точнее, он не сразу понял, что обращаются к нему: слишком уж это было непривычно для Шона. – Молодой человек! Молодой человек, простите, но вы взяли из моей тележки, – его обогнул мужчина, которого Шон прежде не видел в Питлохри. Он был чуть выше него самого, вместо причёски нечто невообразимое, по меркам этого городка: волосы всклокочены вверх и крепко держатся в таком положении, не опадая, хотя, не такие уж и короткие. Обаятельная, щетинистая улыбка. В руках банки с малиновым джемом. – Что? Ох, простите… В холодильнике больше нет, я подумал, что просто ещё не разложили, поэтому и взял, – Шон смущённо смотрел на него, думая, что в этом странном парне ему кажется знакомым. – Больше нет? Ой, кажется, я задумался и забрал всё… – теперь и он выглядел неловко. – Тогда берите, конечно. Простите. Он виновато улыбнулся и направился к своей тележке, случайно коснувшись плечом Шона, который сразу учуял запах парня. Мужской парфюм, табак и малина. Шон, не веря своему носу, смотрел вслед этому парню. Он сгрузил свои банки в тележку и повёз её к отсеку с замороженными ягодами, куда начал возвращать часть упаковок. – Давайте… Давайте я вам помогу! – кинулся к нему Шон. – О, спасибо, вдвоём мы управимся быстрее, – он рассмеялся. – Зачем вам столько малины, если не секрет? – улыбнулся в ответ Шон, который не улыбался ещё никому из тех, кто здесь живёт. – Я очень люблю малину, – незамысловато пояснил он. – Вот и всё! Спасибо вам большое. – Да не за что. Вы не местный? Я раньше вас не видел, либо вы никогда не получаете писем. Даже из налоговой, – пошутил он. – Вы правы, я только сегодня приехал. Перевёлся из Глазго. Они стояли вместе в очереди и шутливо беседовали. Собеседник Шона кидал удивлённые взгляды на людей, которые с оторопью таращились на них. Шон не замечал этого, он был поглощён этим парнем. – Постой! – парень коснулся его рукава. – Я ведь говорил, я только приехал, и у меня тут нет знакомых. Как тебя зовут? – Меня? Шон. Шон Биггерстафф, только я не лучший друг. – Почему? – поднял брови парень. – Ну, ты ещё наслушаешься обо мне всякого… – Плевать! Ты классный. Чёрт, такое чувство, что мне снова пять лет и предлагаю девочке, которая мне нравится, дружить! – он рассмеялся. – Меня зовут Джейми Йетс. Я рад знакомству с тобой, Шон Биггерстафф. Шон пожал протянутую руку, и только дома понял, что сегодня произошло. Может, у него ещё есть шанс?