Счастливого Рождества, Уолт

      У нее безумный взгляд из-под капюшона и ледяные пальцы. В них дрожат заиндевевшие золотые колокольчики. Грустно, пронзительно, тонко. Она слаженно напевает с ними дуэтом знакомую с детства мелодию, которую ты никак не можешь вспомнить. Силясь каждой натянутой жилой, роясь в отложениях прожитых лет, как на городской свалке бытовых отходов. А она все крутится, крутится в голове - колокольчики в ледяных пальцах - оседает горьким налетом на языке, как надоедливое жужжание жирных мух в жаркий полдень над разлагающейся плотью. Вытащить ее по нотам, вскрыть себя, разрывая грудную клетку и тянуть, наматывая на руки. Обматывая вокруг тела, а потом срезать заточенным лезвием, пока не перестанут чесаться тонкие вены под пергаментом связанных запястий. Срезать и смотреть, как веселыми ручейками вытекает рождественский перезвон, разгоняя под веками морок ярмарочных балаганов.       Яркий свет кромсает глазные яблоки, вламывается в онемевший затылок нестерпимым зудом. И уже горит внутри, полыхает холодом и осклизлыми червями лезет под кожу. У нее в ледяных пальцах мелко дрожат колокольчики и клацают желтые клыки из-под капюшона. Ты лежишь распятый на рельсах железной дороги, по которой несется заведенный маленьким ключом паровоз. Он гудит, натужно пыхтит, стучит костяными колесами, отсчитывая последние жадные вдохи. Слепит огромной фарой, словно втыкает заточки в рубиновое месиво, что вскипая, клокочет в хрустальной вазе черепной коробки. Шпала под шеей отбивает чечетку черно-белого немого кино, вибрируя в каждом позвонке, в каждой клетке. Паровоз накатывает, накатывает и накрывает темнотой под вскрик, застрявший острой рыбьей костью в глотке.       Пот заливает глаза, выедает их ядреной солью и страхом. Темнота вокруг расползается, шуршит, попискивает. Языки промерзших колокольчиков отбивают ритм в скрюченных пальцах. Мыши маршируют, держат ровный шаг, отдают последние почести усопшему. В кровавых штанах и в клоунских не по размеру ботинках, они дают залпы сахарным сиропом в полосатый полог ярмарочного шатра из ружей-фаллосов, похожих на праздничные candy can, что вешают в канун на каминную полку. Сироп вязкими каплями срывается вниз, обволакивает, хоронит под собой. Он везде: в ушах, носу, затекает в рот и под ресницы. Ты барахтаешься в нем, как букашка в каменеющей смоле, которую янтарем отрыгнет на песчаный пустынный берег через несколько тысяч лет северное море. Прокладываешь себе путь крутым лбом, рвешь криком сухие губы. Борешься с ночным кошмаром под остервенелый набат собственного, сжавшегося в жесткий кулак, сердца.       Ледяные пальцы сжимают развороченное сладким сиропом горло, колокольчики звенят в пустой голове рождественским мотивом. Радостно, тонко, звонко. Игрушечный паровоз бежит по выложенным восьмеркой на полу рельсам, дубль за дублем, заведенной детской рукой с маленьким ключиком. В щели между полосатых штор занимается рассвет. Плюшевые мыши сидят под мигающей гирляндами елкой. По хрустальному бокалу сползают рубиновые капли крепленого вина. Смотришь на комнату с удивлением и страхом, крутишь затекшими руками и шеей, под тобой жесткий диван, на котором ты уснул. И взглядом на зашедшую с подносом жену: чашки мелодично позвякивают от каждого шага, полы халата с капюшоном разлетаются, идут волнами, и ты с трудом сглатываешь ком...       - Доброе утро, Уолт. Счастливого Рождества!