***
Еще одна ночь. Он может заставить ее остаться. Он говорит, как Цербер будет скучать, как будут хмурить свои тяжелые темные брови судьи. Как будет дуться Харон, что непозволительно и может напугать новоприбывшие тени, которые еще не привыкли к такому существованию. Ведь здесь не ловят мобильные, не принимают кредитки, а это приводит их в замешательство. Харона не впечатляет заявление Гермеса, что приложение «Я уже мертв?» давно разработано. И оно хит продаж, — добавляет Гермес, — ты упускаешь важную часть рынка. Реки кричат и воют, как раньше, как привыкли, и Аид думает обо всех клятвах, которые мог принести Стикс. На берегах Ахерона все так же стоит сморщенный почерневший пень — лучше не упоминать Левку. — Твои дети, — говорит он о нечестивых, — будут скучать по тебе. Она берег его лицо в свои прекрасные руки и говорит, чтобы он сам вырастил себе пару. Ему не нравится идиома, в которую она превращается, уходя из дома. (Она остается на еще одну ночь)***
Идет второй день весны, и Деметра угрожает устроить второй Ледниковый период. Персефона смеется, она натягивает высокие кожаные сапоги и надевает кожаное пальто. — Ты выглядишь, как персонаж сбежавший из «Матрицы», — говорит Гермес, когда приходит, чтобы ее сопроводить. Аид хмурится: он не знает, о ком говорит Гермес, и он ревнует, когда видит, что Персефона улыбается другим. Аид настоящий скряга, когда дело касается улыбок жены. Цербер толкается носом ему в ногу и скулит: тоскливый реквием в три голоса. Она уходит, — распознает он за скулежом, — она уходит туда, куда мы за ней пойти не можем. И Аиду кажется, что он точно знает, что чувствует пес.***
Он иногда наблюдает за ней, в тени, под мостами Нью-Йорка, как непослушный тролль из сказки. — Он тоскует без тебя, — слышит голос Гермеса. — Кто? — задумчиво спрашивает Персефона. Ее каблуки цокают по тротуарам Манхэттена. — Пес или мой царь? Гермес смеется и взгляд Персефоны задевает Аидову тень. Она улыбается: — Он знает, что я недалеко.***
— У тебя Стокгольмский синдром, — говорит Деметра, помешивая свой коктейль, — помяни мое слово. — Это было задолго до Стокгольма, мама, и я сделала свой выбор. Тому месту была нужна женская рука. Деметра не выглядит убежденной. На этот раз Аид согласен с сестрой.***
Она идет через Центральный Парк, когда ей под ноги бросается Цербер. Смертные, которые здесь из плоти и крови, не видят трехголового пса. Аиду кажется, что они видят коротколапого корги. Персефона в восторге, оглядывается, пытаясь найти рядом Аида. Он умеет прятаться даже среди жаркого летнего дня, поэтому ей приходится поманить его пальцем: — Иди ко мне. Это — ее королевство, а он не больше чем подданный. — Ну же, иди сюда, — говорит Персефона и смеется, когда его видит. — Какой же ты хипстер, дорогой муж, — оглядывает его критически, — плед — это немного чересчур. Он смущен. Мода проходит мимо и вся его смертная одежда кажется неподходящей. Он носит очки, чтобы спрятать глаза (хотя сложно скрыть Ад, что живет в глубинах черных зрачков). — Дай угадаю, — Персефона гладит Цербера по животу. Тот от радости дергает лапами, и, откровенно говоря, он позор для всего Подземного мира (Аид знает, что сам не лучше), — он скучал, и поэтому ты решил покинуть свою пещеру в разгар лета. — Что-то вроде этого. — Губы Аида причудливо изгибаются (что-то достаточно близкое к улыбке). Он жмурится, глядя на небо. — Здесь слишком тепло. Она протягивает голые руки к солнцу. — Да, и это прекрасно. — Поднимается на ноги и берет его за руку. — Пойдем, ужасный мой, найдем тебе кафе с кондиционером. Он лишь фыркает. Даже если небо слишком синее, солнце слишком яркое, даже если он вот-вот вспотеет (Аиду кажется, что он слышит в дальних раскатах грома смех Зевса), она может заставить его улыбнутся. Так же, как он может заставить ее остаться на еще одну ночь. Персефона резко свистит, и Цербер застенчиво опускает лапу, застывая рядом с низкими перилами.***
— Лето в Нью-Йорке, — говорит Персефона, — возможно, ты сможешь его полюбить. — Конечно же, а Аполлон поймет, что нельзя превращать женщин в деревья, если они тебя отвергли. Персефона смеется и крепче сжимает его руку: — А ведь мне никто не верит, когда я говорю, что у тебя есть чувство юмора. — Как никто не верит, что я у тебя на поводке, когда я это говорю. Цербер смеется, высунув язык, подтверждая слова Аида. — О, мой дорогой, в это верят абсолютно все. Давай зайдем внутрь, пока ты не получил солнечный удар. — Мне кажется я уже. — слабо отвечает Щедрый Дарами. Слишком много бьющихся сердец, слишком много жизни, и никто не уважает его личное пространство. Аид кривится, заходя внутрь — пыли тоже слишком много. — Я скоро вернусь домой, к тебе, — говорит Персефона и вдыхает жизнь вокруг, будто это что-то радостное, что-то, что нужно смаковать.***
Он возвращается в Подземный мир, где блаженно темно и прохладно, и души испытывают искренний ужас, когда он рядом, а асфодели не заставляют его чихать. Цербер все еще тоскует. Возможно, Аид тоже, совсем немного.***
Первый день осени. Он нетерпеливо постукивает ногой. Все вокруг затаило дыхание. Зима делает первый выдох. Она возвращается домой, босая и смеющаяся.