Убей меня дважды

Тао задумчиво перекатывает между тонкими пальцами кости; выбеленные сотнями веков позвонки змея Трёх Морей цепляются за длинные ногти и сталкиваются друг с другом с тихим стуком. Древняя как сама земля магия, безучастная, равнодушная и слепая — голая пустая сила, не щит и не меч. Такая никогда не умрёт и не даст осечки, и потому Тао едва сдерживается, чтобы не сжать ладони ещё сильнее, не превратить останки в пыль на мраморном полу. Вместо этого он стирает по одной линии у каждой из звёзд в круге силы и размазывает нарисованную собственной кровью руну связи. Ноги уже начинают мелко подрагивать, и к голове на мягких лапах подбирается ватная слабость, но Тао упрямо сжимает губы и, мажа длинные рукава мантии в воске и чёрном пепле, поднимает с расчерченной пиктограммы доску, осторожно снимая с неё антрацитовые фишки и укладывая обратно в обитую бархатом шкатулку.  — Господин. — Кай за его спиной возникает бесшумно и замирает в ожидании, почтительно преклонив голову. Формально они стоят на одной ступени; десятилетия служения, равный потенциал и три буквы в имени — всё, что осталось от них настоящих. Но с недавних пор Тао — придворный жрец, и теперь Кай от него дальше, чем когда-либо был, и Тао старается как можно реже вспоминать, что от той шумной и бестолковой толпы, когда-то приносившей клятву, остались только они двое.  — Ритуал завершён успешно. — Тао сглатывает вязкий воздух. — Часть сокрытого была передана нашему миру. О том, что они открыли ещё и лично его судьбу, Тао старается не думать. Предсказания всегда возможно толковать превратно; неточные и обманчивые в своей простоте, будто струйки дыма от ритуальных свечей. Как и положено жрецу, Тао помнил каждый возможный расклад, помнил, что нельзя смотреть только на одну сторону медали, и всё же… Все тридцать шесть клеток оказались заняты, и слово было произнесено — и Тао отказывался верить даже сейчас. «Любовь» — закалёнными в первом пламени камнями и «смерть» — костьми. Мат без возможности отыграться — если бы Тао не был так упрям, он бы решил, что бесполезно даже пытаться, но если что и осталось от него настоящего, так это отчаянное упорство в попытках пройти до самого конца.  — Кругу передаёт, что ему необходимо ваше присутствие на ближайшем ритуале. Тао, споласкивая руки, едва сдерживает желание перевернуть чашу с розовой водой. За эти два дня он не восстановит и половины резерва, и они, конечно, это знают. Знает и Кай — поэтому стоит, опустив голову чуть ниже положенного, отводит тёмные глаза и едва заметно хмурится.  — Это честь для меня. — Цедит Тао сквозь зубы и вздрагивает от пронзившей тело волны. Откат наступает медленно и неотвратимо, но обычаи и собственная гордость требуют от него ещё нескольких минут ясности ума. Он разворачивается на каблуках и проходит сквозь высокие холодные коридоры с упрямо выпрямленной спиной и уже не чувствуя рук. * * * Император умирал. Это знали все во дворце, и уже ни одному обрезу золотой парчи и никакому слою светлой пудры было не под силу это скрыть — продолжал отрицать эту истину только он сам, снова и снова заставляя круг проводить обряды, надеясь вдохнуть жизнь в дряхлое тело. Тао считал, что вычерпывание озера через напёрстки принесло бы больше пользы — ни одной магии не под силу спасти дерево, если сгнила сердцевина.  — Это ты. — Император щурится, и Тао на секунду чувствует привычный приступ тошноты; несуществующий запах разложения, вьющийся у холёной кожи и выхолощенного, опухшего лица давит на виски.  — Жизнь моя — служение. — Император раздражённо машет рукой на предписанный обычаями поклон, весь трясясь от едва сдерживаемого жадного нетерпения.  — Ну? Что передали тебе боги? Тао начинает перечислять, нудно и долго, прекрасно зная, что его уже не слушают: про возможные расклады на удачный урожай, про опасность стихийных бедствий и то, сколько белых костей легло на крайние клетки доски. Его невежливо перебивают спустя пять минут свистящим «Ну, а про меня? Про меня-то что они сказали?»  — Предсказание весьма неточно и туманно, но боги обещают всем нам мирный год под вашим талантливым началом. — Тао не сдерживается и легонько трёт пальцы одной руки другими, стараясь не морщиться от боли. — Весталки всенепременно разберут каждое из толкований и передадут их вам. Мой император, собираетесь ли вы после этого выйти к народу? Император тяжело и надсадно дышит; липкий чахоточный пот превращает искусный грим в грязные мутные потёки, стекающие по рыхлому лицу. Влажно заблестевшие глаза гаснут снова — Тао исподтишка заглядывает в них, но видит только грот пещеры, полной давно мёртвых огней.  — Потом. Может быть. Главное, что нас ждёт ещё один спокойный год, ха-ха. — Он загребает рукой ветку винограда. — У меня даже разыгрался аппетит от таких прекрасных новостей. Иди, отдохни. И не забудь передать кругу, чтобы поторопились с приготовлениями. Я снова начинаю чувствовать себя нехорошо. Ну, иди. Тао, скрипя зубами, послушно покидает тронный зал, кусая губы. Только преодолев половину дворца, добравшись до своих покоев и привычно затворив дверь — тяжёлую, из морёного дуба, его личный каприз и пережиток прошлого — он позволяет себе хрипло, надсадно застонать, выпутываясь из бесчисленного множества слоёв церемониальной одежды и устало откидывая звенящие браслеты в сторону. Он хромает до кровати и долго держит в руках инструктированные серебряными нитями ножны, прежде чем с тихим шорохом извлечь клинок под стук бешено колотящегося сердца. Край острого лунного лезвия едва заметно оплавился там, где проливалась его кровь. Ничего критичного: клинок не пошёл трещиной, как они боялись, а остальное Ви сможет зачаровать. Тао и сам не замечает, как сползает вниз с негромким, постыдным всхлипом облегчения и баюкает начинающие нестерпимо жечь ладони. Розовая вода кислотой снимает кожу, но с этим он справится, всегда справлялся. Он перевязывает пальцы, уже почти ничего не видя от боли, и распутывает защитную паутину, едва не зацепившись о своё же заклинание. Фляжка с кровью — мерзкой, густой, вязнущей на языке смесью железных опилок и чайных листьев — сейчас единственное спасение, и Тао глотает мелкими, жадными глотками, постоянно оглядываясь и скребя тут же отросшими ногтями. Шум в голове немного отступает, и Тао наконец перестаёт поджимать губы и злобно скалится. Возможно, он немного наврал. Возможно, он передвинул один из позвонков на другую клетку, когда дым благовоний и древняя магия скрыли его с головой — короткий миг, когда наблюдающее за ним всевидящее око Круга затуманилось, секундное движение пальцев. Разве хоть кто-нибудь это заметит? Весталкам не станет меньше работы, и у жрецов не убавится уверенности, что их впереди ждёт ещё один год; год, когда они будут дёргать за истлевшие ниточки своей дряхлой капризной марионетки, и… …И разве что он сам будет знать, что на квадрат «благополучие» не высыпалась фишка «Правитель». А остальные… Что ж, они будут спать слаще и крепче. *** Тао не помнит, когда видел сны в последний раз; кажется, когда-то давно они могли служить предсказанием не хуже долгих обрядов весталок или вымученных авгуровских гаданий по внутренностям распятых зверей и птиц, но всё это ушло вместе со своими богами, впиталось с магией в измученную землю, уступив место новому и навсегда забрав что-то, без чего эта земля всегда будет казаться Тао лишь обезображенным остовом от того, что когда-то жило. Он и сам себе кажется искажённой тенью прошлого, лишённый даже имени и свободы. «Но не крови.» — Напоминает он себе так часто, как может. — «Не крови и не ненависти.» Он в очередной раз проваливается в липкую темноту, на этот раз почему-то разбавленную слабым светом длинных серебряных нитей; просыпаясь, Тао хватает пальцами пустоту и морщится, когда длинные ногти с непривычки впиваются в ладони. Ожоги уже начали оспыпаться тёмными струпьями, но тяжёлое ощущение на кончике языка будет преследовать его ещё пару недель. Перед тем, как накинуть исшитую рунами мантию придворного жреца, Тао облачается в тонкий угольно-чёрный шёлк и всовывает за пояс ониксовый нож без рукояти за пояс. Запрещённое оружие, безвредное для демонов и смертельно опасное для людей, но кому придёт в голову проверять неприкасаемого в королевстве мага? Кинув мимолётный взгляд на зависшую между восемью и девятью часами стрелку солнечных часов, Тао бесшумной тенью выскальзывает из дворца. Призрак светлых нитей преследует его всю дорогу, пропитанную непривычно тяжёлыми запахами, и Тао клянёт своё обоняние, задыхаясь от сладкого дыма свечей ещё с порога главного городского храма.  — Поздравляю! Прекрасная, филигранная работа! Сегодня вы, господин придворный жрец, лишний раз доказали, что были избраны на эту должность не зря. — Ван, недавно возведённый во второй круг жрец, встречает его, вытирая широкие красные руки и склоняя голову в положенном поклоне. Тао смущённо улыбается и чувствует себя попавшим в самую середину собачьей своры; вокруг него кружит кольцо породистых и сильных псин, и им ничего не будет стоить перегрызть Тао глотку за малейшее неверное движение.  — Правда, честно сказать, вас ожидали ближе к полудню…  — Я быстро восстанавливаюсь, — скромно говорит Тао.  — Да-а, поразительная способность для человека в столь юном возрасте. Поразительная вдвойне — для того, за кем не стоит знатный род. Это, конечно, лишний раз подчёркивает… Клац! В миллиметре от руки Тао щёлкает невидимая пасть. Он не мог не прийти — Верховные прекрасно осведомлены о пределах его силы — но отводить от себя подозрения каждый раз как балансировать на тончайшем волоске над пропастью.  — Полагаю, это дар Двуединого, — пока Тао смущённо щурит глаза до двух тёмных, сверкающих полумесяцев, в его голове вертятся сотни и сотни вариантов каждого шага. Пойти, чуть покачнувшись, показательно потереть висок пару раз, сыграть приступ мигрени и списать на последствие отката; пусть считают, что жертва измучена достаточно, и нет смысла тратить силы на то, чтобы её затравить. — Я всем сердцем желал принести пользу государству и Императору, и он послал мне дар к волшбе. И я рад, что могу принести пользу. В храме Двуединого не получится врать, только не Тао, чьё присутствие на светлой намоленной земле и без того едва выносимо. Поэтому он отпускает слова с бережливостью уличного торговца, пробующего на зуб каждый золотой. Овладев этим искусством в полной мере, древний запрет на ложь обойти будет не сложнее, чем щёлкнуть пальцами — Тао знает это, и знает, что знает и Ван. В его глазах и едва заметном заломе бровей видно тщательно сдерживаемое презрение. Тао его понимает; Вану около пятидесяти, и он здесь с положенных девятнадцати лети. Младший сын одной из самых старых и богатых семей, с рождения лишённый шанса на рождение. Его возвели во второй круг — Тао сказал бы, что скорее от жалости и расчёта на то, что в будущем он как-нибудь пригодится — но до первого ему не дойти до конца своих дней. А Тао… Тао — безродный бродяжка, прибившийся к одному из храмов с тех пор, как научился ходить, получивший самую почётную должность из всех в неполные тридцать. Тао — всего лишь крупная разменная фигура с ограниченным сроком годности и долго не проживёт, но в чужих глазах белая тяжёлая мантия должна представляться пределом мечтаний, и он находит в себе силы величаво кивнуть группе послушников в серых рясах, восхищённо притихших в углу. Детские мечты и идеалы не должны разбиваться, даже если он сам давно исказил свои. Даже если скоро не будет ни храма, ни, возможно, этих детей.