Вопреки

              Утро красит нежным цветом. Открывать глаза не хочется. Чувствует тепло чужое близко. Нужное. То, что поможет отогреться. Потому что внутри всё смёрзлось. Застыло. Кончилось. Чувство потери накрывает внезапно, заставляя окончательно проснуться. Вспомнил, что потерял, Соколовский? Вика. Навсегда не его. Кого в этом винить? Себя, Даню, обстоятельства? Можно перечислять до бесконечности, только зачем? Ничего уже не изменить. Не вернуть. Не прожить заново. И от того на душе так холодно. И, наверное, потому вздохнуть лишний раз больно — обледенело внутри. Толстой коркой покрылось. Не пробить. Не пробиться. — Игорь? — Катя трётся о его плечо носом, как ласковый котёнок. Счастливая. Тёплая. Живая. И он позволяет ей это — отогреть. Вернуть к жизни. Хотя бы внешне. Забыться на время. Если можно забыть себя. Звонок и вызов на работу. Впервые за последнее время ехать не хочется. И видеть никого не хочется. Вокруг слишком много того, что для него теперь — роскошь непозволительная. Вокруг слишком много чужого счастья. Жека волнуется. Нервно подсчитывает, сколько гостей придёт с его стороны. Советуется, куда поехать в медовый месяц. Даня просто тихо светится. Спасибо, что не добивает. Молчаливая, понятливая жалость. Игорь отворачивается от них, глядя на труп. Привычно отодвигает свои переживания внутрь, закрывая на замок. Работать, Соколовский. Ты же мент. Ищейка. Вот и ищи. Убийцу. Справедливость. Правду. Для других. Для тебя искать никто не станет. Подозреваемые находятся быстро. Бомжи. Не они, видно с первого взгляда. А Бентли, что ещё утром друг просил отыскать, на удивление быстро находится. Допросы друзей давно не трогают. Как и оскорбления. Попытки задеть. Поздно. Стасик давно урок преподал — нет у тебя друзей, Соколовский. Нет, и не было никогда. И плевки под ноги, что должны выказывать презрение, лишь насмешку усталую вызывают. К кому обратиться? Кого найти, чтобы высказать, что на душе лежит? Перед кем на колени встать и каяться? Один. Привычно. И почти не больно. Как в замедленной съёмке живёт. Будто и не с ним всё это. Смотрит на себя, словно со стороны. Через мутное стекло. Дымное, чужими руками залапанное. Кому нужны твои страдания, Соколовский? Даже тебе ни к чему, что уж там. Не привык отступать. А тут по-другому уже и никак. Потому что дальше идти некуда. Стена. Непробиваемая. Толстая. Крепкая. Вечная. С ним так впервые, кажется. Как в тюрьме, только на этот раз не стоит ждать УДО. Никто не выпустит. Никто не придёт. Один на один со своими монстрами. А Вика, желанная, единственная, кто может вытащить, оградить, спасти — чужая. Хотелось бы сказать, что всё равно. Только не получается. Нет, не всё равно. Больно. И улыбаться больно. И быть спокойным, когда кричать хочется, глотку срывая. Больно. Но он пытается. И даже с успехом, кажется. Катя не видит. Едет с ним на встречу с Верой. Радуется, что на свадьбу его друга с ним идёт. Как ребёнок, подарок получивший, с глазами горящими платье выбирает. И здесь оно. Чужое счастье. На свадьбе шумно, громко, весело. Так, как и должно быть. Так, как и могло бы быть с ним. И с ней. Вот она. Рядом сидит. Не смотрит. Глаза прячет. Тебе сейчас так же, Вик? Скажи, тоже тошно от всеобщего счастья? Потому что я не могу уже делать вид, что всё прекрасно. И на Даню злиться не могу. Потому что он не виноват. Он заслужил. Выстрадал. Горькая усмешка судьбы. А ты, Соколовский, не достаточно страдал? Не достоин? Тихой гавани? Видимо, нет. Пригласить бы её на танец. Хотя бы так коснуться. Позволить себе дышать ею еле-еле. Даня позволяет. Скрепя сердце, видно. Но не противится. И они молча танцуют. О чём говорить? Всё уже сказано. Не ими. Судьбой. Он просто кружит её медленно, невесомо касаясь спины. Стараясь на замирать, когда её ладонь доверчиво его сжимает. Просто танец, Соколовский. Ничего лишнего. Ничего, что может дать надежду. Надежду на то, чего уже не будет. Он даже радуется, когда музыка стихает. Позволение отпустить её от себя. Передать в чужие руки. Улыбнуться слабо. И шире — Кате. Она только что с Жекой танцевала. Радуется. Словно знает — Вика ей больше не соперница. Вика теперь ему никто. А была ли она кем-то? Ты ведь ей даже в любви ни разу толком не признался. Ты сам её отпустил. Теперь расхлёбывай. В полной мере. Половником. От души. Похмелье глухим молотом бьёт в голову. Отходняк от веселья. От пустых надежд. От несбывшихся желаний. Даня напротив просто мучается похмельем. Глухо стонет, роняя голову на руки. У Дани уже всё просто. И Игорь не кажется противником. Ему почти завидно смотреть на Даню. Если бы его проблемы решались двумя таблетками аспирина… Расследование подходит к концу. Убийца найден. Жалкий, сломленный, на всё готовый. Никого не напоминает, Соколовский? Нет? А ты присмотрись? — Мне без неё жить тошно, — шепчет мужчина, поднимая глаза, полные боли. — Я тебя понимаю, — выдыхает Игорь вслед. Пока никто не слышит. Пока можно сжаться в комок, осознав, что сам на краю застыл. И можно выбрать одно из двух: или в пропасть, или назад, к жизни. Он выбирает второе. Впервые. Не вперёд. Обратно. И сейчас это единственный путь к жизни. Стиснув зубы. Широко раскрыв глаза. Через себя переступая снова и снова. Начни сначала, Соколовский. Как феникс. Помнишь? Ты уже пытался как-то. Пришло твоё время. Прощать старое. Забывать дорогое. Находить новое. Он сам предлагает Дане выпить. Потому что чувствует — надо. Им обоим это надо. Поговорить. Решить то, что дамокловым мечом над ними зависло. Обсудить. Простить. — Ты же знаешь, что я тебя ненавидел, Мажор? — Даня расслаблено разливает очередную порцию беленькой по рюмкам. — Помню. — Игорь кивает. Те, давние, претензии и ссоры кажутся нелепыми и надуманными. Чему тут завидовать? Тому, что папа денег давал? Тому, что он ничего из себя сам не представлял, но за чужой спиной с удовольствием прятался? — А ещё я ненавидел тебя за то, что знал — Вике с тобой будет лучше. А вот это удар под дых. От души, даже сказать нечего. Потому что это — неправда. Потому что Игорь никогда сам так не думал. Что за ирония?! Он смотрит на Даню по-другому теперь. Тепло что-ли? Может, вот он — человек, что может стать ему настоящим другом? Не выдуманным, не тем, что за деньги цепляется. А настоящим, верным, преданным. Каким уже почти стал Жека. Но Жека другой. Он простодушный. Он — как ребёнок. Его самого бы наставлять. Даня — иное дело. Он сильный. С опытом. С багажом за спиной. Он может подсказать, если надо. Выслушать. Принять. Поддержать. И Игорю вдруг становится спокойно. Пусть он потерял Вику. Пусть с этой потерей до конца жизни не смирится. Но, может, теперь у него появился настоящий друг? И руку ему протягивает от души. Не по пьянке. Обдуманно. Вот он — долгожданный мир. — А поехали к Вике! — Даня горит энтузиазмом. Ему сейчас горы по колено. И Игорь, вспоминая его слова о давней зависти, предлагает сам. Первый. — Давай машинами поменяемся. Ты на моей, я — на твоей. Пусть сюрприз будет! Они летят навстречу ветру. Ночью. Обгоняя редкие машины. Не думая, что выпили. Да и выпили ли? Там, дома, в тепле, ждёт Вика. Их обоих ждёт. Там можно будет и стол ещё накрыть. И посидеть. Недолго, но всё же. Игорь почти счастлив. Почти, потому что не даёт себе думать о том, что едет к ней. Но боль, загнанная в угол, вылезает наружу, заставляя отпустить педаль, сбрасывая газ. Пусть он первым доедет. Потому что он теперь в её жизни главный. А Игорь… Игорь останется другом. Навсегда. Треск выстрелов отчётливо слышен из-за угла. И этот звук — такой инородный — режет по ушам. До всеобщих фейерверков ещё далеко. И невнятное, страшное предчувствие запоздало холодит грудь. Он давит на педаль, влетая во двор, и уже понимает. Вика, замершая у его машины. Осколки стекла, разбросанные вокруг. И кровь. Яркая. Не его. Данина. Не его.