Змея да воронье

Не зря кличут Билла Скользким – есть в нём что-то эдакое, чужое, змеиное. Изворотлив он, хитёр – не дастся в руки просто так – вывернется, ускользнёт, укусит, да не дастся. И глаза у него не человечьи – змеиные – заворожат, околдуют, душу вытянут, но не согреют, не одарят любовью. И улыбка его уж больно притягательна, заманчива, искушающая – не должно так улыбаться простому смертному. Чужой сэр Уильям – холодный, далёкий, будто звезда с небес, а оттого и желается им овладеть, присвоить себе да запереть подальше от чужих очей, ведь всякий, лишь взглянув на него, попадал во власть его змеиную. Вот и Мерсия попал – пропал навек, лишь раз заглянув в холодные очи – издали, ненамеренно, оттого, что осточертело ему смотреть на извечно недовольного отца. А Уильям другой – светлый, чарующий, но недостижимо далёкий. Ёкнуло сердце – даже не графа ещё – пасынка графского – пропустило удар и забилось, застучало, отбивая свой неведомый ритм. А мальчишка – паж королевский – отвернулся, будто и не заметил восхищения, ему адресованного, да исчез, увлекая за собою весь свет. А Мерсия остался – один во тьме, заблудший, с бьющимся о рёбра сердцем. Долгий срок расставания их – вновь старый граф разругался с королём – а Мерсия всё ждёт, верит, надеется, возводя в памяти храмы и алтари змеиным очам. Чудно время – властно ему и увековечить, и стереть навек, но порою забывает оно свой долг и течёт тихо, покладисто, не задевая память людскую. Потому Мерсия помнит – помнит, хоть желал бы забыть, – и не может не узнать те самые змеиные очи уже годы спустя, возвращаясь в королевский дворец не пасынком более, не бастардом, не позором предков, но графом – самым настоящим, с гербом и печатью – графом Мерсии. А змеиные очи смотрят насмешливо, будто вызов бросая, и непосильным испытанием кажется графу внимать королевским речам под этим взглядом. * Сэр Уильям – не паж более – рыцарь – смеётся заливисто, звонко, на весь зал, и литой металл кубка пищит, прогибается под хваткой мерсийского владыки. Рубиновыми каплями орошает вино грубо отёсанное дерево, когда Мерсия отставляет кубок – зло, резко, расплёскивая кроваво-алый напиток. Хмуро сходятся брови на переносице, и сидит он мрачнее тучи в разгар веселья. Пляшут прелестные девы, льётся рекою эль, громом раскатывается по залу смех рыцарей, но не до этого графу – нет ему дела до изысканных яств и пьянящих напитков – очарован он, околдован змеиными глазами. А рыцарь то и дело, да зыркнет в сторону графа, задержит взгляд свой насмешливый, и тронет ухмылка тонкие уста, а после вновь отворачивается к товарищам да заливается звонким хохотом, внимая тысячу раз пересказанной байке. Невесел мерсийский граф – нет дела ему до праздника в свою честь. Чужая ладонь касается плеча – обжигает, ранит, терзает – и Мерсия отшатывается, смотрит загнанно, испуганно. Глаза королевского брата ясные – кристально голубые, будто небо ранней весной – а оттого страшные. Боится молодой граф увидеть, как пожрёт их тьма, а потому отворачивается, впивается взором в кубок недопитого вина – хватит с него и одного колдуна. - Тебе не по нраву наш праздник? Голос у принца тихий да мягкий, окутывающий заботой – ему бы менестрелем песни слагать, а не войском командовать. Да и выправка у него не воинская – вон какой изящный, тонкий, будто дева. Такому впору принцессой родиться – не принцем – загубит его война. - Поведай мне, что тревожит твою душу. Плотнее запахивает брат королевский меховую накидку да присаживается рядом с вассалом, но не как сюзерен, как друг обращается к нему. Не должно водить дружбу с королями, но отчего-то Мерсии хочется поведать этому юноше всё – отчего-то кажется, что поймёт он то невыносимое томление, что калёным железом прожигает грудь. Да не отваживается граф говорить о змеиных очах, душу пленивших. Говорит об усопшем отце, о матери, о государстве, да о войне, так неразумно затеянной с чародеями. Хмурится принц, впиваются пальцы в тяжёлые украшения на мантии – нелюба ему эта беседа. А Мерсия говорит да говорит, ведь мысли его давно покинули юного Пендрагона, обратившись к холодным очам, кои огненным взглядом клеймят, прожигают, испепеляют. * - Ты глупец, граф! И правда – змей – вон как зашипел. Луною расходится по пустому коридору его шипение, разбивается о стены да своды, угасает. Горят холодные очи пуще погребального пламени – злоба да ревность плещутся на дне их, и теперь черёд Мерсии смотреть насмешливо, да не может он – смотрит с желанием, с восхищением, с немою мольбою. - Не знаешь разве, что не сносить долго головы тому, кто водится с братом короля? Не отвечает граф – знает. Да и кто в королевстве не слышал весть о том, что вернулся принц Вортигерн от чародеев другим – околдованным, одержимым, лишившимся сердца. Издревле сказывали старухи преданья о том, что дабы обрести дар колдовской, вырвать нужно сердце своё да скормить ворону. И было ведь что-то птичье в королевском брате – было, да разглядеть никто не мог. - Страшишься, что ворон склюёт моё сердце? Сэр Уильям фыркает, отступает, отворачивается – не должно этому наглецу видеть смятение в змеиных очах. Тучи укутали небо – нет ни тонкого серпа луны, ни россыпи далёких звёзд, сверкающих бриллиантовым светом на сапфировом небе – грядёт гроза. - С чего мне страшиться? Усмешка растягивает тонкие губы – криво, дёргано, нервно. А Мерсия того только и ждёт – подступает со спины, упирается руками в каменную кладь по обе стороны от рыцаря да шепчет: - Что власть свою змеиную утратишь надо мною. Слова горячечные, жгучие, отчаянные – Уильям содрогается всем телом, хочет отпрянуть, да лишь сильнее вжимается в широкую грудь графа. Сильные руки огибают, прижимают, заключают, а рыцарь трепещет в них, будто лист на ветру – куда и подевалась прыть да ловкость. Губы у Мерсии горячие, сухие, искусанные – мажут по шее, дразня, распаляя, вырывая из груди невольный стон. Жмётся лучник к мерсийскому владыке спиной, запрокидывает голову на плечо ему, поддаётся чужим рукам да губам, позволяя увлекать себя подальше от холодных каменных стен – к теплу, к разожжённому камину, к мехам, коими устлана постель в графских покоях. Красивы глаза змеиные в своей ледяной непреклонности, но ещё краше они, когда полыхает в них пламя желания – яркое, дикое, необузданное. Извивается сэр Уильям в чужих объятьях, выгибается дугой да обвивает руками-ногами любовника – притягивает, прижимает к себе, страшась отпустить. Нежен мерсийский граф, нетороплив – он ждал достаточно, чтобы обучиться терпению. Сходит с ума рыцарь – стонет, кричит, шипит, а оттого приходится сминать податливые губы поцелуями, ведь перебудит весь двор – сбегутся короли да кухарки поглядеть, вот только едва ли увидят то, что примерещилось им в сонном бреду. Мерсия медлит – разглядывает, изучает, наслаждается каждым мгновеньем – взращивает нетерпение в сэре Уильяме. А тот жмётся, хнычет, потирается чреслами о графа – молит овладеть им – быстро, грубо, резко, чтоб звёзды перед глазами да гром в ушах. Внимает мужчина мольбам, поддаётся желанию, столь трепетно лелеемому годами в далёкой Мерсии, – клеймит, заполняет собою змееокого лучника. Уильям бьётся в экстазе, кусает губы до крови да испещряет графскую спину царапинами – хорошо ему, как никогда хорошо. А за окном бушует гроза – блещут молнии, раздирают на куски кольбатовое небо, раскатами заходится гром – заглушает стоны да крики полюбовные, хранит покой дворцового сна. И теряется в выси одинокий крик ворона.