Табак и полынь

Сириус пахнет полынью и табаком. Лили не знает, что горше: полынь, табак или то, что они трахаются, пока Джеймс дежурит. На улице просто пекло. А на Лили ситцевая сорочка почти до пола, хлопковые трусики и следы укусов. Она покрыта ими, синеватыми и багровыми, будто холст красками резкого, обезумевшего художника. — Что же мы делаем? — шепчет она, когда Сириус прижимает ее к стене. — Почему мы думаем только о себе? — ее голос звучит отрывисто, звонко и возбужденно, потому что Сириус задирает тонкую ситцевую сорочку и стаскивает хлопковые трусики, бросая их куда-то под ноги, смотря прямо в глаза и гладя шею… Сначала гладя, а после — сжимая на ней свои тонкие пальцы так, что голова у Лили начинает слегка кружиться. Он всегда такой: хлесткий и резкий, будто дикий волк. — Потому, — выдыхает он, касаясь языком ее уха, — что, когда ты рядом, я не могу думать больше ни о ком. После этих слов он разворачивает ее к себе спиной, упирается рукой в живот, заставляя ее выгнуться, податься ему на встречу и входит. Резко и без прелюдий. Его движения быстры, дыхание прерывисто, разметавшиеся длинные волосы щекочут Лили спину, а сама она стонет так, что слышит, кажется, не только вся округа, но и прислужники Волдеморта, шныряющие повсюду. Пока Сириус трахает ее, одной рукой теребя соски, а второй лаская там, внизу, Лили не думает ни о чем. Когда Сириус рядом, сложно думать. Можно только подаваться назад, прижимаясь к нему сильнее, выгибаясь так, чтобы он мог войти глубже, еще глубже, до самого упора. Сириус входит, не становясь нежнее. — Жарко, — бросает он, чуть отстраняясь и заводя ее руки за спину. Теперь он удерживает ее так, и, даже захоти, вырваться не получится. Ей и неохота, но чтоб уж наверняка, свободной рукой Сириус сначала проводит по ее губам, после хлопает по щеке, а потом просовывает большой палец в рот. — Ты стонешь так, что закладывает в ушах, — с трудом произносит он, его дыхание сбитое, тело — напряженное, а голос слегка дрожит, — поэтому закрой рот, дрянь. Лили вздрагивает. Может быть, поэтому Сириус и возбуждает ее настолько, что здравый смысл улетучивается тут же, стоит только ему войти просто в комнату, даже не в нее. Большой палец не помогает, и Лили стонет так громко, что даже почти кричит. — Ах ты сучка, — Сириус сглатывает и толкает ее на пол, чтобы опуститься на колени следом, обхватить руками ее бедра и как следует отодрать. Сначала он замедляется, а потом снова двигается так быстро, что слышны только шлепки его плоти о ее плоть. Лили выгибается и кричит, а он тут же хватает ее за волосы, тянет к себе и шепчет: — Нравится, когда я трахаю тебя на холодном полу, как шлюху? Лили откидывается, опуская голову на его плечо, но Сириус все сильнее наматывает ее волосы на кулак: — Отвечай, когда я задал тебе вопрос. Лили не может ответить, потому что мысли не складываются в слова, только в протяжные, пронзительные стоны. Такие же звонкие, как и она сама. Минутой позже, впиваясь зубами где-то между ее лопаток, Сириус отстраняется и, крича от дрожи и удовольствия, Лили чувствует, как теплое вязкое семя растекается по ее заднице и спине. Сириус ложится рядом, прямо на холодный кухонный пол, и закуривает. — Будешь? — протягивает сигарету ей и, когда Лили из последних сил отрицательно машет головой, добавляет. — Обожаю тебя. Ты отлично трахаешься. Лили криво улыбается и отворачивается. Она не может поделать с собой ничего. Джеймс добрый, хороший и самый лучший, но только Сириус может сделать так, чтобы она, потная, искусанная, совершенно выбившаяся из сил, чувствовала себя в исключительной безопасности и не боялась закрывать глаза. Сириус появляется у них дома редко, Джеймс на заданиях, а она, чаще всего, одна. Тишина удручающе наползает, в темных футболках Джеймса ей мерещатся зловещие тени, из-за подаренных свекровью фарфоровых чашек злобно щерится опасность, а в колышущихся от ветра занавесок мерещится нападение. Не то, чтобы она боится, но это напряжение утомляет. И если раньше для того, чтобы почувствовать себя живой, стоило лишь распустить волосы, надеть цветочный сарафан до пола, аппарировать к Алисе и запить огневиски пивом, то сейчас это удается только тогда, когда пальцы Сируиса впиваются в кожу настолько, что оставляют на ней следы, а член проникает так глубоко внутрь, что достает до самого нутра. — Какого черта ты согласилась выйти за него замуж? — неожиданно произносит Сириус, отвлекая ее от мыслей, и Лили вздрагивает, переводя на него взгляд. Он, уставший и выжатый, как лимон, но, кажется, совершенно умиротворенный, тушит окурок прямо о ее блестящий кафельный пол и смотрит, не мигая. — Какого черта ты не предложил мне первым? — поведя плечами, фыркает она. Сириус знает: хоть сейчас они все устали и не боятся ничего, потому что понимают — смерть может караулить их за любым углом, Лили, растрепанная искусанная Лили в полупрозрачной ситцевой сорочке, на самом деле та еще стерва. Рыжеволосая, острая на язык, способная вырубить кого угодно даже без помощи боевой магии, заваривающая вкусный травяной чай и совершенно не умеющая готовить, вот эта вот кажущаяся такой домашней и примерной Лили, та еще высокомерная, несговорчивая стерва. С точеной фигурой, острыми скулами, выразительными глазами и правильными чертами лица. Веснушчатая, насмешливо окидывающая всех окружающих взглядом, чересчур умная не только для него и Джеймса, но и для всех них. Лили-убери-от-меня-свои-грязные-руки-Эванс. Лили-даже-не-смей-на-меня-смотреть-Эванс. Лили-не-подходи-я-тебе-больше-не-Эванс-понял? Его Лили, которую он любит еще со школы. — Сохатый всегда был влюблен в тебя, я просто не мог увести тебя из-под его носа, — наконец отвечает он, и Лили тут же фыркает, зажигаясь, словно спичка, и, мотнув головой, вспыхивает рыже-алым пламенем. — Именно поэтому ты предпочитаешь только трахать меня на нашей с Джеймсом кухне, пока он в Ордене? — Ты, — Сириус хмыкает, — не очень-то и сопротивляешься. Лили сглатывает. Она действительно не очень-то сопротивляется, и надо бы рассказать обо всем Джеймсу, чтобы больше никому не врать, но сейчас не время, сейчас нужно быть вместе, поддерживать друг друга и помогать. А уж никак не предавать, как предает она. Ну, или хотя бы не признаваться в этом. Поэтому, лежа на холодном кафельном полу и чувствуя, как исходящее от Сириуса тепло обжигает ее руку от самого плеча, Лили может быть честной только с самой собой. На улице просто пекло, а горше табака с полынью, наверное, ничего и нет.