Западный ветер

Египет, 1921 год

      «Я предполагал, что этим все закончится. Соваться сюда во время воин и зная, что есть психи, охраняющие эти руины, — верх эгоизма и глупости. Тем более тащить с собой людей. Меня всегда тянуло к Египту и его прошлому. Я хотел найти здесь сокровища древности, что-то действительно стоящее, хотел написать исследовательскую работу... Но нашел здесь только смерть. Я не думал ни о них, ни о себе. Меня заботили лишь собственные желания и стремления, а чем это может закончиться для нас всех, меня не волновало. В итоге я прячусь под одной из обвалившихся плит храма, в который и притащил всех, и просто смотрю, как убивают тех, кто был со мной, как бьют прикладом ружья приятеля, с которым сидели за одной партой в университете и который так боялся сюда ехать. Как же я его подставил... Всех подставил. И себя, как последняя крыса, прячущегося в руинах в этот момент. А самое поганое то, что во мне не играет героизм и желание защитить их, помочь им. Я даже заплакать не могу. Я лишь хочу дождаться момента и бежать отсюда. А еще отчаянно пытаюсь заткнуть внутренний голос, который неустанно судит и судит меня, коллег, солдат...»       Солнце почти в зените. Раскаленная бледно-желтая песчаная равнина растянулась на километры вокруг древнего города мертвых на юге Египта. Фивы — когда-то один из богатейших городов Древнего Египта, и здесь же, напротив, на западном берегу Нила находится один из самых величественных некрополей.       Разрушенные колонны храма, местами занесенные песком, почти сливались с ним, как и едва виднеющиеся крыши и стены такого же желтлявого пустынного оттенка. Поредевшие колонны и покалеченные статуи богов.       В горячем воздухе витал запах пороха, пота и крови.       – Тех, кто еще жив, убьет пустыня, – единственное, что довелось разобрать по-арабски в воцарившейся после стрельбы тишине. Единственное и последнее, после чего конские копыта похлопали по горячему песку, и звук их стал постепенно отдаляться.       Меджаи. Сехун знал о них. Эти люди все еще ревностно охраняют владения давно умерших фараонов, как в давние времена, еще при их жизни, делали предки нынешних меджаев. Но к началу двадцатого века охранять приходилось только гробницы и спрятанные в них сокровища, охотников на которые появлялось все больше и больше.       А ведь Сехун и его небольшая исследовательская группа только вошли в древний некрополь. Никто не собирался грабить. Но об этом их не спрашивали, прежде чем стрелять, и теперь это место стало некрополем и для них. Для всех, кроме одного.       Молодой, щуплый мужчина аккуратно приподнялся на руках и высунул голову из-под закрывавшей его тяжелой каменной плиты. Никого. Горячий воздух застыл вместе с временем в этом месте. Каждый неритмичный вдох оседал тяжестью в груди и привкусом смерти в горле. Здесь все пропитано ей, но еще несколько минут назад этот привкус был иным — не отдававший так тошнотно свежей кровью и отчаянием.       Все мертвы. Майк, Бэнни, Джафар... Наемные рабочие, чьих имен он даже не знал, как шматки белой ткани валялись на недвижимом песке. Сехун стоял, опираясь одной рукой о край плиты, сохранившей ему жизнь, и смотрел на убитых. Майк, Бэнни, Джафар — перемещался его взгляд с одного на другого и обратно — Джафар, Бэнни, Майк. Он скоблил ногтем камень и все глядел и глядел на убитых, будто в этом был какой-то смысл.       Его отвлекло легкое дуновение прохлады, что было так непривычно для этих мест. Откуда-то из глубины некрополя подул ветер. Сехуна передернуло от хлынувшей свежести и вывело из сковавшего все тело оцепенения, он отчетливо вздрогнул от ощущения живости в этом запахе, жизни самой. Западный ветер, как зов далекого прошлого, словно дыхание древних языческих богов, что сохранили ему жизнь только для того, чтобы он, хотя бы один новый человек, заглянул в их загадочный мир.       Идти давалось все труднее, ноги то и дело увязали в застоявшемся песке. Руины храма оставлены позади, позади остались чужие жизни, которые тоже скоро занесет песком. Песок покроет все.       Перед глазами вырастала огромная статуя Анубиса, которую с расстояния, на коем находился Сехун и его еще живая на тот момент группа, было невидно. И только сейчас он словно выныривал из песка, поднимаясь все больше и больше над Сехуном, пронзительно тяжело глядя своими каменными глазами. Не остановиться перед ним и не ощутить волну трепета невозможно. Он, как и положено стражу загробного мира, поджидал на подходе к самим гробницам, охраняя место, где живым делать нечего. Но Сехун выдерживает многотонный каменный взгляд и обходит величественную статую, то и дело озираясь на нее. В очередной раз оглянувшись, молодой мужчина понял, почему страж царства мертвых так неожиданно вырос перед ним из песков — спуск стал круче.       Ветер прекратился.       По телу вновь скользнул жар пустыни, с виска скатилась капля пота. На километры вперед простиралась долина, окруженная выжженными солнцем скалами. Сехун остановился позади статуи, оглянулся назад, туда, где осталось все — прошлая жизнь кабинетного ученого, семья, друзья, какое-никакое положение в обществе, чужие смерти, которые всегда будут тяжким бременем лежать на его плечах, но которое он еще не ощущает так, как мог бы, будь немного другим, может, человечнее, чувствительнее. Но в груди такое же затишье, как сейчас вновь воцарилось в пустыне. И только разум, он один выполняет роль судьи, как Осирис, взвешивает его все больше и больше тяжелеющее сердце. Он смотрит туда, назад, в свое и будто не свое, чужое одновременно, прошлое, которое сейчас оказалось отсечено от Сехуна, словно перерубленный мечом веревочный мост, и только его вечно немое сердце чуть сжимается, замирает — прощается, понимая, что обратно уже не вернуться, что здесь все и закончится, и этот суд внутри будет последним.       Солнце поднялось выше и зависло раскаленным добела диском над головой. Атон. Солнечный бог — вечный, дающий жизнь всему сущему. Сехун добредает до середины долины и останавливается, задирая голову вверх. Сквозь закрытые веки солнце пробивается красным пятном — видишь, даже если не желаешь больше. Одежда липнет к телу, даже светлые волосы, если провести по ним ладонью, словно накалены.       Ноги сами привели его в эту гробницу. Вход в нее не был завален камнями и не был занесен песком. Только ее вход, будто единственное в долине темное пятно, мозолил глаза. И повинуясь какому-то неведомому магнетизму, Сехун шел целенаправленно к ней, к месту, где он смог наконец укрыться от палящего солнца и жары.       Внутри, в паре метров от входа было уже довольно прохладно, и полумрак скрывал едва-едва заметные надписи на стене — первые увиденные Сехуном настоящие древнеегипетские иероглифы на стене настоящей древней гробницы. Взгляд медленно и лениво скользил по частично сохранившимся записям на противоположной от той, о которую Сехун опирался, стене, и складывалось ощущение, будто бы то, что написано, понятно. Не дословно, не точно, но будто бы где-то на интуитивном уровне происходит понимание сути текста, нанесенного на песчаник. Здесь говорится о семье покойного, о его божественном происхождении, о том, что он сделал для Египта хорошего за свою жизнь... Да, Сехун знал иероглифы, учил их, но знал далеко не все. Возможно, как говорил однажды Джафар, изучая иностранный язык, не нужно знать каждое слово, чтобы понять весь смысл фразы, ибо понимание само придет к тебе, без этого дотошного дословного перевода.       «Возможно, он прав. Царствие ему небесное...»       Дышать все еще тяжело и голова продолжает кружиться от жары, но больше не появляется ощущение, что вот-вот можно потерять сознание, и это уже радует Сехуна. Хочется пить. В горле, сколько ни сглатывай, все еще остается ощущение, будто оно забито песком. Сухо настолько, что никакой слюны не хватает, дабы его смочить. Пить. Именно сейчас, находясь в пустыне, вдали от цивилизации, он чувствует всем своим существом, понимает эту истину как никогда раньше, она ярче Атона пронизывает все его сознание слепящим светом: никакие деньги, красивая и дорогая одежда, серебряные запонки и машина в гараже не сравняться даже на самую малость с кувшином воды. А ведь человечество уже начало усиленно загрязнять водоемы в угоду техническому прогрессу, изготовлению все большего количества вещей, которые и капли чистой воды не стоят, потому что без них можно легко обойтись, от них не зависит твоя жизнь так, как она зависит от воды. И каким же идиотом Сехун себя почувствовал, какое презрение и отвращение появилось у него к себе, к друзьям, коллегам — всем, кто его окружал, всем, кто покупает дорогие вещи, считая, что без них не прожить, и таким образом поощряют предприятия, производящие их, те предприятия, что сбрасывают свои отходы в реки, моря, озера, отравляя воду. Воду! Бесценную воду! И не понимают, на что они променивают то, что дает им и всему сущему жизнь. Гонятся за фальшивкой, суррогатом, псевдоценностью, при этом отвергая, уничтожая то, что ценнее всего в этом мире, который, вероятно, единственный такой во всей вселенной.       И за своими размышлениями, самобичеванием, критикой общества и самокритикой Сехун не замечает, как к нему подходят и ставят у согнутых в коленях ног кувшин с водой. От звука соприкосновения глиняного сосуда с камнем молодого ученого передернуло, и он едва не завалился набок, как и сидел.       – Ты совсем умотан. Кто ж идет сюда без воды. Попей.       Пришедший откуда-то из глубины гробницы человек присаживается на корточки рядом с Сехуном и указывает взглядом на кувшин, снова, довольно упрямо демонстрируя, что хочет, чтобы Сехун выпил.       – Ты, твою мать, меня напугал до усрачки, – шепчет ученый, дважды за эту небольшую реплику сбиваясь из-за перехватившего от испуга дыхания и начинающего вновь хрипеть горла. В нем, как и во рту, все еще сушь.       – Извини, я ж не знал, что ты так уставишься на стену и перестанешь замечать все вокруг.       Подошедший совершенно беззаботно жмет плечами, садится у противоположной стены, вновь выразительно указывает взглядом на кувшин с водой и, уложив подбородок на сложенные на коленях руки, принимается как-то уж очень внимательно разглядывать Сехуна. Сам же он все-таки опасливо взял обеими руками удивительно холодный для этого места и тяжелый от воды кувшин. Он наклонился к воде, поглядел на нее — совершенно чистая. Понюхал — ничем не пахнет. И совершая каждое это действие, все смотрел искоса на принесшего ему спасительную влагу парня. Тот был темноволосый, смуглый, одетый только до пояса в какие-то лохмотья на подобии тех, что видел на рабочих и на бедняках в Фивах и деревне, через которую его группе пришлось идти сюда. Молодой, похоже, даже немного младше самого Сехуна, с потрясающе живым взглядом и резковатыми, но довольно притягательными чертами лица.       – Я не травить тебя собираюсь, а помочь хочу.       Он наклоняет голову вбок, щурится и все же дожидается, когда Сехун начинает пить. С первого же глотка ученому становится откровенно все равно, умрет он от яда, кишечной болезни или еще какого дерьма, главное — он может попить. И вода сейчас кажется особенно вкусной, освежающей и действительно дающей массу энергии. Сехун бесстыдно жадно выпивает половину — больше не позволяет объем желудка, хотя кажется, что если бы не этот маленький нюанс, он бы выпил все.       А парень — похоже, местный, не иначе — все продолжал разглядывать Сехуна, будто диковинную находку, коей он, в общем-то, и являлся для жителя этих мест.       – Знаешь, что здесь написано?       Он кивает на стену позади себя, на которую столько времени смотрел ученый.       – Вот здесь, похоже, заклинания какие-то. Тут боги упоминаются. Ра вот... Гор... – Сехун тычет пальцем на широкую полосу иероглифов, которые отделялись небольшой незаполненной полоской от остальных, тех, что шли дальше по стене.       – А тут, – указывает он пальцем на вторую часть текста, нанесенную по другую сторону пустой полосы, – Про правление Сети, про то, какой он великий и мудрый правитель...       Сехун неуверенно пожал плечами, за миг успев усомниться в правильности того, как понял данный текст, и поставил кувшин между собой и парнем. Тот наклонил голову в другую сторону и снова сощурился, словно кот от солнечного света.       – Надо же, даже понимаешь... Хочешь еще почитать?       Сехун молча кивает и поднимается, опираясь руками о пол. Парень кивает на стену позади ученого.       – А здесь что?       – Здесь... Сейчас...       Сехун прокашлялся в кулак и присмотрелся к строкам иероглифического письма.       – Законы, которые установил Сети, про рабов...       Ученый водил по стене пальцем, словно бы тактильно впитывал выбитые на ней слова. Он глянул на парня, ожидая либо поддержки, подтверждения правильности, либо...       – Да, так и есть. По этим стенам если пройти и почитать, туда, вглубь, то можно все о нем узнать. И о его семье. Здесь хоронят не только одного фараона. Здесь вся его семья. Жена, дети, наложницы...       – Откуда ты все это знаешь? Ты там мумий рассматривал что ли? И вообще, – наконец к Сехуну вернулась возможность адекватно соображать, и сознание родило нужный вопрос: – ты кто такой?       – Мумий я не трогаю, – довольно серьезно ответил парень, с какой-то даже тенью обиды. – А звать... Кай.       Он будто на мгновение растерявшись, уставился в пол, озадаченно глядя на валяющиеся на нем мелкие камни и песок. Сехун смотрел на него такого некоторое время, но эта резкая смена состояния угнетала, вызывала напряжение.       – Кай? – позвал он, наклоняясь, дабы заглянуть тому в глаза.       – А?       Юноша понял голову, встрепенулся, словно резко проснулся от некрепкого сна.       – Ты чего так замер... странно?       – Да нет, ничего, просто задумался кое о чем. Не волнуйся, ты тут не при чем. Это только моей семьи касается, – торопливо с улыбкой проговорил Кай и развернулся в сторону темного глубокого входа в гробницу.       – Идем?       – А светить чем?       В темных глазах вновь промелькнула растерянность.       – А у тебя нет ничего что ли? Мой факел сгорел.       – Ох, черт... Я-то думал...       Все инструменты, факелы, вода — все осталось у разрушенного храма. Но возвращаться туда и снова лицезреть последствия своего эгоизма и маниакальной тяги к древностям Египта... Нет, Сехун не сможет.       Он досадливо вздохнул и сел обратно на каменный пол. Напротив, сочувственно поджав губы, сел Кай. Кувшин с водой все так же разделял их, как и прежде.       – Знаешь, – после недолгого молчания заговорил Сехун, – когда я шел сюда, уже был уверен, что здесь и останусь. Умру так же, как умерли все мои коллеги. Только их убили меджаи, а меня, как кто-то из них очень точно сказал, вскоре должна была убить пустыня. Я шел сюда, чтоб увидеть хотя бы перед тем, как все кончится, то, к чему стремился всю свою жизнь. Я не грабитель, не золотоискатель. Пусть в этих гробницах находится целое состояние, оно мне не нужно. Я хотел увидеть это все. Хотя бы при свете спичек.       Он тихо засмеялся, похлопав по карману, где лежал коробок спичек - единственное, кроме бумажника, что он все время таскал с собой. – И почему-то мне было не страшно. Я понимал, что умру здесь, и не быстро, как от пули, как умерли те, с кем я сюда приехал, а сам, от жары, жажды — долго и мучительно. Но страшно не было. А потом ты...       Он поднял голову и взглянул на внимательно слушающего его Кая.       – Это будто знак свыше или вроде того, – продолжил он. – Не может быть просто совпадением, что я пришел именно сюда, что именно в это время у тебя погас факел, и ты вернулся к выходу. Это точно божественное провидение, не иначе.       И каждое слово — глаза в глаза.       После новой полосы тишины, настолько прозрачно чистой, что слышно дыхание, первым заговорил Кай.       – Тебе нужно возвращаться. Иначе божественное провидение тебе уже не поможет. Бери с собой кувшин, если хочешь, и иди обратно, туда, откуда пришел.       – Но...       – Завтра. Завтра здесь же встретимся. Возьмешь с собой факел, еду, воду. Иди.       – А ты?       – Я тоже пойду, конечно, не оставаться же здесь. Но сначала хочу убедиться, что ты не уйдешь куда-нибудь не туда.       Сехун все не унимался. Какой-то червячок сомнений копошился внутри. Только что именно беспокоило? Ощущение какого-то подвоха, как стойкие французские духи, стояло в воздухе.       – Где ты живешь?       – Здесь, в деревне неподалеку.       – Так я могу остаться в твоей деревне, разве нет? И идти далеко не придется, и сюда завтра пойдем вместе. Платить мне есть чем. А то еще наткнусь снова на меджаев...       То ли Сехуну показалось, то ли его слова не понравились Каю. Да только вида он не подал.       – Не наткнешься, поверь. Я знаю, когда и почему они появляются. А остаться здесь ты не сможешь — в деревне не любят приезжих. Особенно тех, кто суется в захоронения. Настолько не любят, что тебе лучше держаться от этого места подальше. На этом берегу люди более жестоки к таким, как ты.       Кай хмурится и качает головой.       – На том берегу, на восточном, люди более понимающие, терпимее они, – продолжает он, – Так что лучше ступай сейчас, пока, как я вижу, ты нормально себя чувствуешь. Сейчас тут без огня делать нечего. А завтра приходи, мне нужно многое тебе показать.       В глазах, во взгляде Кая появляется нечто, от чего по рукам Сехуна пробегают мурашки и встают дыбом мелкие волоски. Он шумно выдыхает и едва сдерживается, чтоб не вздрогнуть — резко так, крупно, — чувствуя, как напряглись все мышцы. Упрямиться дальше все-таки передумывает.       – Ладно, уговорил. Только дай еще попить.

—

      Храм Амон-Ра. Неторопливые, с печатью просветления на лице жрецы зажигают в зале для молитв благовонья, собирают подношения горожан, оставленные солнечному богу — подготавливают все для совершения привычного ритуального действия. В горячем, густом воздухе волнами распространяется сладковато-терпкий дым, скользя по каменным колоннам, обнимая статуи богов, застывая в прорезях иероглифов на стенах. Здесь всегда по-особенному тихо: едва уловимый треск тлеющих палочек с благовоньями, шорох одежды жрецов, шаги их голых стоп по каменному полу храмового зала, их шепот, их молитвы о благодати...       Наконец в зал входит верховный жрец. Высокий, подтянутый и крепко сложенный, бедра скрыты белой тяжелой тканью, шуршащей при каждом шаге. Он мягко ведет плечами назад и на мгновение прикрывает глаза из-за солнечного блика, просочившегося меж колонн, скользнувшего с гладко выбритой головы к его лицу и спустившегося по окольцованным золотыми обручами плечам вниз. Только увидев его, один из жрецов храма торопливо подходит и, прикрывая рот рукой, шепчет на ухо.       – … фараон просил Вас к нему. Его сын... Он снова взбунтовался. Вы смогли бы его вразумить, вернуть на правильный путь. Ведь однажды он может прийти к власти, когда Сети не станет. Если будущий правитель Египта не признает богов, традиции, он накликает беду на весь народ наш. Верховный жрец дослушивает, чуть склонившись к говорящему, кивает и выпрямляется вновь. Он задумчиво смотрит вперед, на неспешно передвигающихся по залу служителей религиозного культа, закутанных в тончайшую завесу дыма, поджимает губы и кивает.       – Проведите все без меня, – вполголоса говорит он жрецу и решительно направляется к выходу из храма.       Сехун просыпается быстро, но как-то болезненно. Голова раскалывается, гостиничная кровать кажется жутко неудобной, в горле сохнет, а в лицо ярко светит солнце из щели между окном и плохо задернутой занавеской — этот бог никогда не даст ему покоя. Он поднимается, дотягивается до кувшина, стоящего на прикроватной тумбе и, игнорируя стакан, пьет прямо из кувшина. Вода чуть проливается, течет по подбородку, капает на грудь и живот, на тонкое одеяло, которым Сехун укрывался ночью. Напившись воды, он наконец ощущает себя лучше, вытирает лицо и откидывается на подушку вновь. Даже головная боль значительно утихает. И именно сейчас в памяти всплывает только что просмотренный сон. Сехун трет глаза руками, ерошит волосы, которых во сне у него не было, и тяжело вздыхает. Сон... Он был больше похож на путешествие во времени, будто его перенесло куда-то далеко в прошлое, на тысячи лет назад, где он из ученого-историка превратился в верховного жреца бога солнца. Все казалось настолько настоящим... Такие сны были редкостью — сны отличающиеся особой реалистичностью, но все же они были. Да только подобного этому видеть еще не доводилось. Сехун бы ни за что не подумал, что его фантазия способна на такое: древний мир, бритая голова, такие мельчайшие подробности культа и жизни... Да и собственное тело было, кажется, в разы сильнее, лучше слеплено, чем настоящее. Хотя хрупких в храме не наблюдалось: жрецы были людьми, обладающими огромной властью и немалым богатством, по сравнению с другими служащими, эти люди всегда хорошо питались, заботились о своем здоровье и благополучии. И Сехун в своем сне отличался особой заботой о себе. Верховный жрец... Не фараон, не принц египетский, не рядовой египтянин или даже обычный храмовый служитель. С чего бы? Единственным логичным объяснением всего были впечатления, полученные вчера. День был слишком насыщен событиями и эмоциями, слишком тяжелый он был для Сехуна. Настолько, что как только он вернулся на пароме на восточный берег Нила, забрал свой рюкзак из одной гостиницы, где он останавливался вместе с друзьями, и нашел другую, дешевую гостиницу, так сразу же свалился спать, словно подкошенный. Было около шести часов вечера. А сколько сейчас?       Сехун лениво повернулся вновь к тумбе, пошарил рукой по ее поверхности, пока не наткнулся на снятые наручные часы на кожаном ремешке. Часы показывали полдень. Интересно, тот юноша уже там?       – Ну что, мистер искатель сокровищ и расхититель гробниц, нашли что-нибудь стоящее ваших стараний? – мужчина за стойкой почесал короткую седеющую бороду, со смесью недоверия и презрения глядя на Сехуна, пытающегося переупаковать в рюкзак свои немногочисленные вещи в холле гостиницы.       – Я...       Но растерявшемуся молодому человеку не дали продолжить.       – Так и знайте: если я замечу, что Вы хоть что-то принесете с собой того, чего с Вами изначально не было, я тут же вызову полицию. Даже разговаривать с Вами на этот счет не стану. Думаете, что можно таскать отсюда безнаказанно золото и камни. Так вот нет! Хотя, может, мне и не придется вызывать полицию: столько уходило туда, но так мало кто возвращался. Говорят, это все меджаи. Миф это или нет, никто точно не скажет. Но Вам советую верить в них. Кто знает, может быть, именно они станут причиной Вашего сегодняшнего невозвращения. Жаль только, что номер некому будет оплатить. Заплатите-ка за сегодня. Не хочу потерять из-за такой нелепости свой честный заработок.       – Господи! Да ничего я не ворую! Я ученый. У-че-ный! А не вор. Я исследую эти места, изучаю древнюю культуру. Когда ж вы все уже уйметесь?! – Сехун бросил на пол рюкзак, наконец уложив в нем все максимально удобно и крепко завязав.       – Все так говорят. То они ученые, то они туристы. А в итоге воры!       – Я, – Сехун, сжав кулаки, резво двинулся к стойке. – Я не вор! И я Вам это докажу.       Ученый порылся в карманах и достал несколько купюр, которые со стуком опустил на стойку.       – Вот деньги. И будьте так добры, оставьте этот номер за мной, как и договаривались, поскольку я вернусь сегодня. Вернусь!       Внутри все горело от возмущения, но в какой-то мере Сехун этого служащего даже понимал. Но лишь в какой-то мере — все эти подозрения, беспочвенные обвинения в бог весть чем выводили из себя. Междаи... Сехун все еще помнил, как убивали его друзей у него на глазах, помнит, как они бездвижно лежали на песке, медленно истекая кровью и хоть немного питая так влагой горячий пустынный песок. И сейчас это место стоит обойти стороной.       Сехун решительно берет правее, обходит храм на значительном расстоянии, на котором, даже если тела друзей не занесло песком, он их не различит все равно.       Спустя какое-то время из дюн вновь начал вырастать огромный каменный страж мира мертвых. Сехун срезает путь, направляясь прямо к нему, ибо так он точно сможет найти ту самую гробницу, в которой был вчера. Если был...       Мысль о возможном солнечном ударе, сне или галлюцинациях взялась просто ниоткуда, из горячего воздуха, волны которого облизывали вспотевшую кожу. А если и правда не было никакого парня, кувшина, обещаний, а это просто некое состояние психики, ее реакция... Но даже при этой жуткой мысли, Сехун не переставал идти — он должен убедиться, что Кай реален, что он был вчера, что это не было шуткой разума.       Когда он доходит до той самой гробницы — она существует, что уже обнадеживает, — у входа, в тени песчаниковых стен находит Кая и облегченно выдыхает, аккуратно приземляясь рядом. Тот, похоже, спит и на приход Сехуна не реагирует. Одна нога согнута в колене, другая вытянута вперед. Босой. Голова чуть откинута назад, насколько позволяет стена, глаза закрыты и все тело выглядит расслабленным и мягким. Сехун оглядывает профиль, подмечая, что он далеко не идеален и ни капли не аристократичен, но довольно притягателен, настолько, что вот так, глядя на него, Сехун просиживает до самого пробуждения Кая.       – М, ты уже тут... Я уж переживал, что не дождусь тебя, что не придешь, – Кай неспешно поднялся и потянулся, жмурясь и вставая на носочки. Пальцы на ногах чуть поджались, сдвигая под себя мельчайшие камешки и песок. По рукам Сехуна пробежал холодок, и он поспешно отвел взгляд.       – Я вообще думал, что это было видение от солнечного удара. Что не было ни этой гробницы, ни тебя...       Сехун поднимается следом и отряхивает штаны. А тот хмыкает, будто намекая — все равно же пришел.       – Бери факел и идем. Надеюсь, нам его хватит надолго.       – Ну да, – соглашается Сехун и вытаскивает купленный в лавке неподалеку от гостиницы факел. – Не хотелось бы, чтоб он сгорел где-то глубоко в гробнице.       – Это ничего, я ее хорошо знаю, и вывести смогу. Главное, чтобы ты мог все это увидеть.       Сехун чиркает спичками, поджигает факел и замирает, держа руку на кармане с только что убранным туда коробком спичек.       – Почему ты так хочешь мне все это показать?       Его брови хмуро сдвигаются к переносице, и с подозрительностью сощуриваются глаза. Но Каю будто плевать на эту мину Сехуна. Он жмет плечами и выдает беспечное «просто», разворачиваясь лицом к коридору, ведущему вглубь усыпальницы. Но сделав шаг, все же оборачивается и, совершенно открыто гладя в глаза напротив, говорит:       – Просто не каждый день вижу заинтересованного всем этим человека. Заинтересованного этим не для того, чтоб стащить, увезти и продать.       Сехун расслабляется и кивает. Что ж, думает он, это все объясняет, и перехватив поудобнее факел, идет след в след за Каем.       – Знаешь, – тихо и неуклюже начинает Сехун спустя несколько шагов, слыша, как его голос мягким, кратким эхом отражается от стен, стоило им пройти чуть дальше внутрь. – Я всегда, наверное, с самого детства, любил Египет, его культуру, его историю, все эти древние традиции, которые мечтал изучать. Не помню, с чего это началось. Было в его древней культуре нечто особенно притягательное, чего нет нигде больше — эта тайна, мистичность, имеющая вполне себе земную, реальную основу. В современном Египте этого нет, как и нет здесь больше египтян — все заполонили арабы, – последнюю фразу он произнес еще тише, почувствовав неловкость из-за сказанного, да только остановить вовремя речь свою не успел. Мальчишка-то местный.       – Извини, но сам же понимаешь... – торопливо произнес и сконфуженно дернул плечом ученый, ожидая реакции идущего впереди парня.       – За что извини? За слова о реальном положении вещей не извиняются.       Тому было, судя по интонации, все равно. И Сехун продолжил.       – Да, и правда. Этот новый мир, не египетский более, а арабский, не привлекал, а скорее отталкивал. И отталкивает до сих пор.       Он вспомнил недавний неприятный разговор с владельцем небольшой гостиницы, в которой остановился, и скривился как от неприятного запаха.       – Даже слишком... Я делал все возможное, чтобы погрузиться в ту, прошлую атмосферу, соединиться с тем необыкновенным миром. Хотя понимал и понимаю, что ничего полезного, с практической точки зрения, мне это не даст. И родители об этом все детство твердили, потом, когда повзрослел — друзья. Но все равно учился на историческом, изучал древний мир, Египет... Вот так и оказался наконец здесь — в сердце своей мечты. Но какой ценой...       После всего сказанного, что неконтролируемым потоком лилось и лилось из ученого, он замолчал, ощутив образовавшуюся внутри пустоту. Ту, что появляется после того, как нечто привычное, но уже начавшее бродить внутри, наконец выпускают наружу, делятся этим, и больше уже не носят в себе, не имея к тому необходимости. Ту пустоту, что несет ощущение легкости в горле, когда оно, забитое словами, наконец очищается от них.       – Я в тебе не ошибся, – кратко, но с особым пониманием отзывается Кай, и Сехун мысленно благодарит его за то, что он ничего не спросил о его последних словах, вновь слетевших с языка на волне откровенности.       Кай ступал почти неслышно — только песок да каменная крошка шуршали под его такими же, как и в прошлый раз, босыми стопами; он шагал медленно и уверенно, даже можно сказать, несколько расслабленно. Видимо, был он здесь довольно часто и изучил это место вдоль и поперек. Шаги же Сехуна в этой тишине были слишком громкими, аритмичными, неуверенными, и раздражали своим звучанием самого ученого.       Тревога, которая, казалось, полностью исчезла, на деле же все равно не оставила его, вернулась, осыпав горячим песком грудь. Но она — это Сехуну уже стало абсолютно ясно — имеет иную природу, нежели тревога, которая рождается от предчувствия того, что в этой гробнице могут его убить или изувечить и оставить так умирать. Нечто совершенно иного порядка, имеющее другую природу, то, что едва ли связано с материальным миром.       – Почему мы не прочтем это? – не выдержал все же Сехун, спускаясь все глубже и глубже в усыпальницу.       – Там ничего особенного нет, просто писанина о войнах и завоеваниях... Тебе разве интересна эта чушь?       Кай глянул назад через плечо, и длинная, разделенная пробором челка упала на глаза. Он дунул на нее и тряхнул головой.       – Серьезно, никогда не понимал, почему люди веками воюют, убивают друг друга, но не могут мирно сосуществовать рядом, – его повышающийся голос ударялся о стены, отражался звучным эхом, упрекая каждый иероглиф в этих древних письменах за ту гордость, которой пропитаны рассказы о совершенных в то время злодеяниях, о той жестокости, которой было в избытке. – Считают войну достойным делом. Чего в ней достойного? Лишать жизни другого человека, когда права такого не имеешь? Отбирать у кого-то дом, родную землю?       Парень фыркнул и отвернулся, вскинув голову. Спустя пару секунд абсолютной тишины, в которой даже дыхание оторопевшего Сехуна было неразличимо, Кай шумно выпустил воздух из легких и сжал руки в кулаки. Сехун, замерший позади него заметил, как напряглись все мышцы под смуглой, освещенной огнем кожей. Он едва ли не тактильно ощутил это напряжение внутри, его злость, его непонимание, отторжение — то, что юноша испытывал к явлениям, которые большая часть населения этого мира считает нормальными и даже нужными.       – Вся чертова история состоит из воин, завоеваний, переделов земель — и все.       Голос Кая стих.       Он сделал шаг назад и встал вполоборота к Сехуну.       – Я знаю, – произнес ученый, гладя в глаза Кая, где черным пламенем горел протест. Но что он увидел в глазах Сехуна в тот момент, известно только этому египетскому мальчишке да богу, но это что-то его удовлетворило, и он последовал дальше вглубь гробницы.       Когда спуск закончился и появилось четкое ощущение ровной, а не наклонной поверхности под ногами, Сехун разглядел впереди, там, где пространство еще не было освещено как следует, расширение коридора и разветвление.       – Что это?       Сехун аккуратно обошел Кая, освещая открывшиеся три каменных рукава с густой чернотой в глубине своей.       – В одной хранятся драгоценности, еда, напитки и все, что необходимо, чтоб душа покойного не погибла здесь от голода и скуки*. В другой лежит Сети. В третьей его жена, наложницы и дети. Куда ты хочешь пойти сегодня?       Только после вопроса Сехун наконец повернулся к Каю лицом. Тот совершенно по-детски улыбался, словно играл в игру «угадай, где» со стаканчиками. Да только в этом случае любой выбор, на какой бы из трех вариантов он ни пал, не станет проигрышным. Просто призы везде разные, и Сехун получит их все, но с определенной очередностью, которую ему и нужно выбрать.       – Окей, начнем с сокровищ, – наконец решив, произнес ученый. Но в ответ услышал смех Кая.       – Нет, так не пойдет. Выбери коридор, куда мы пойдем. А что там за ним будет — останется тайной, пока не придем. Так ведь намного интересней.       Сехун вновь задумался. Ему хотелось бы начать вот так, как только что спланировал, издалека: посмотреть на всю утварь, узнать, что есть что, после узнать больше о самом фараоне, а только потом о его семье, считая, что так будет картина полнее, а сам процесс получения этих знаний, последовательность в их приобретении поможет лучше проникнуться. Но у египетского парня на этот счет свои мысли. Да и он, в общем-то прав, ведь так действительно куда интересней, все не превратиться в нечто рутинное и отдающее душком кабинетов старых университетских ученых.       – Тогда начнем с этого.       Сехун указывает на сузившийся коридор, убегающий по прямой вглубь.       Коридор привел в густо расписанный и украшенный зал. Здесь, в небольшом углублении в стене, находился ящик с четырьмя священными сосудами — канопами, где по традиции хранились бальзамированные печень, желудок, кишечник и легкие умершего. Вдоль стен выставлены сосуды для жидкости, корзины, где должна была храниться пища. Здесь же находилась статуя умершего в полный рост и, наконец, огромный, покрытый золотом саркофаг — саркофаг фараона Сети.       Кай уселся в углу, скрестив ноги, и, как-то нервно изредка покусывая губы, наблюдал за молодым ученым, что с таким восторгом и трепетом оглядывал каждую, попадающуюся ему на глаза деталь убранства: то как он касался пальцами стен, исписанных защитными заклинаниями, изображений каких-то важных моментов в жизни фараона и всего Египта, то как тщательно он разглядывал статую и саркофаг, как сравнивал лица, изображенные на них, как водил пальцем и, беззвучно, лишь шевеля губами, читал некоторые иероглифы на их поверхности.       – Кай, – Сехун рванул к нему, на пару секунд едва не сбивая потоком воздуха пламя факела. – Подержи, у меня скоро руки отвалятся его таскать.       – Я проводник, а не подставка для факела, – хмыкнул юноша и сложил руки на груди. – Держи сам.       В его черных глазах снова появилась детская шкодливость.       – И вообще твой факел скоро потухнет.       Кай указал взглядом на ослабевающее пламя, которым Сехун все еще старался осветить рисунки на стенах, перекладывая от усталости факел из одной руки в другую.       – Ох... Да, знаю, – растерянно пробормотал он, хмурясь. – Может... Кай, может, завтра снова сюда вернемся?       – Нет. Это испортит все впечатление. Ты пересытишься этим.       Парень встал с пола, отряхнул одежды и решительно направился к выходу.       – Идем, иначе вы с ним, – кивнул он, уходя, на саркофаг фараона, – останетесь вместе до конца твоих дней.       – Иду, господи, иду, – ворчал Сехун, поспевая Каем, что понемногу удалялся в темноту, ведя по холодной каменной стене ладонью.

—

      Солнце в зените. Горячий бог простирает к земле свои белые руки, оглаживает землю, стены дворца фараона и тепло касается темени и плеч верховного жреца, благословляя. Мужчина останавливается на некотором расстоянии от входа, вдруг ощущая, как мелкая, непонятно откуда взявшаяся дрожь пробежала по его телу. Он замирает, прислушивается к ощущениям внешним и внутренним — что-то грядет. Плохое или хорошее — не разобрать, но все перестанет быть прежним — он это чувствует всем своим существом, — когда войдет в стены дворца. Он глубоко вдыхает и делает медленный выдох. И тут кожи касается нечто необычное: горячая неподвижность воздуха содрогается, и по едва опаленным солнцем плечам проводит своим прохладным языком ветер. Перед глазами жреца тут же выстраивается карта: по правую руку находится храм Амон-Ра, а по левую... Ветер дул слева. С запада. С того, другого берега Нила, где живым делать нечего. Словно кто-то из ранее почивших всеми силами хочет донести нечто до жреца, передать свое послание. Предчувствие усиливается, стягивая все нутро мужчины веревками, перекручивая.       Ветер стихает так же внезапно, как и появился.       Жрец наконец открывает глаза. Все вокруг будто бы так, как и было, если не считать чуть припорошенных песком собственных ступней и озадаченных лиц двух стражников, охраняющих вход во дворец фараона. Дав себе несколько секунд, чтоб собраться с силами и мыслями, мужчина делает первый шаг навстречу неизбежному. Он неспешно поднимается по лестнице, минует охраняющих вход меджаев и скрывается в тени каменных сводов.       Последний раз жрец видел третьего сына фараона еще совсем мальчишкой, когда сам служил в храме, зажигая благовонья и помогая подготовить проведение священного ритуала жертвоприношения солнечному богу. Каким египетский принц вернулся из долгого путешествия, можно было лишь предполагать, но насколько правда окажется страшнее предположений, не предугадать.       – … он перестал нас слышать, перестал уважать традиции. Он словно обезумел. Не понимаю, что произошло с ним за время поездки, но это нужно исправить. Он мой сын. Он наследник, – жесткость в голосе фараона сливалась с чуть пробивающейся сквозь нее доверительностью.       – Я полагаюсь на тебя, Сефу, – чуть мягче добавляет правитель земли египетской и обращается к слуге, ожидающему у входа в зал: – Отведи его к сыну.       Стройный эфиопский мальчик, слуга фараона, кивает и, приклонив голову, делает жест рукой, прося следовать за ним.       В покоях третьего сына Сети пустовато и даже аскетично. Самого принца жрец замечает не сразу, но сразу слышит голос. Его Сефу улавливает как только слуги распахнули перед ним двери. Тихо-тихо мягкий, чуть высоковатый голос что-то протяжно напевал. За спиной Сефу закрылись двери, но никакие звуки словно бы не волновали обладателя этого голоса, который все пел и пел, пока жрец прислушивался, стараясь вспомнить, что же это — мотив так знаком. Вспомнил — старинная песня, что ему пела в детстве мать. Слова ожили в воспоминаниях, словно тот ветер сдул с памяти слой песка, заслонявший в его сознании нечто прекрасное в своей простоте, и второй — его собственный — голос зазвучал в полупустой обители.       – … канет дух бездомный       В тающий закат.       И виденья странно,       Рдяны, как закат,       Тая, по песчаной       Отмели скользят,       Реют неустанно,       Реют и горят,       Тая, как закат,       На косе песчаной**.       В воцарившейся тишине жрец запоздало прижал пальцы к губам, будто те не слушались, не повиновались ему только что, но в груди уже разгоралось пламя.       Сефу сделал шаг, еще шаг, не спеша прошел дальше, и, миновав широкое, но довольно скромно убранное ложе, увидел наконец обладателя этого голоса. Он сидел на полу, прижавшись спиной к стене. Бронзовая кожа, простые белые одежды, скрывающие бедра и ноги чуть ниже колен, отросшие темные волосы, которые без проблем можно сжать в кулаке, резковатые, но потрясающе выразительные черты лица. Лицом пошел в мать, – успел мысленно отметить про себя жрец, когда закрытые доныне веки юноши дрогнули и глаза открылись.       – Я думал, никто больше не знает этой песни.        Молодой наследник внимательно смотрел на жреца, и от этого взгляда было неловко, странно. Его взгляд не был обычным, таким, каким Сефу привык видеть его у кого бы то ни было, независимо от того, какие эмоции в тот момент испытывал человек и насколько они были сильны. Взгляд принца имел выражение, в нем чувствовалось понимание происходящего, ощущение причастности к этому миру и этой реальности, в нем были чувства в своей бесконечной динамике. В его глазах Сефу увидел больше жизни, чем во всем мире вокруг. И растерянность, волнение от этого только усиливались, доминируя почти над всем остальным. Как себя вести, когда на тебя смотрит сама жизнь?       Парнишка устало склонил голову вбок, ожидая хоть какой-нибудь реакции.       – Мне ее мама пела, когда я был ребенком.       Услышав наконец ответ на свою реплику, принц покачал головой, чуть заметно улыбаясь.       – Мне тоже ее мама пела.       Молчание вновь расползлось по комнате, как дым благовоний, что сейчас заполнял храм бога солнца, пока его глава находился совсем в другом месте.       Юноша подтянул ноги под себя и оторвал спину от стены, меняя позу. Сефу же так и стоял перед ним, не сдвинувшись ни на миллиметр под этим взглядом.       Принц закрыл глаза, потер веки пальцами и, тяжело вздохнув, вновь поднял взор на непривычно растерянного жреца.       – Ну и что с твоей помощью мне хотят вбить в голову? Я знаю, что тебя отец прислал — больше некому. Так что придумывать невероятные истории о том, что тебя сами боги послали ко мне, не нужно.       – И не собирался, – буркнул мужчина и, будто оттаяв и осмелев наконец, подошел ближе и сел напротив на пол, неосознанно копируя позу сына фараона.       – И что же тогда?       Подозрительность и интерес смешались и застыли на изгибе приподнявшейся на пару мгновений брови и на чуть скривившихся с одной стороны губах мальчишки.       – Честно? Не знаю. Я должен был прийти, каким-то образом вызвать в тебе уважение к себе и вере, вывести на разговор об устройстве общества и каждой людской жизни в отдельности, промыть тебе мозги и уйти с чувством выполненного долга. Но не вспоминать песню из далекого прошлого и не говорить тебе того, что говорю сейчас.       Парень вдруг засмеялся на это, откинув назад голову.       – Серьезно?       От азарта, промелькнувшего в его взгляде, Сефу стало не по себе.       – Ты интересный. Мы можем просто поговорить.       И они говорят. С час спорят о классовом устройстве общества. После Сефу до головной боли выслушивает упреки в адрес служителей храмов.       – … должны на что-то жить, содержать себя, семью, храм, да, я знаю. Но остальное что?! Трясете со всех больше, чем нужно, участвуете в запугиваниях для выбивания земельных сборов!       – Я в этом не участвую!       – Ну все, теперь я буду тебя богам равным считать! В твоем храме это происходит. У тебя под носом! Но ты не пресекаешь.       – Нет такого у меня! Нет! Если бы было, я бы знал.       В конце концов Сефу соглашается если не со всем, то со многим. Не столько даже потому, что устал срывать горло, пытаясь доказать, что с этой порочной системой ничего не сделать уже, а сколько потому, что парень этот прав. Во всем прав, что сказал. Весь великий культ превратился в сборище лицемеров, жаждущих наживы.       Прав он был и в том, что все войны, завоевания, что ведутся почти не переставая, — великое зло.       – … никогда не понимал, почему люди веками воюют, убивают друг друга, но не могут мирно сосуществовать рядом. Считают войну достойным делом. Чего в ней достойного? Лишать жизни другого человека, когда права такого не имеешь? Отбирать у кого-то дом, родную землю? Вся чертова история состоит из воин, завоеваний, переделов земель — и все.       – Я знаю...       В покои принца вновь вернулась тишина лишь с ночной темнотой, когда Сефу покинул его.       – Знаешь, не зря боги дали тебе это имя, – сказал жрец у дверей, на что юноша только усмехнулся и пообещал скорую встречу.       На улице, под самыми окнами кто-то громко ругался. Сехун весь сморщился, заныл и перевернулся на кровати, с головой залезая под тонкое одеяло и неуклюже одной рукой натягивая продавленную подушку на голову, только бы не слышать этих криков и возни. В голове каша, которая не хочет и не может приобрести форму хоть какой-то мысли. В этой каше, крутившейся в голове, как в бетономешалке строительная смесь, проплывали куски сна, отдельные слова, фрагменты вчерашнего похода в гробницу, шматки разговора с Каем, снова клок сна...       Сехун выпутывает руку из одеяльно-наволочной паутины и на всякий случай проводит ей по голове — волосы есть. Значит, сон и правда кончился. Каша начала приобретать форму, расчленяться на мысли, воспоминания, начали скрипеть, заработав, шестеренки анализа — с трудом поворачиваясь и протяжно скрежеща.       Голова после этого сна все равно была ватной, как и остальное тело. Вставать с кровати не было сил, и Сехун продолжал безвольной тушей продавливать пружины в старом гостиничном матрасе.       – Боже, даже в моем сне он обсуждает те же темы. Странный малый, – прошептал в подушку ученый, перевернувшись на живот, и скинул со ступни левой ноги одеяло.       Мыслей о том, что надо бы подняться, посмотреть на часы хотя бы, ведь его в той гробнице может ждать Кай, не было совершенно. В сознании медленно перемалывались события сна, события вчерашнего дня, впечатления о нем и выводы вроде «это место слишком сильно влияет на меня» и «мое воображение взбесилось», а также «на основе этой байды можно книги писать».       Сон снова засасывал, как топкое болото, и не было ни единой веточки, за которую можно было бы ухватиться.       «Что же означало его имя?»       Второй раз Сехун просыпается от громкого и до наглости настойчивого стука в дверь.       – Какого черта вы сюда долбитесь, когда я сплю?!       Голова кружится от резкого подъема. Одеяло, кое-как накинутое на голое тело, частично волочится по полу.       – В чем дело? – рявкает Сехун, распахивая дверь перед администратором.       – За номер кто будет платить?       Тот гадко улыбается в ответ, и молодой ученый едва сдерживается, чтобы не врезать. Руки аж колотит от злости.       – Когда спущусь, тогда и заплачу! Какого черта вламываетесь?!       – Уже вторые сутки идут, мистер ученый!       Повышает голос в ответ администратор и вздергивает свой здоровенный нос. На эти слова Сехун озадачено хмурится.       – Какое сегодня число?       – Двадцать третье, мой дорогой мистер ученый. Вы и за прошлые сутки не заплатили, и уже новые идут.       Араб-администратор с чувством превосходства творимой им справедливости поднял густые брови и сложил руки на груди. Сехун хвататься за бумажник не спешил.       – Дайте мне сегодняшнюю газету. Я Вам не верю.       Ученый зеркально повторил игру бровями администратора и так же сложил руки на груди.       – Да чтоб вас, европейцев... – фыркнул тот и торопливо пошел по небольшому коридору к лестнице вниз.       – И только попробуйте сбежать! – крикнул он, прежде чем свернуть за угол, и наконец скрылся с глаз.       – Идиот несчастный... – фыркнул Сехун и захлопнул дверь.       Пока администратор ходил за газетой, мысли ученого были заняты лишь тем, сколько же он проспал. Неужели и правда больше суток? На циферблате наручных часов, привычно лежавших на тумбе, было двенадцать дня.       Газета оказалась действительно за двадцать третье число, и Сехун с растерянным видом достал из бумажника необходимую сумму и отдал раздувающемуся от важности администратору. Сидя в кафе неподалеку и допивая уже вторую чашку кофе, Сехун успел найти не одно объяснение тому, что с ним творится последнее время: причиной может быть смерть коллег, привыкание к другому климату, сильное душевное волнение из-за всего увиденного, да еще и знакомство с Каем.       Ученый слегка взболтнул кофейный осадок на дне белой чашки, вызывая в памяти образ своего гида по гробнице Сети. Улыбчивый, с приятным и понятным Сехуну чувством юмора, темпераментный и довольно резкий порой. Его горячая бунтарская натура так и рвалась наружу, она проявлялась во всем: в его осанке, походке, жестах, смехе, тембре голоса, в его оттенке кожи, в его непозволительно живом взгляде и чувственных губах. И Кай из сна ничуть не уступал в этом здешнему Каю, который, вероятно, ждал его все это время.       На этой мысли ученый слишком громко опускает чашку на стол, оставляет деньги на столике, и, попутно кивнув официанту, торопливо уходит из кафе.       В рюкзаке снова факел и литровая фляга с водой, которая опустела на четверть, когда Сехун все же добрался до входа в гробницу. Пытаться бежать по песку — дело гиблое. Он, как и в прошлый раз уселся на каменный пол у входа, надеясь, что не опоздал, что Кай все же появится. Но с каждой минутой надежда испарялась, как вода на солнце. Никто не придет сегодня. Либо же парень давным-давно сам изучает гробницу, так и не дождавшись Сехуна. Такая вероятность была более воодушевляющей. Он достал новый, купленный все у того же торговца факел и зажег его.       – Кай! Ты здесь?       Он сделал пару шагов и крикнул в темноту, надеясь, что его зов достигнет адресата.       – Кай! Кай, это я!       Отвечало ученому только эхо.       Пока путь вспоминался, Сехун не спеша передвигался по коридорам, не прекращая звать. Постепенно где-то в районе желудка стало нарастать неприятное чувство брошенности, одиночества, абсурдности всего, словно тот огонь, что горел в Сехуне все годы, начал затухать, как вскоре потухнет этот факел в его руке. Без этого огня внутрь проникал холод, и жизнь ощущалась выжженным этим самым огнем полем — опустевшей, мерзлой и бессмысленной. За несколько минут нутро ученого заполнилось стылостью, и незнакомая ранее горечь осела на корне языка.       В какой-то момент за спиной послышались тихие шаги. Сехун внутренне замер. Все, что нагнеталось в нем эти несколько минут пути по загробному миру египетского правителя, стряхнулось, как пыль со старого, поеденного молью платья из бабушкиного шкафа. Он сделал еще два шага вперед, собираясь с духом, резко развернулся и вздрогнул.       – Твою мать! Как ты тут оказался?       – А ты хоть иногда смотри назад, когда идешь сюда. Ведь и меджаи пристрелить могут такого непутевого.       Кай, такой же, как и всегда, стоял позади, сложив на груди руки и насмешливо глядя на испуганного египтолога.       – Мог бы просто позвать или догнать, раз шел сзади.       – Догнать? Ну иди, побегай по песку, я посмотрю, как у тебя это получится, марафонец. И орать я не собираюсь. И вообще, – парень обижено насупился, – я тебя вчера весь день ждал, а ты не можешь несколько минут меня подождать?       – Как будто я знал, придешь ты вообще или нет, – буркнул Сехун в ответ и перевел взгляд на изрезанную иероглифами стену. Откровенно хотелось кинуться на шею этому мальчишке и обнять покрепче, сказать, что только что, кажется, почти потерял самого себя, но с его приходом все стало на свои места. Но Сехун молча стоял и все сильней сжимал в руке факел.       – Ну, в этом мы на равных. Да и куда ты без меня? Идем.       Кай обошел Сехуна и направился по знакомому ему пути дальше, касаясь подушечками пальцев стены. Видимо, привычка, решил египтолог и двинулся за ним, освещая факелом каменный коридор.       Пока коридор еще петлял и полз вниз, Сехун таки устал слушать тишину и заговорил. Бросаться едва знакомому человеку на шею будет явно перебором, но хотя бы поведать о том, что чувствовал, Сехун очень хотел. Почему-то высказываться этому парню было легко и даже приятно. Может, потому хотя бы, что он не пытается всюду вставлять свои реплики, перебивая тем самым.       – У тебя никогда не было ощущения, что внезапно все теряет смысл, что ты один остаешься, при чем один во всем мире, сколько бы вокруг не было человек при этом. Полное одиночество, бессмысленность и пустота жизни и каждого твоего поступка в ней. Не испытывал такого? Юноша замедлился, развернулся вполоборота и остановился, как-то одновременно удивленно и понимающе глядя на Сехуна.       – Испытывал. Был период, когда все было в порядке, когда не было даже намека на такое состояние, но потом... Оно накатывало медленно, постепенно, так, что когда уже наконец осознаешь, что затянут в эти мутные, холодные воды с головой, даже не понимаешь, когда успело все так поменяться.       Кай опустил взгляд и покивал будто самому себе.       – Это было первый раз. Потом появился некто, изменивший все, избавивший от этого состояния. Оно покинуло меня, словно и не было никогда, – он вновь взглянул в глаза Сехуна, и на руках ученого в мгновение вздыбились волоски. – Все было хорошо, я был счастлив. А потом у меня этого человека отняли. Или меня у него. Даже не знаю... После этого пустота и бессмысленность всего меня просто задушили. И до недавнего времени я от этого сходил с ума...       Кай перешел на шепот, а по телу Сехуна вновь пробежала волна мурашек.       – Я знаю, что это. И знаю, насколько страшно, – добавил Кай и умолк.       Сехун медленно, рвано выдохнул, чувствуя, как собственное сердце колотится в самой глотке. Он шумно сглотнул и вновь заговорил.       – А сейчас... Сейчас ты больше этого не чувствуешь?       В ожидании ответа сердце зашлось еще больше.       – Сейчас этого нет. Сейчас все правильно. Вот только правильно ли уловил Сехун интонацию этого парня, правильно ли понял, не принял ли желаемое где-то настолько глубоко в душе, что он и сам едва осознает, что желает этого, за действительное. А желал он, чтобы причиной этих изменений стал он сам, Сехун.       Следующим местом, куда Сехуна привел Кай, был зал сокровищ Сети.       Зал был больше предыдущего и плотно заставлен различной утварью — посуда, украшения, статуэтки от совсем небольших, до огромных, превышающих человеческий рост, отчего они упирались головами в потолок, как Атланты, поддерживая его своды. Но внимание Сехуна привлекли не столько они, сколько трон Сети. Тот самый, на котором сидел фараон при всех приемах, на праздниках и других мероприятиях. Тот самый, что Сехун видел во сне. Его невозможно было спутать с чем-то другим хотя бы из-за одной только формы сиденья — широкое, вогнутое вниз и исписанное узорами. Та же резная подставка для ступней, те же подлокотники в виде змей. А на спинке изображен сам фараон со своей любимой женой.       Кай вновь тихо наблюдал за Сехуном. Усевшись на некое подобие табурета, обитого шелком и украшенного золотым шитьем, в уголке недалеко от входа, он вытянул ноги вперед, покрутил стопами и откинулся спиной на стену, пока Сехун с тем же, что и в прошлый раз, удивленно-восхищенным выражением лица осматривал трон фараона. Он пару раз его обошел, перелезая через статуэтки и украшенные драгоценными камнями сосуды для вина, потрогал, отошел на расстояние, которое позволяли размеры помещения, упершись спиной в холодный камень недалеко от Кая, поглядел с такого ракурса и заговорил.       – Слушай... – начал он осторожно, глядя на огонь факела.       – Нет, держи свой светильник сам!       Кай закинул ногу на ногу и взглянул на Сехуна снизу вверх со своего сидения.       – Да я не про факел хотел сказать! – нахмурился Сехун. – Что здесь, что во сне вредный...       – Во сне? Я тебе снился?       Юноша приподнял брови и так просто и тепло заулыбался, без насмешки, издевки.       – Ну да...       – Расскажи мне.       Сехун кивнул, подошел ближе к Каю, отодвинув ногой небольшую статуэтку кошки, и уселся на пол напротив него. Едва нечаянно не задев рукой босую ногу парня, ученый чуть отодвинулся, в то время как тот подтянул ноги ближе к себе.       – Да-а, – протянул Сехун, закатывая глаза на этот жест, – и такой же недотрога был там. Просто копия.       – Какой есть, таким и довольствуйся, – хмыкнул в ответ парень и поерзал на своем сидении, удобнее устраиваясь.       – Рассказывай, ну же.       Сехун кратко пересказал сначала один сон, служивший экспозицией, а потом и второй, с Каем. Тот не перебивал, не смеялся над разыгравшейся фантазией европейского ученого, что последнего немало удивило — с таким-то характером и манерами?       – А ты никогда не думал, что... – заговорил Кай, как только Сехун закончил свой рассказ, но осекся и произнес другие слова. – Ты веришь в переселение душ?       – Я... – начал было ученый, и замолк.       У него не было готового точного ответа на такой вопрос. Он не мог сказать, что не верит в подобное, что этого однозначно нет. Но и утвердительное «да» ответить не может. Но если не можешь сказать «нет», впору говорить «да»?       – А почему ты спрашиваешь?       – Если не веришь, то и не важно, – повел плечом Кай, но в этом движении проступали разочарованность и горечь, заменившие ту привычную беззаботность.       – Думаешь, это кусочки прошлой жизни? Будто мы вот так вот встретились здесь, и память моей души как-то среагировала на это, что я начал видеть сны с нашим прошлым, так?       Кай молчал и чересчур внимательно смотрел на Сехуна.       Тишина концентрировалась и остывала, кристаллизуясь меж двух встречно направленных взглядов.       – Не думаю. Знаю.       По загривку словно стая скарабеев пронеслась, и Сехун зябко передернул плечами и провел пальцами по волосам ото лба к затылку.       Тени на стенах становились больше, вырастая как на дрожжах, и темнее.       – Ты тоже видишь такие сны?       Юноша помотал головой в ответ.       – Просто знаю.       Вновь повисло молчание.       Кай смотрел на Сехуна все так же невыносимо, пристально, ожидая чего-то словно. Этот взгляд был почти осязаемым. Он касался сетчатки глаз, скользил по блестящей поверхности глазного яблока, заставляя растекшуюся по радужке черноту зрачка дрожать; он оставлял мягкие, аккуратные прикосновения на шее у самого кадыка и на его обветренных губах. Сехун нервно их покусывал каждый раз, когда Кай позволял себе взглянуть на них еще раз.       Молодой ученый так и сидел напротив на полу, не двигаясь и едва дыша, даже когда Кай медленно приподнялся со своего места. Не выпрямляясь и держа вес тела на одной ноге, он придвинулся к Сехуну, опустил руку в нескольких сантиметрах от его сложенных по-турецки ног, перенося центр тяжести на нее — все плавно, по-кошачьи мягко и беззвучно, — и опустился перед ним на одно колено. Его взгляд перемещался с темных глаз ученого на его губы и обратно. Сехун чувствовал, как ладони вспотели даже в этом холодом каменном склепе, и он неаккуратно, короткими рывками обтер их о штаны, но отодвинуться не мог. Не мог даже после того, как Кай, кратко взглянув на это действие, придвинулся еще ближе. Теперь уже Сехун перемещал взгляд с глаз Кая к его губам и обратно в неком подобии паники. Раз за разом. С болезненно-ярким ощущением, будто на него несется колесница с запряженной тройкой лошадей, чьи подкованные железом копыта вот-вот растопчут его, вобьют в песок. Словно его тело разорвет. И он едва удерживается, чтоб не зажмуриться, когда Кай осторожно придвигается еще чуть ближе. Сехун видит темное, чересчур приближенное отражение своего лица в его глазах, даже на несколько мгновений перестает дышать. И делает резкий вдох, когда губы этого египетского принца из его сна приоткрываются.       – У тебя сейчас факел погаснет...       Сехун чувствует его дыхание на лице всего пару секунд. И после Кай отстраняется и быстро поднимается на ноги.       – Идем, а то потухнет до того, как выйдем.       Сехун растерянно угукает и встает. Ноги затекли, ладони снова мокрые, а рубашка липнет к спине.       Кай вышел из помещения с сокровищами, и молодой египтолог поспешил за ним, слыша, как его ладонь с тихим шорохом заскользила по резной стене.       Губы горели так и не случившимся поцелуем.

—

      «Я не могу верить Каю, но и объяснения этим снам дать не могу. Все слишком по-настоящему, слишком много деталей, слишком живой Кай в них. Мое сознание разорваться готово между этими двумя реальностями. Разрываться... Этим словом я описал бы последние три дня моей жизни, включая ту встречу с этим египетским мальчишкой.       Меня пугают эти сны. Вчера я еще больше боялся спать. Полночи просидел с кофе за книгой, чтобы не уснуть, хотя понимаю же, что вечно так бегать от естественной усталости организма не смогу. Но — что за безумие! — я готов был в очередной раз возненавидеть день и солнечный свет за то лишь, что заставляет меня просыпаться. Мне слишком хорошо там, в обществе этого Кая, а эта моя реальность угнетает своей пустотой и абсурдностью. Мне не хватает его здесь, в этом времени. Потому что сейчас эта реальность совсем как тогда, в гробнице Сети, пока я там был один, душит меня. Но идти к нему страшно.       Мне кажется, я просто болен. Моя психика не выдержала, когда я приехал сюда, и теперь не дает мне покоя. И не даст до конца дней. Порой кажется, что вернувшись в Лондон, я окажусь в лечебнице для душевнобольных. Иногда я малодушно жалею, что не умер в этой чертовой пустыне вместе с остальными, что меня не пристрелили так же, как их, хотя я больше заслуживал пули в голову, чем любой из этих людей. Да только загвоздка в том, что сумасшедший не сможет отдавать себе отчет обо всем, что чувствует, что с ним происходит, анализ психу недоступен. Так может быть, Кай прав? Это действительно наше с ним прошлое, которое я вспомнил только потому что оказался там, где жил сотни лет назад? Существование души, как и ее несуществование, до сих пор под вопросом. Так что же мешает мне поверить, что это все действительно было?       Но прийти туда я не могу. Не могу, черт бы все это побрал! Потому что эти сны... Все дело в них. Все в них. Я не могу понять, что я чувствую за пределами этих снов, не могу проверить, не могу быть уверен, что они не заставляют меня здесь, в реальном мире (хотя что из этого реальнее?) чувствовать то же, что и там, навязывать мне это.       И то странное поведение Кая... Этот почти поцелуй. Я же не слеп и не совсем еще безумен! Это не могло быть чем-то другим. Я не мог себе такого надумать даже! Тем более тогда.       Но что же я чувствую в этой реальности на самом деле? Потому что в своих снах я люблю его».       За прошедшие с момента последнего похода в некрополь два дня лицо Сехуна осунулось, поблекло. Администратор косился на него каждый раз, как видел, но больше не говорил ни слова.       Сехун неприкаянно шатался то по гостинице, то по знакомым городским улицам. Пил кофе в кафе неподалеку, брал в библиотеке книги на родном английском, приходил к пристани, от которой отчаливал три раза в день паром до западного берега. На который он так больше ни разу и не сел.       На третий день Сехун сходил в знакомую лавку, прикупил факел и пошел к пристани. Сидя на примятой, жухлой траве на берегу Нила, он смотрел, как паром заполняется людьми и в очередной раз отчаливает без него.       Вернувшись в гостиницу, ученый просит у администратора снотворное. Тот настороженно косится на него, но приносит из комнатушки, дверь которой находилась прямо у него за спиной, за стойкой, здоровенный деревянный ящик с красным крестом на крышке. Он роется какое-то время, достает полупустой пузырек из темного стекла, смотрит то на него, то на Сехуна, положившего на стойку банкноту, и все же открывает пузырек и дает только одну таблетку.       Тени от дюжины свечей чуть подрагивали и изгибались, как и сами огоньки, потревоженные движением воздуха в покоях верховного жреца культа бога солнца. Все дела этого дня завершены, служители храма разошлись по своим домам, двери заперты. Сефу обтер лицо, шею, грудь и положил холщовое полотенце на стойку с умывальными принадлежностями. Отраженное в натертом медном листе лицо Сефу светилось закатными лучами солнца, словно в этом медном зеркале все еще хранилось его божественное пламя.       Не все жрецы знали даже малую часть истины об этом мире и его устройстве. Многие так и оставались лишь куклами из папируса, замотанными в одежды храмовых служителей и тошнотную сладость власти, что попала в их небрежные, неживые руки. И на их счет юный принц с бунтарской душой был прав. Но были и те, кому открылась хотя бы небольшая часть этой истины, те, кто понимал этот мир, чувствовал его и умел в нем жить. Таким людям были открыты не только знание, но и вместе со знанием сила, которой обычный человек не обладал. Но жить с этим, удерживая все в рамках установившихся человеческих представлений о мире и жизни, было не так просто. Кто-то, не выдерживая окружающего невежества, прослывал в итоге сумасшедшим, отступником. Кто-то старался все забыть. А кто-то использовал эти знания и силу грамотно и аккуратно, достигая той ступени в людской иерархии, что давала больше свободы и полномочий. Именно так действовал Сефу, слишком рано сумев понять, что лучшего пути не существует для него.       В глазах, глядящих на жреца из медной поверхности, сгущалась темнота. И эта темнота непроглядней той, что за дверью, и опаснее нее. Что может в ней скрываться, не знал и сам Сефу. Странные отношения, что завязались между ним и принцем, не были тем, что он мог бы себе позволить: его визиты в дворец фараона, ответные визиты юноши в храм Амон-Ра, долгие разговоры наедине и при храмовых служителях, все более частые и едва ли случайные прикосновения, открытость друг другу... Слишком много было в этом, больше, чем в близости с кем-либо еще. Но каждый раз, когда Сети благодарил его за помощь, говоря, что сын вернулся на правильный путь, жрецу хотелось провалиться в пески, лишь бы не слышать благодарности за то, чего нет, не слышать добрых слов в адрес собственного лицемерия и подлости. Да только отказаться от всего этого уже был не в силах. Одна его половина непрестанно судила, другая — защищала его и оправдывала. Театр, который они с молодым наследником разыграли перед всеми, пришелся зрителям по вкусу: все поверили, что Сефу смог развеять у принца ложные представления об устройстве мира и что тот действительно изменился. Одна ложь покрывала другую ложь, но на каждую у Сефу находилось оправдание «это во имя...», которое вскоре теряло свой вес, и суд внутри возобновлялся.       Он стоял у зеркала и пристально глядел в глаза, которые день ото дня лгали, на губы, что лгали или молчали о правде. И все, чтобы защитить юного наследника египетского престола. Не только потому что этот человек мог изменить Египет, сделать лучше. А он мог, Сефу чувствовал это. Но и потому защищал, что бесконечно любил его. Молча и трепетно.       Стук в дверь отрезвил мужчину, упившегося своими мыслями. Стук повторился с большим упорством в начале, но к концу растерял всю решительность словно, оставив после только шорох скользящей по сухой двери руки.       Жрец подошел к двери, прислушиваясь, кого могло принести к его порогу в такой поздний час. Тишина. Приоткрыв дверь, он увидел человека, судя по комплекции, мужчину, полностью скрытого черной мантией, что не различить лица.       – Кто ты и зачем пришел ко мне?       – Ветер снова с западного берега... – прошептали ему в ответ, и Сефу узнал в этом шепоте голос того, кого сейчас здесь быть не может.       Жрец торопливо отошел в сторону, пропуская ночного гостя в дом, и как только тот вошел, закрыл дверь.       – Не хочешь помочь мне раздеться?       Пришедший стоял спиной к двери, не предпринимая никаких действий.       Задавать вопросы было бессмысленно, Сефу это понимал, он чувствовал кожей, что все ответы уже здесь.       – Хорошо. Я сам.       Голос из-под мантии дрожал.       Сефу, не отрывая глаз от пришедшего, обошел его и встал напротив. Из длинных полов показались кончики пальцев, аккуратно распутавшие завязки у горла. Капюшон откидывается назад, и мантия резко соскальзывает к ногам. От увиденного вышибает воздух из легких и твердь из-под ног.       Выбеленные одежды закрывают ноги от ступней до бедер, проходя белой полосой на два пальца ниже пупка и спадая к полу. От кончиков пальцев рук до подбородка покрытая позолотой кожа горит в пламени свечей. На ней будто бы сгустились до черных тонких линий тени, что жались здесь по углам до его прихода, а теперь полосами разбежались по плечам, груди, заворачиваясь, ломаясь и изгибаясь. Разлитое же солнце скользило против всех земных законов вверх по смуглым щекам, и казалось, так и должно было быть, словно эти узоры на скулах и полных губах были оставлены здесь кем-то свыше, словно сама природа распорядилась, что этой коже суждено гореть солнцем. На запястьях — широкие золотые браслеты, на шее — массивное ожерелье с сапфировыми вставками. Традиционный черный парик с золотыми бусинами на кончиках прядей. И глубокий синий и черный на полуприкрытых веках.       – Каймнвати...       Его убранство поразительно напоминало убранство наложниц перед первой ночью с фараоном. Почти один в один.       Все ответы уже здесь.       Жрец протянул руки вперед, но так и не коснувшись ими лица принца, очертил по воздуху силуэт его шеи, плеч, после сжав руки в кулаки и опустив. Прикоснуться — принять. Обратно не повернуть уже никому.       В глазах Сефу немой вопрос «уверен ли ты?», хотя видит, что сомнений здесь нет. С сомнениями этот юнец не пришел бы. Кто угодно мог бы сомневаться, кто угодно мог бы играть, но не Каймнвати.       Пластины ожерелья едва заметно вибрировали в такт сердцебиению, грудь вздымалась от учащенного дыхания. Юноша крепко стиснул зубы, отчего линия челюсти стала еще резче, и закрыл глаза.       Секунды развернулись до вечности.       Дыхание стало неглубоким, рваным. Рук коснулась дрожь.       Еще мгновение — и его мир вновь канет во тьму.       Но мгновение замерло теплым дыханием на губах, повисло в воздухе, так и не став точкой отсчета необратимого.       Широкие ладони жреца прошлись по искусственным прядям парика, большие пальцы растерли позолоту на скулах — и закрашенные густой синевой веки распахнулись, обнажив замершую у самых ресниц жидкую соль. После этого прикосновения мальчишка словно с привязи сорвался. Он растирал позолоту с губ по щекам Сефу, оставлял влажные, смазанные отпечатки солнечной пыли на его губах, зацеловывая в ответ. Дыхание вновь стало прерывистым, когда кожа груди и живота почувствовала тепло чужого обнаженного тела.       Черные узоры на теле растерлись, смешались с позолотой, приобрели очертания ладоней, превратились в отпечатки пальцев. Каймнвати жался ближе, принимая все, и едва не задыхался от этой близости, скользя ладонью по гладко выбритому затылку Сефу и цепляясь за его спину. Он жадно впитывал тепло кожи этого мужчины, упивался ее вкусом и лишь об одном мысленно молил богов — остаться с ним. В земной жизни и той, что ждет после смерти.       Свечи, догорая, истекали воском, высвечивая своим еле живым пламенем две сплетенные фигуры на развороченной кровати. Тени растеклись темными пятнами по стенам, что еще отражают на своей поверхности, как эхо, чужой шепот, срывающиеся вдохи, мольбы и шорох тканей.       – Скоро рассветет. Тебе нельзя быть здесь, – шептал Сефу, убирая челку с покрытого золотыми каплями испарины лба принца. – Я не хочу, чтобы у тебя...       Два пальца касаются губ жреца, прося замолчать.       Каймнвати ведет подушечками вниз, очерчивает подбородок, касается щек, скул, голого виска и целует губы. Он еще с минуту смотрит в лицо Сефу, и лишь после отпускает его и поднимается с кровати.       Подскочил с кровати Сехун, когда еще только начало рассветать.       Ученый успел выпить кофе, с горем пополам засунуть в себя гостиничный второсортный сандвич, и все равно было еще слишком рано. Только через час отойдет первый за сегодня паром, но сидеть в гостинице и ждать было невыносимо. Куда ни глянь, все вызывало ассоциации: цвет стен, запахи, постель, испачканные спермой простыни, смятой горкой валявшиеся у прикроватной тумбы... В сознании, как на заевшей пластинке, прокручивались вздохи этого Кая из сна, так реалистично, будто его губы вот-вот снова коснутся мочки уха. От этого передергивало, вставали волосы на руках дыбом и так неуместно приятно сводило в паху.       У Нила стоял жидкий туман, покрывавший влажным холодом кожу, одежду, волосы. Это отрезвляло, удерживало от возврата мыслями в далекое прошлое, удерживало то ли от настоящих, то ли от фальшивых воспоминаний о чужих поцелуях. Голова все еще гудела, а руки мелко дрожали. За все эти ночи бодрости не прибавилось, а лишь усиливалось ощущение будто и не спал вовсе. И даже выкупленная у администратора таблетка не спасла.       Паром заполнился небольшим количеством людей и отошел от берега. Сехун уселся на пол у поручней и наблюдал за пассажирами. Некоторые из них сонно моргали, глядя на подтаивающий на воде туман, кто-то лениво курил, свесив руки с поручней. Старец с двумя верблюдами гладил по морде то одного, то второго и что-то им поочередно говорил. Среди местных жителей Сехун разглядел небольшую группу приезжих: трое мужчин и женщина. Все четверо стояли очень близко друг другу и что-то тихо, но больно оживленно обсуждали. На Сехуна, к его счастью, никто из них не обратил внимания.       Солнце огромным, раскаленным диском выныривало из-за дюн за спиной Сехуна. Его свет постепенно заливал долину мертвых, пока скалы и пески не сменили серый цвет праха на цвет золота, и холодный утренний воздух не начал прогреваться.       Сехуна уже ждали.       Кай сидел внутри, у самого входа, где свет еще дотягивался до каменных стен, и словно грелся в лучах только взошедшего солнца, блаженно прикрыв глаза. После той недолгой жизни, что Сехуну довелось в своих снах прожить в теле египетского жреца, его отношение к этому парню переменилось. Чувство, что он вызывал тогда, при первых встречах, было похоже на закрытый бутон цветка. И теперь этот бутон полностью раскрылся, расцвел ярко-алыми лепестками.       – Ты знал, что я приду?       Юноша лениво поднял веки и, щурясь от солнца, какое-то время молча смотрел на Сехуна.       – Как я мог это знать? Это не знание, Сефу. Это надежда.       Сехун обмер. Тот никогда не называл его по имени, хотя бы просто потому что не знал его — Сехун так и не представился, забыл. Да и Кай никогда не спрашивал о нем. Но это...       – Сефу? Я ведь не говорил тебе, как меня звали в этих снах... Откуда ты...       Время будто бы где-то пересеклось, завихрилось в одной точке, и все чувства, воспоминания, прошлое и настоящее соединилось здесь.       Кай поднялся.       – Тебе они все еще снятся?       Ученый дергано потер лоб и сунул руки в карманы, застыв на том же месте. Грани между снами и реальностью напрочь стерлись.       Кай снисходительно улыбнулся и кивнул в сторону уходящего в темноту коридора.       – Идем. Осталось последнее, что тебе стоит увидеть.       Он вновь пошел первым, зная, что Сехун сразу двинется за ним, как это всегда и происходило.       – Кай, они мне все еще снятся.       Коридоры, как порталы, связующие рукава между их прошлым и настоящим, тянулись невыносимо долго. Шуршащее эхо шагов рикошетило от стен и заполняло собой все вокруг, как шум времени, будто эпохи, одна за другой проносились мимо.       В последнем помещении все было заставлено саркофагами разных размеров. Два маленьких, судя по всему, детских, и девять больших, основная часть которых едва ли уступала по роскоши саркофагу самого Сети.       Кай по привычке сел у стены ближе к выходу. Сехун же в этот раз не спешил как раньше рассмотреть все, потрогать, изучить надписи. Он сел напротив Кая по-турецки и подтянул поближе ноги.       – Хочешь, расскажу, что я видел?       Кай кивнул и принялся слушать.       Кай так же, как и тогда, не перебивал, не задавал вопросов, лишь молча впитывал каждое произнесенное Сехуном слово. Перед его глазами проносились картины прежней жизни, описанной чужими словами, но все еще хранящейся в памяти, и ощущающейся так ярко и остро, словно каждый момент переживается заново. К концу повествования он не выдерживает и закрывает глаза. И когда рассказ заканчивается, шумно выдыхает.       – Хочешь узнать, что было потом? – спрашивает Кай.       Он поднимается с пола, огибает Сехуна и медленно проходит мимо выставленных саркофагов. Ученый поворачивается к нему лицом и, наблюдая за его передвижениями, слушает.       – После этого они так же виделись днем, вместе молились, порой гуляли за разговорами в садах фараона, – Кай мечтательно улыбнулся, – Все как всегда. Принц египетский еще три ночи приходил к жрецу. Казалось, в их маленький мир, всеми силами защищенный от чужих глаз и ушей, ничто и никто не проникнет. Казалось, что так могло продолжаться вечно. Но о них узнали. Отец, фараон Сети первый, не мог пережить такого позора, павшего на его имя. Чтобы сокрыть случившееся, он приказывает убить своего сына.       Склонив голову, Кай обходит один гроб, другой, пока не останавливается у стоящего в самом углу. Проводит рукой по вырезанному в крышке лицу, и продолжает.       – Сефу... почти сразу узнает о его смерти.       – Те двое жрецов, что были подосланы во дворец, – шепчет Сехун, и Кай утвердительно кивает.       – Одного из них убили, пока второй бежал к храму, чтобы все рассказать. Что случилось дальше, мне уже не известно.       Сехун поднимается и идет к саркофагу, у которого стоит Кай. Он выглядит беднее остальных. Лишь окрашен, без позолоты. Самый невзрачный из всех.       – А он...       Юноша смотрит на деревянное лицо, вырезанное на крышке саркофага, и вновь со щемящей тоской проводит по нему ладонью.       – Его в наказание за эту связь проклинают. Разбивают статую, стирают имя на саркофаге, обрекая так на вечное скитание его души между этим миром и миром мертвых.       – Но как же тогда...       Сехун недоумевая смотрит то на саркофаг, где на месте имени соскоблена краска, то на Кая. Оборачивается, считает статуи, вытягивая перед собой горящий факел и шевеля губами. Недосчитывается одной.       На лбу выступают холодные капли испарины, и тело снова начинает мелко колотить, как от озноба.       – Значит... – ученый пытается озвучить свою догадку, но замолкает. Это делают за него.       – Значит, он всегда здесь.       Сехун смотрит на юношу перед собой и не верит. Горло сдавливает спазмом, и картинка перед глазами начинает понемногу терять четкость, расплываться. Он смаргивает застившую глаза воду и резко отворачивается, трет лицо свободной рукой, выдыхает порциями, рвано. И не знает, кого сейчас так страшно раздирает боль — его самого или его прошлое, Сефу? Уже потеряв все, казалось бы, вновь это потерять невозможно, но откуда же тогда взялась эта жуткая пустота внутри? Та пустота, что возникает, когда на глазах умирает человек, в котором заключался смысл существования.       Все было иллюзией, ложью, пусть Сехун и мог догадаться, зачем это все нужно было: слова про то, что Кай живет в деревне поблизости, что шел за Сехуном, когда тот явился через день из-за долгого сна, что в ту, их первую встречу факел погас... Не было никакого факела. Нигде. Ни погасшего факела, ни живого Кая.       Память продолжала подкидывать одну за другой картинки, где реальность раскрывала свою оборотную сторону. И раскрывала только сейчас. В горле застрял истеричный смех, и Сехун зажал рот рукой, беззвучно содрогаясь всем телом. Он вспомнил и как Кай отодвинулся от него, и тот неслучившийся поцелуй. Он и не мог случиться.       Когда агония понемногу утихает, Сехун беспомощно заваливается на стену под боком.       – Имя... Почему Кай? – так и не повернувшись спрашивает он, слепо глядя на испещренную иероглифами стену. Повернуться и вновь посмотреть на Кая пока не решается.       – Это немного похоже на мое имя. Но его я не помню. Сколько ни пытался вспомнить, не могу.       И вдруг ломано смеется.       – А твое помню, Сефу. Все время помнил.       Услышав это, Сехун вдруг разворачивается, замирает и так по-детски растерянно глядит.       – Но я знаю твое имя... – шепчет он. – Я знаю его...       Он вдруг срывается с места, отбегает к центру помещения, осматривается, взгляд цепляется за каждую мелкую деталь вокруг, но ни на чем так и не останавливается надолго.       – Сейчас, я знаю...       Ученый наклоняет факел к полу и шарит по холодной поверхности рукой, раскидывая песчинки и известняковую крошку, пока не находит то, что искал. С небольшим, заостренным с двух сторон камнем он возвращается к безымянному саркофагу.       И вот понемногу на пустующем столько времени месте выскабливается то, чего молодого принца Египта лишили. Корзина, стервятник, листья папируса... Иероглиф за иероглифом медленно проступали на иссушенной деревянной поверхности. То, что знал однажды, уже не забыть.       Пальцы ныли от напряжения и боли из-за стертой острыми концами камня кожи. На посеревшем дереве бледными бурыми пятнами оставалась кровь, а перед глазами вновь нескончаемым потоком неслась та жизнь, которую Сехун мог и не вспомнить, та жизнь, которая не была настолько пуста. И едва-едва в этой черной, ледяной бездне начал пробиваться огонек надежды. Надежды на то, что в следующий жизни судьба не обойдется так жестоко.       «Каймнвати».       Юноша смотрит на некогда отнятое у него имя, произносит его одними губами и улыбается. Но чему, Сехун едва ли может сейчас понять.       – Ты ведь знаешь, что делать?       Сехун кивает в ответ и окидывает взглядом иероглифы на саркофаге. Теперь погребальный текст полон. Но читать его страшно, больно.       – Пообещай, что вспомнишь меня, – голос Каймнвати тих, но в глазах его та же решимость, что была в них, когда он первый раз пришел к Сефу домой.       – Ты всегда был смелее, – отзывается Сехун, поджимает губы и все же кивает. Никто не дал выбора иного.       – Обещаю, я буду помнить тебя.       Мир едва ли меняется. Что он был тысячи лет назад, что сейчас: люди так же беспечно относятся к важным и по-настоящему ценным вещам, так же воюют друг с другом, уродуют и оскверняют священное, так же причиняют боль, строят стены и ограничения, пугаются свободы мысли и казнят за любовь. Ничего не изменилось — Сехун это мог сказать с полной уверенностью. Люди все те же, сколько бы веков не сменилось.       Сейчас, когда душа египетского принца наконец упокоилась и не стало более этой точки пересечения живого с мертвым, динамичной реальности и застывшей вечности, что Сехун нашел в древней усыпальнице, мир ощущался совершенно опустевшим. Он весь теперь походил в глазах Сехуна на эту огромную песчаную долину. Еще чуть больше недели назад у него было все, а сейчас... И только слабая, совсем хрупкая надежда не давала задохнуться в пустоте и абсурде собственного существования.       «А что же я сделал в прошлый раз, потеряв его?»       Где-то недалеко послышалась стрельба и крики. Кричала женщина. Сехун остановился, прислушался, а после сам не зная, зачем, со всех ног побежал на этот крик. Обогнув статую Анубиса, он уже запыхался — бежать в гору по песку действительно сумасшествие. Комментарий Каймнвати по этому поводу сам собой прозвучал в голове, и на это Сехун не мог не улыбнуться.       Чуть отдышавшись, он вновь тронулся с места. Женский крик затих, но стрельба еще не прекращалась. У руин храма носились несколько всадников на черных лошадях — меджаи. И несложно было догадаться, на кого они объявили охоту сегодня. Это кричала девушка, что была на пароме с еще тремя мужчинами. Один из них пытался залезть под ту самую плиту, которая совсем недавно спасла жизнь Сехуну, а второй из выживших перебегал от одной колонны к другой, отстреливаясь и чудом еще не словив пулю.       Ученый смотрел на это все и вдруг рассмеялся. С так и не сходящей улыбкой, он потер взмокший лоб, оглянулся назад, где осталась осиротевшая долина, и из последних сил побежал вперед.       – Эй, уроды! Давайте сюда! Ну же!       Крик Сехуна разнесся средь руин, сразу же привлекая внимание. Один из меджаев с ружьем наперевес направился к нему, в то время как отстреливавшийся парень вновь перебежал к другому укрытию и палил уже из-за него. Второго из их группы обвалившаяся плита храма не спасла — пуля пришлась в спину. Выстрел не смертелен, но без помощи врача, тех, кто еще жив, убьет пустыня, как говорят эти хранители сокровищ фараонов.       – Ну же, сюда!       Сехун кричал во все горло, хватал горстями песок и швырял его. Сердце стучало как обезумевшее, пока всадник приближался до расстояния достаточного, чтобы выстрелить. И Сехун ждал. Кричал, прыгал на месте, швырялся песком и ждал.       Две пули прошили грудь. Сехун упал спиной на горячий песок, сам не понимая, что было больнее — выстрел или удар после падения. Не получалось ни вдохнуть, ни выдохнуть. Боль. Горячая боль заполнила собой легкие, и на глазах выступили слезы, размывшие бескрайнюю синь небес, раскинувшуюся перед взором. Кажется, еще ни разу не доводилось видеть столько неба, как сейчас.       В воздухе еще были слышны выстрелы.       Сехун сглотнул горчащую слюну, уже ощущая в горле отдающий железом привкус крови. Каждая попытка вдохнуть отзывалась тихим клокотанием в груди. Воздух никогда еще не был таким болезненно горячим, желанным и нежеланным одновременно.       Выстрелы прекратились, и все затихло.       Где-то сбоку палило солнце. Атон. Солнечный бог — вечный, дающий жизнь всему сущему. Но сейчас он лишь наблюдал, как эта жизнь багровыми каплями вытекает из человеческого тела.       В голове Сехуна вновь сам собой зазвучал знакомый голос.       «– Мне ее мама пела, когда я был ребенком.        – Мне тоже ее мама пела».       Та песня. Каймнвати снова запел ее, как и тогда, когда они впервые встретились в его покоях. Тысячи лет назад. Пел, будто успокаивая, убаюкивая. И Сехун закрывает глаза.       По степи огромной       Простирая взгляд,       Веет грустью томной       Тающий закат.       В этой грусти томной       Я забыться рад:       Канет дух бездомный       В тающий закат.