Я слишком хорошо помню нашу первую встречу, которая, кажется, стала начальным этапом моей гибели. Я медленно опустился ко дну, когда вместо пустующего столика у окна всеми забытого кафе, увидел тонкий девичий образ. В твоем чуть подрагивающем от дующего из приоткрытого окна ветерка силуэте мне удалось уловить безмолвный лепет красоты. Не той красоты, о которой слагают целые произведения. Не той красоты, которой восхищаются миллионы. В ней было нечто большее, но в то же время непонятное: пустой взгляд. В нем не было какого-то интереса: в глазах твоих таилась прозрачная хрусталь и мелькали остатки разбитых осколков. Казалось, даже книга, что покоилась рядом, не привлекала твоего внимания, потому как смотрела ты в окно, за которым уже какой день лил проливной дождь и осень медленно, но верно вступала в свои права.
Тогда мне показалось, что ты совсем не любишь осень. А может, вовсе наоборот: человек, которому не интересно и ненавистно такое проявление погоды, не стал бы так внимательно смотреть на ливень и ветер.
Возможно, тебя там даже и не было бы, будь так. Но ты была, и это я не хотел называть случайностью.
В тот вечер я так и не сумел к тебе подойти, ибо не успел: ты смогла ускользнуть из поля зрения, оставив за собой шлейф кофейного аромата, что так крепко въелся под кожу. Я упустил тебя так по-глупому — как песок сквозь пальцы.
Ты стала моим мимолетным счастьем, которым грезил денно и нощно. В бликах отчетливых видений я терялся настолько быстро, что не успевал заглушить свою появившуюся из ниоткуда зависимость. Зависимость тобой — и это действительная болезнь, от которой излечиться, как стереть себе память. Потому что невозможно развидеть увиденное — на сетчатке запечатлены навечно женские черты, а под кожей застрял тот самый запах кофе, который я когда-то на дух не переносил.
Месяц, за ним еще один.
И так целый год.
Старый исписанный календарь заменен другим. Это своего рода новая жизнь, но почему-то я не чувствую спокойствия: мою душу до сих пор беспокоишь ты — с нелепым пучком на голове и застывшей на обветренных губах улыбкой. Твой потихоньку потухающий в сознании образ не перестает даже сейчас беспокоить мое волнующееся сердце, словно ты сама не хочешь покидать мои мысли. Будто пытаешься удержаться за последние нитки, чтобы окончательно не угаснуть в памяти.
Это жестоко, слышишь?
Слишком жестоко.
Я не переживу вторую осень без тебя. И пусть ты совсем не любишь это время года — да, я помню — куда важнее, что тебя люблю я.
Эта любовь неприметная и никому не нужная. О ней известно лишь мне одному. Как сделать так, чтобы и ты узнала о ней? Узнала о том, что лишила меня сна на целую вечность, нарушила покой и перевернула мой и без того сумасшедший мир вверх дном?
Хотя о чем я говорю? Ты даже не знаешь о моем существовании. А может, просто остался в твоей памяти обычным прохожим.
И я на это надеюсь, потому что занять в твоем сознании хоть какое-то место для меня несомненное счастье.
— Эй, — щелкнув перед моим носом пальцами, Ифань выводит меня из состояния задумчивости, заставив вопросительным взглядом уставится на друга, как бы спрашивая, что ему понадобилось посреди лекции, на которой одна половина студентов зевает, а другая, не зная ничего и никого, спит. Ву же сторонник тех, для которых проспать всю пару не составляет труда, и тот факт того, что он не спит сейчас больше даже пугает, нежели удивляет.
— Чего тебе? — бормочу я в ответ, подперев щеку рукой и пытаясь хоть как-то вслушиваться в слова преподавателя, чей монотонный голос медленно отправляет и меня в царство Морфея.
— После пар на нашем на месте?
На предложение друга я качаю головой и, чуть помедлив, объясняю:
— Сегодня папа приезжает. Хочу встретить его.
Мельком бросаю взгляд на висящие настенные часы и, осознав, что до конца занятия остается каких-то пару минут, привожусь в чувство, начиная уже потихоньку складывать в рюкзак учебники и тетради.
— Пойдешь на пристань? — спрашивает Ифань и вздыхает. — Почему ты так зациклен на этом, не понимаю?
— Я не видел отца уже три месяца. Тебе все равно не понять.
И стоит мне закончить последнюю фразу, как раздается звонок, и я, не дожидаясь друга, стремглав вылетаю из аудитории, не желая терять ни минуты.
Во мне в тот момент живет не просто какое-то чувство скорой встречи с близким человеком, но и непонятное ощущение чего-то нового. Такое подле моему сердцу было незнакомо, поэтому я не знаю, стоит ли радоваться или, наоборот, принимать это как тревогу. Казалось, душа рвется из оков, и глухо отбивающий чечетку глупый орган в груди дает нелепые подсказки к предстоящему событию, о котором я даже догадываться не смею.
***
Погода постепенно портится, посылая темные тучи и навевая холодный ветер, который еще более усиливается, когда я добираюсь, наконец, до излюбленного места, где как и всегда не видать ни души.
Лишь белые чайки кружатся над темной водой, разрушая царившую прежде тут глухую тишину. За все то время, за которое я стал постоянным гостем этой пристани, я заметил удивительную вещь: осенью тут, как ни странно, все оживает. Не жарким летом, не теплой весной, а именно холодной осенью, когда, казалось бы, все должно стихать.
Волны тут сейчас прибегают к берегам куда чаще и те же самые чайки все больше и больше устраивают свой «бунт». Наверное, их что-то тревожит, а может, им просто не нравится осень.
И почему я вновь вспоминаю о тебе? Почему даже то, что не должно наталкивает на мысли о тебе, все равно становятся таковыми?
И я называю себя сумасшедшим, потому что не могу отучиться. Меня преследует твой затуманенным временем образ: начинаю забывать твои глаза, что стали моим бременем, и уже не ощущаю запах так явно — он выветрился октябрьским ветром, от которого хрипит голос.
Тихо шепчу, что нужно прекратить — осознаю то, что нереально. Надежда моя окончательно канула в лету, растворилась меж поисков «да» и «нет» и растратилась под напором недочувств.
Я готов признать, что придумал тебя. Готов смириться со своим сумасшествием.
В немом согласии с самим собой уже не чувствую той жизни и той уверенности, которые наполняли пустую чашу нелепых оправданий — я не люблю ту, которую видел лишь раз; я отпустил незнание.
И, кажется, навсегда.
— Вы первый, кого я тут встретила, — женский голос в мгновение приводит меня в чувство, и я резко поднимаю голову вверх.
Мир мой весь рухнул: передо мной стояла ты.
Ты такая же, какой мне удалось тебя запомнить: светлая, недосягаемая, с той же беззаботной улыбкой. Лишь взгляд уже не блестит хрусталью, а отдается теплым звоном.
— Кого-то ждете? — ты вновь подаешь голос, и я мысленно даю себе затрещину, потому как понимаю, что моя молчаливость выглядит крайне странно, но даже желание что-то ответить не осиливает моего крайнего удивления.
Ты стоишь так близко. Я тебя не придумал: ты со мной.
Видимо, не дождавшись моего ответа, ты садишься рядом, положив на деревянную поверхность какую-то книгу в кожаном переплете, и впериваешься взглядом вдаль.
— Так вы ждете кого-то?
— Отца, — выдавливаю из себя одно единственное слово, чувствуя, как в грудной клетке взрываются миллионы фейерверков, а в животе бабочки порхают с невыносимой силой.
— Я, кстати, Киу*.
— Хань. Лу Хань.
Улыбаешься. Опять. И мне хочется спрятаться, чтобы не выдать своей тайной зависимости.
Ты посчитаешь меня сумасшедшим, не так ли?
Сейчас или потом, но я уже не упущу тебя, как упустил тогда. Покажу то, как сильно ждал твоего появления. Пусть и не расскажу то, что испытывал год, но и не сглуплю.
— Любишь осень? — это не тот вопрос, который задают при первой встрече, но мне удается сказать лишь это: все иные слова застревают в глотке.
— Я полюбила ее в тот самый день, когда встретила тебя.
***
Это не та любовь, о которой можно говорить: она немногословна и не стремится показаться другим. И это скрытность так будоражит душу, что мне хочется молчать и молчать.
Мы даже не догадываемся, что в тишине иногда намного больше смысла, чем в громких словах. Она, может, и не ясна кому-то, но, если прислушаться, можно уловить еле различимый шепот. Он подобен звуку бьющихся о стекло капель дождя или мелодии клавиш старого фортепиано, который уже долгое время стоит запыленный в углу в том самом кафе.
Ты стала тем, кто впервые оживил его пожелтевшие страницы, и наполнила тусклую атмосферу неприметного местечка теплом. Твои длинные пальцы так искусно владели инструментом, что было страшно задышать, чтобы не нарушить эту картину. Мелодия твоя звучала по-иному — легко и непринужденно. Она ласкала мой слух, и я застывал каждый раз, когда клавиша оказывалась в твоем распоряжении.
Этот октябрь стал последним этапом моего спасения.
Этот октябрь подарил мне еще одну осень —
тебя.
Прим.*: Киу — с кит. переводится как «осень».
