Falling

Ведь прежде, чем свечи качнут темноту И времени станет мучительно мало, Ты, верно, сама ужаснёшься тому, На что ты меня обрекала. И каждую каплю из кубка обид Пригубишь, припомнишь, коснувшись устами, Когда ты устанешь меня не любить... Устанешь... Александр Щербина

      Это обрушилось неожиданно, словно лёд под ногами зазмеился и треснул, хрустнуло что-то внутри, раскололось, звук – как уронили дорогой хрустальный бокал на камни – она призвала его, наконец-то призвала. Он уже знал, куда лететь, знал давно, и ноги, руки, тело стремительно, неосознанно обрастали жёсткими перьями, обретённые крылья уже ловили встречный ветер. В грудь ему словно вставили новое сердце, и оно ещё не успело сработаться с лёгкими и сосудами, то спешило, то отставало, болезненно, непривычно мягкое, незащищённое; захотелось одеться во что-то такое железное, тяжёлое поверх перьевого-совиного – кирасу, панцирь, доспехи – укутать и скрыть свою внезапную беззащитность.       О, позже как страшно он её ревновал!.. Истекал своей ненавистью, как виноградным соком, густым вином, тёмным и горьким, как безлунная ночь. Он бы охотно выцарапал глаза тому карлику всего за один её пойманный благосклонный взгляд, подвесил бы его за ноги над гигантским костром, пока бы тот медленно не задохнулся от дыма.       - Очнись, очнись! Потерял голову из-за девчонки? – зло, с нажимом впечатывал Король Гоблинов едкие слова в эту багровую шишковатую физиономию. – Думаешь, она полюбит такого отвратительного уродца как ты? – язвил он, усмехаясь, глядя, как испуганное, стыдливое, умоляющее выражение, одно за другим сменяя друг друга, облезают с лица Хоггла.       Злость удваивалась, удесятерялась, клеймила язык раскалённым железом тем, что его обвинения были обращены к нему же самому, остриями обратно – стрелы наоборот, без звука уходившие внутрь, в самую сердцевину. Хоггл был лишь предлогом выплеснуть не проглатываемую желчь.       Насмешливо и ехидно предупреждая о поцелуе и обещая вечный гнилостный смрад, Джарет отнюдь не шутил. Далеко превзошедший искусство умалчивать и скрывать, он выбивал из себя смех, острыми кубиками падавший в прелую листву. Колючая усмешка побелевшими губами, до трещин сжатый в кулаке хрусталь, вот-вот хлынет из него выжатая его бессильной яростью терпкая, пропахшая колдовством вода.       ...Надменно-изящный, высокомерный, насмешливый, самолюбивый, красивый ирреальной, сюрреалистичной красотой – такие как он обычно зовут бегающих за ними по пятам девушек «детка» или «крошка», не признавая и не считая нужным запоминать иные названия; «малышка» – как что-то недалёкое, но милое: можно носить на руках, одевать в красивые платьица, задаривать конфетами и духами.       Но её он звал по имени – Сара – два сладких мучительных волшебных слога – с самой первой встречи, едва влетев в её плоскую до зубовного скрежета, благоустроенную жизнь, в вихре шёлкового плаща, волоча за собой сухую грозу с ядовито-синими молниями. Эффектные появления всегда были его коньком; с плавной грацией хищника ступая на пол, он заранее был уверен в победе. Затянутые в кожаные перчатки руки пульсировали магией, от всей его поджарой, как у породистой гончей, фигуры волнами исходила сила, стальная, холодная, нечеловеческая, и такая же красота – потусторонняя, без изъянов, ощутимая, как потоки ветра в воздухе.       Любая другая была бы сражена, упав ему в руки спелой ягодой, но не Сара. Едва ли она вообще обратила на него внимание иначе, чем как на угрозу, своевольного фокусника, вдруг показавшего по-настоящему пугающий номер вместо дежурного кролика-из-шляпы.       Немыслимые её глаза – травяные, тёплые, прозрачные, отчаянно распахнутые осознанием собственной вины – первым же взглядом пробрали его до костей, на секунду выбив из привычной уверенности, заставив задохнуться. О, она была хороша. Необыкновенно, чудо как хороша. Почти средневековой, таинственной, редкой красотой – бледное правильное лицо и тёмные шёлковые тяжёлые волосы, прерафаэлитовская юная Мадонна. Он обвил бы её голову венком из серебра и роз, преклонил бы колени, и поклялся бы служить, как Прекрасной Даме, если бы не был собой – Джаретом, Королём Гоблинов, далёким от сантиментов властителем Лабиринта. Мгновенно облёкшись заново в свою власть и надменность, он кинул в неё искусственной змеёй, чтобы услышать, как она взвизгнет, и как-то избавиться от внезапного наваждения.       Не помогло.       В его груди уже училось жить новое сердце, неизвестно чем ободрённое, и подчиняться оно решило явно и облегчённо не его тёмной гоблиновой сущности. Джарет в душе невольно восхитился этим своенравием, не оставляя попыток его подавить.       Сперва это всё напоминало детскую игру – «давай представим, что...». Давай представим, что те её слова, сказка для братца, рассказанная со злости, с самозабвенной обиды, действительно имели силу, вызвав в нём бурный тёмный поток, с подводными камнями, омутами, без конца и начала, вечная середина страшной реки. Давай представим, что Сара предполагала, что её желание будет иметь такие последствия. Представим, что тяжело зреющее внутри, наливающееся горячим красным соком и постепенно набирающее силу, не имеет ко всему этому никакого отношения. Но в какой-то момент, дёрнувшись, Джарет со страхом осознал, что уже опутан с ног до головы своим неконтрольным чувством, завёрнут в него, как в плащ со множеством крючков и завязок, намертво перепутанных между собой, и выпутаться возможно лишь разломав себя по кусочкам, вывернув сердце подкладом наружу...       Сара проходила Лабиринт, а он скрежетал зубами, в кровь кусая губы, оберегал её от всевозможных опасностей своего жестокого прекрасного мира, изнемогая от нового и так в пику не подходящего его сущности состояния. Плотская жажда обладания, вязким желе дурманящая голову, мешалась с непонятно откуда взявшейся теплотой.       Любить с непривычки оказалось мучительно.       Он был готов отдать ей всё, и отдал бы, протянул бы на раскрытой ладони хрустальным шаром – себя, так же, как и свой безумный мир, своё волшебное королевство, о котором она раньше и мечтать не могла... Взамен он просил так немного, любая сделка предполагает равнозначный обмен и всё на свете имеет цену. Это было бы в высшей степени справедливо.       Только бойся меня, люби меня, и я буду твоим рабом...       Если бы Сара его захотела!.. Он показал бы ей горы и янтарные пещеры, и ведьминские вечеринки, это того стоит, уж он-то знает не понаслышке; он назвал бы её Королевой, и все твари подземные и дневные, и полуночные склонились бы перед ней, перед ними обоими. Он отвёл бы ей лучшие покои, баловал бы, дарил сказочные, удивительные платья, шёлковые рубашки с широкими полупрозрачными рукавами, ожерелья, корсеты с золотой шнуровкой, высокие кожаные сапоги, изумрудные диадемы, кукол; обучил бы ловкости при обращении с хрустальными сферами... А может она бы только следила заворожено, неотрывно за его плавными движениями откуда-нибудь из кресла или с трона, да, конечно, с трона – резного, витиеватого, с подлокотниками и бархатом на сидении и спинке. Хрусталь бы переливался в его руках, перетекал шарообразной водой, отражая их лица рядом.       «И я буду твоим рабом!..»       Джарет делал всё возможное и невозможное, чтобы завладеть её вниманием. Кульминацией, экстремумом – он преподнёс ей праздник, отмахиваясь от ехидного внутреннего голоса, кому именно этот подарок был необходимей. Но Сара была великолепна. Одной мыслью Джарет одевает её в серебро и лунный свет, и алмазное сияние, перевивает шёлковые волосы серебристо-белыми нитями с цветами, украшает бальный зал, и отступает в толпу, прячется за чёрную рогатую полумаску, чтобы раньше времени не встретиться с ней взглядом – его непрерывно пытают этими её зелёными глазами – собственные раскалённые мысли. Зеленее, чем у него, но совсем другими – как солнечная листва, травяной бархат...       ...Сара пробирается через разряженную толпу, ошарашенная, потерявшая чувство места и времени, словно во сне – в таком светлом, красивом, как первый медленный снег, когда всё получается, выговариваются любые слова, – сама ещё толком не понимая, кого ищет, но знает, что он здесь, точно здесь – кто-то свой – словно они назначили встречу, но так давно, что детали облика успели стереться, выгладиться из памяти, осталось лишь само чувство ожидания, стучащее в груди как часы – встретятся, встретятся. Сердце её от этого бьётся гулко и неровно, кажется, именно на него оборачиваются люди-существа в масках, чуя дробный стук, как собаки чуют след; Сара, стараясь не обращать внимания на бесцеремонные ощупывающие взгляды, словно желающие вывернуть её наизнанку, упрямо продолжает поиски. Он должен быть здесь. Почему-то это так важно, так ужасно важно – найти, разглядеть, что-то спросить, что-то ускользающее...       Иногда чудится – мелькнул за чьим-то плечом, повернулся полтакта в паре – с женщиной с вызывающе красными, как свежая кровь, губами, в платье с открытой спиной; или отразился в ручном зеркальце, тоже ищет – её, вернее, он-то уже нашёл и почему-то не подходит, смотрит издалека, исподтишка, зачем-то что-то проверяя, будто пытаясь понять, она – не она. Это я, да, это я, ты не ошибся! – хочется ей крикнуть. Но она почему-то молчит, ждёт, пока они не выйдут вперёд вместе, один на один.       И в какой-то миг его глаза прямо встречают её взгляд (по изогнутым бледным губам скользнула ухмылка, когда сперва одна, потом другая гостья подскочила к нему, сообщив возбуждённым шёпотом о чужой, о блуждающей в толпе девочке, слишком юной, слишком чистой для их мира). Бросая очередную партнёршу, Джарет смотрит на заметившую его Сару, такую красивую, неземную в белом платье, почти свадебном, почему-то защемило сердце – говорил ли ей кто-нибудь, что она прекрасна? – и в зелёных, изумрудных, невозможных её глазах нет неприязни, как и страха. Немое удивление, объёмное, светлое, завороженное; любопытство – на самом дне зрачков, и там, за дном, что-то новое, трепещущее, мерцающее пламя.       Это вдруг отзывается почти болью, тянущей мукой в каждой жиле; и Джарет не может противиться, не может бесконечно играть с нею в прятки, только не сейчас, не здесь, и оказывается рядом, смотрит сверху вниз, ища в её лице хоть каплю смятения, малейший испуг, что-нибудь, что спасёт его от бьющегося внутри ужасного вихря, за что можно зацепиться и язвить по-прежнему, ищет, но не находит – она спокойна, молчалива и восхитительно осязаема, этому он просто не в силах сопротивляться. Зачарованная, Сара вкладывает свою узкую тёплую ладонь ему в руку, и так некстати встрепенулось в груди его только-только окрепшее после метаморфоз сердце; они танцуют глаза в глаза, неотрывно – идеально, гармонично слитые в единое целое, кажется: самый воздух наэлектризован их дыханиями, рассыпчатое покалывание в кончиках пальцев, и какое же наслаждение видеть её так опасно близко!       Сара, волшебная смертная...       И ему хочется целовать её бледный лоб и приоткрытые губы, наверное, они теплей и мягче шёлка, ягодные, свежие, никем не тронутые, как нестерпимо желает он быть первым!.. Это чувство рвёт его изнутри, треплет – неудержимое, капризное, тяжёлое, неуправляемое, водопад и волчья стая.       ...Проклятые маски, сбившие её с толку – он готов перевешать их всех, всех, кто столпился кругом и пялился сквозь прорези невидимыми цепкими зрачками, об которые она словно споткнулась, слетела, сбилась с ритма. И часы. Нельзя было их оставлять, особенно сейчас, когда она едва ощутимо подрагивает в его руках как хорошо настроенная скрипка в ожидании первых нот. Но стоит ему занести смычок, как хрипом и кашлем напоминают о себе тяжёлые золотые стрелки. И вот Сара, словно резко проснувшись, осознав что-то, вдруг рвётся из его рук, неожиданно сильно, отчаянно, как попавшая в западню птица, и он отпускает. Множество масок тут же оттесняет его прочь, он теряет её из виду за бархатными спинами, париками, бриллиантами, кожей, цветными перьями, а внутри что-то горит и рвётся на куски в алом бешенстве разочарования. Когда же пробитая её стараниями зеркальная стена осыпает весь его изящный серебряный блестящий мир в пустоту, он почти счастлив – никто не спасётся без его помощи, а помогать он отнюдь не намерен, никому из них; он лишь опускает Сару на гору потерянных вещей, не позволяя распороть ладони битым стеклом, передумывая в последний миг – в какую-то секунду он почти готов отвернуться и дать ей упасть, тогда она поневоле осталась бы здесь, но резким взмахом руки Джарет останавливает падение. Какое ему дело, в конце концов, куда она побежит потом, беспамятная, оглушённая ветром и горами хлама...       Но он продолжал внимательно, исступлённо следить за всеми её продвижениями по Лабиринту, как и с самого начала – смотрел, как она заводит друзей, как злится, ошибается, целует карлика – Джарета передёрнуло, – как боится его, здешнего хозяина, неосознанно, как некую абстрактную высшую силу, не имеющую ни лица ни индивидуальных желаний. Что же, всё это время он доказывал, что желания у него имеются, и притом грандиозные, масштабные, сверкающие, как фейерверк. Их средоточие, одетое в белую рубашку и джинсы, минуя преграды, по своей наивности об этом не задумывалось. Но не рассчитывала же она, что он, обозначив временные рамки, тут же утратит к ней интерес, предоставив самой себе?       Джарет честно пытался разочароваться. Вновь и вновь срывал с её губ «Это нечестно!», из ироничного любопытства потакал всем её бессильным несуразным выпадам, без зазрения совести трактуя их напрямую. До определённого момента это работало, потом дрогнуло и сломалось, оставив его в клубах едкого дыма и с оглушительным грохотом крови в ушах.       Последняя карта, последние фишки, ему больше нечего ставить, либо проиграет себя, либо получит весь мир; его признание – мучительный шаг за грань, - вырванное с мясом у себя же – она пропустила мимо ушей; несознательно, не назло – пытался убедить он уязвлённую небрежением гордость, - она ведь ещё играла в куклы, собирала коллекцию плюшевых зверей, сколько ей могло быть лет, этой хорошенькой девчонке? Пятнадцать? Шестнадцать? Джарет всегда затруднялся в определении возраста, свой же забыл давно и накрепко. Что она могла знать о любви? А тем более о его любви – шквальной, запретной, возникшей помимо воли и свившей себе уютное тёплое змеиное гнездо между лёгкими.       Была в Саре – ему доставляло непередаваемое удовольствие произносить вслух это имя, что не мешало так же звать её «девчонка» и «она» – глубоко внутри твёрдость, алмазный орех, до которого всё податливо плавилось его острым взглядом из-под приподнятой ломаной брови.       Ты не властен надо мной, - сказала Сара, не мигая, в упор глядя на него, заставляя нервно отступать.       Наткнувшись в итоге на переливающийся кристальный стержень, Джарет не знал что и делать – клацать зубами ли в бессильной ярости, или же скрывать своё невольное – слишком много всего невольного обнаружилось в нём с её появлением – ожогом вспыхнувшее восхищение. Болезненное, лютое, невыносимое восхищение, помешавшее ему заткнуть уши, перебивая грохот слов.       Ты не властен надо мной.       Первый раз, когда ему вдруг стало страшно. По-настоящему, до тошноты, до вибрирующей тупой боли в груди.       А потом отпустило, разом – с неожиданной усмешкой, переросшей в сокрушительный освобождающий смех, поглощаемый ветром. Откуда она ещё могла вытащить эти слова, как не из той зачитанной красной книжки, сказки о его Лабиринте, написанной им самим для неё и про неё, и некогда доставленную в недалёкое прошлое, как раз чтобы успела прочитать, проникнуться и пропитаться. Его же слова не причинят ему непоправимого вреда. И как легко оказалось об этом забыть среди рёва ветра и всего последнего случившегося.       Одно только «но», придавившее его плечи уже секунду спустя: всё задуманное – и пещеры, и новые покои, и ведьминские пляски – откладывалось на неопределённый срок.       Сжав в руке стеклянную сферу, единственное, что осталось в этот миг прочного, сквозь засвистевший шершавый ветер и начавшие отрастать перья, Джарет всё же попробовал ещё раз дотянуться до Сары взглядом. Вдруг пересмотрит, передумает, передумай, останься...       Заметь меня.       Ветер невозмутимо выплюнул их в гостиной – растерянную, оглушённую девушку и белую сову, в последней попытке привлечения внимания мазнувшую кончиком крыла по девичьей щеке. Едва перестали дрожать ноги, Сара бросилась в детскую, а наутро мачеха жаловалась, что ночь напролёт под окном кричала сова; не ухала, не гукала – кричала, причитала и плакала, не дав ей сомкнуть глаз после затянувшегося вечера в гостях.       Постепенно всё вошло в привычную колею.       ...Иногда Джарет сидит на ветке у её окна, наблюдает, как она пробует тушь и помаду, как выбирает платье для выхода, как засыпает, подложив ладонь под щёку. Изредка – как её навещают его подданные. И тогда его совиное небольшое сердце готово разлететься от жгучей ревности. Этих недоумков она предпочла ему, ему!.. Чем он хуже карлика с рожей в бородавках, или хохочущих разноцветных безголовых гиен, или рыжего кото-быка с этими нелепыми рогами?       Будь Джарет теперь человеком, он бы высадил кулаками стекло, он хохотал бы, зло и громко, глядя на их испуганные, вытянувшиеся недоумённо лица. Потом шагнул бы в комнату, прямо по их стеклянному подрагивающему молчанию, припечатал его к полу каблуками; и да, да! – этими своими красными, липкими руками обхватил бы её за шею, за плечи... Бледный изгиб, ямка между точёными ключицами, слабый чарующий запах лилии. За ней числится должок: он был непозволительно щедр в прошлый раз и позволил им уйти, но она должна ему поцелуй, хотя бы один поцелуй, он ждал предостаточно. Если Сара могла целовать карлика, то почему бы ей не одарить своим вниманием и его? Он намного красивее. И вдобавок всё ещё может бросить к её ногам весь мир, в то время как её дружок-гоблин просто жалок.       Джарет скрёб и грыз себя, ещё сильней и настойчивей растравляя душу, и прилетал к Сариному окну по ночам, безнадёжно царапая когтями защёлку – лето давно прошло, двойные окна плотно закрывались.       Снежной бурей в середине зимы оказалось выбито стекло, не выдержала веса снега ветка приоконного дерева, размозжив створку в щепки и прозрачное крошево. Убираясь там, мачеха обнаружила на нескольких кусочках красные засохшие капли, а некоторые осколки были не плоские, а выгнутые дугой, словно вместе с окном лопнул ещё и прозрачный ёлочный шар.       Поздней весной если бы кто-то мог заглянуть в окна на уровне второго этажа, он увидел бы, как Сара старательно складывает плюшевые игрушки в коробки и срывает плакаты, освобождая место. Коробки спустили в подвал, а на расчищенную стену над кроватью она повесила первый рисунок – вычурные барочные часы с тринадцатью делениями по краю циферблата вместо двенадцати. Повесила и выдохнула, плотно сжав губы. Очень внимательный наблюдатель бы заметил. И побледневшее лицо, и впившиеся в ладони ногти, и напряжение, густое, как запах отцветающей черёмухи.       Новое сердце не обмануло – Сара тосковала. Вырастала из прежней наивности, как из старой одежды, и принималась обкусывать заусенцы когда вдруг расплывались мысли, оставляя её без защиты – перед чем-то огромным, расплывчато-взрослым, пугающим, манящим, слегка сновиденческим и... почти уже принятым. Это было так очевидно и просто, это было – начало, пусть ещё самые зачатки, едва проклёвывающиеся где-то глубоко, но оно было.       Подросший Тоби мог бы поклясться – многосложно и вдохновенно – что не раз видел сову днём, бесшумно опускающуюся на ветку их старой липы. Во время этого ужина Сара нервно отложила вилку и вышла, сославшись на неоконченные сборы, и в комнате, наполненной заклеенными коробками, неожиданно легко ставшей чужой, бросилась к оконной раме, словно хотела нырнуть туда, как в воду, в реку, с водопада – вниз... Тяжёлые сумерки исхода лета мягко и равнодушно мазнули её по лицу, а внутри сплеталось, исходило сожалением, как туманом, всё, что было надумано, просмотрено и передумано снова за все эти бесконечные прощальные встречи, вечера, приветы из другого мира, с каждым следующим разом терзающие всё больше, всё невыносимее.       Упёршись ладонями в подоконник, так, что под кожей резко проступили жилы, Сара опустила голову. Мир расплывался, менялся и перестраивался, сгустясь в тонкую мутную плёнку перед глазами. Прорвётся, и упадут между рук её первые капли – горькие, как безлунная ночь, белое вино...       Спустя много лет, много мест, много ночей они будут вести следующий разговор. По однажды пройденным мизансценам – две невидимо наэлектризованные точки в комнате, реплики, словно прерванные некогда, и возобновившиеся, когда представился случай, как будто они знакомы уже давным-давно, только подзабыли, и вот сейчас продолжают разговор, начавшийся, когда ей было пятнадцать.       Поджарый, хищно-красивый человек в кресле перекатывает в ладонях стеклянные игрушки, глядя на хрупкую, матово-бледную девушку напротив.       - О, Сара, берегись, - выцеживает он, бросив на неё острый, прицельный взгляд поверх переливающихся шаров, - я не повторяю своих слов дважды, ещё одного шанса может и не быть.       Она водит пальцами по зеркальной поверхности стола, отполированное тёмное дерево криво отражает их обоих. Из упрямства – чтобы не встречаться взглядом. Но голос её твёрд, и, может, только самую чуточку обламывается на согласных.       - Я знаю.       - И? – заинтересованно вскидывает он брови.       - И скажу... скажу, что не встречала более самовлюблённого, эгоцентричного и беспринципного, и... и...       - Естественно, Сара, быть более по определению невозможно.       Он улыбается уголком губ, слегка приоткрывая зубы, жест не явно дружелюбный, но и не выглядящий зло; и это уже сдвиг – она, наконец, сместила взгляд со стола, скользнув по его воротнику, почти зацепив подбородок.       - И если вы думаете...       - Ты, - поправляет он невозмутимо, подкидывая одну из сфер в воздух.       - Что?       - «И если ты думаешь...». Продолжай.       - Если вы... если ты... думаешь... - спотыкается, пытаясь уместить свой подкожный почти отживший страх перед ним в неформальное обращение, - ...что меня можно подкупить обещаниями волшебства, значит...       - Я абсолютно прав? Я знаю, что не ошибся, о нет, - он резко скидывает ноги с подлокотника, поднимаясь одним слитным, грациозно-звериным движением, направляется к ней, застывшей, окаменевшей, тревожно следящей за каждым его шагом. - За всё это время не было недели, чтобы к тебе не приходили твои маленькие друзья, эти гиены, Харви...       - Хогл, - поправляет быстро, механически, но уже не резко как раньше, устала, или, может, соскучилась – даже по этому.       -...Людо, гномы, гоблины... Все эти мои подданные, - пренебрежительный жест. - И не было ни ночи, чтобы ты не жалела о том, что не можешь пойти с ними. А все эти рисунки, - насмешливо кивает на стены, завешенные, заклеенные, листы лепятся один на другой лохматыми слоями, вырванные из блокнотов, альбомов, целые страницы и совсем клочки, попадаются даже бумажные салфетки, словно рисовалось непрерывно, везде, не отвлекаясь на окружающие события, - мой Лабиринт и замок, и лес перед ним, и даже бальный зал; стекло и серебро, Сара, нигде здесь ты не могла такого увидеть.       Смешалась, покраснела, словно под кожей распустилась роза, красноватые лепестки. О, Сара!.. Всего одно твоё слово...       - Я вовсе не...       - Не что? – ирония легка и невыносимо отточена – Не жалеешь? Не хочешь? Не знаешь, что тебя способен перевести лишь я?       Молчание, переполненное смыслами; настолько густо, что его давление можно ощутить кожей. Взмахом руки он нетерпеливо откидывает в сторону полу плаща.       - Что скажешь, Сара?       Поднимает взгляд, наконец, смотрит прямо в лицо – вызывающе, почти дерзко, если бы не мерцание в травяных глазах, звёздный след, и не дрогнувшие так по-детски губы.       Он же за холодной отстранённостью натянут до предела, до треска, кажется: первое сказанное либо ударит его под дых, разом вышибив жизнь, либо снисходительно позволит поязвить ещё.       - Я сама выберу место, где буду жить. И в... ты не тронешь ни Тоби, ни моих родных.       - Полно, разве я когда-нибудь хоть пальцем трогал твоих родных? – чувство, словно на лету сбросил перья, врезался в землю уже человеком, всё болит, жестоко, сладко и изнемогающе-легко, легко. – Они мне ни к чему. Хотя Тоби мне нравился, славный малый. Что-то ещё?       Невиданная щедрость с его стороны, а она опять говорит что-то неправильное, как и в тот раз:       - Я смогу вернуться, если захочу.       Под кожей пробегают колючие искры.       - Не сможешь, - с каким-то внезапным нервным, резким, восторженным наслаждением принимается он обстоятельно объяснять, - разве что в гости, по большим праздникам, или открытки посылать, заглядывать в зеркала, чем занимаются Хиггинс и остальные. Либо один мир, либо другой, разве ты ещё не уяснила, моя девочка?       Замолкла, обдумывает, он готов поклясться, что ответ давно известен им обоим – избито, устало мечется между, неслышно шелестя звуками.       - Хорошо, я согласна, - произносит она твёрдо, и, поколебавшись, выдаёт, наконец, заветную формулу сделки, после которой она, не подозревающая, будет всецело принадлежать ему, телом и душой, вместе со всеми желаниями и мечтами, видными ему сейчас, как на ладони, в открытой книге – красной, с золотым тиснением, - Что ты хочешь взамен?       Он встряхивает рукой, растворяя ненужный хрусталь, скользяще, почти танцуя, делает шаг, отмечая, что она стала выше с их прошлого неудачного разговора. Убедившись, что всецело стал средоточием её внимания, костяшками пальцев в чёрных перчатках сильно и плавно проводит дугу по её лицу – от виска к подбородку, на миг задержавшись у губ, пылая, пьянея от ощущения близкого рваного дыхания. Она пахнет лилиями и упрямством, тонким опасением, и надвигающимся дождём – за окнами скапливаются тёмные черничные тучи. В жемчужно-серых отсветах видней её средневековая завораживающая красота, изумрудные повзрослевшие глаза, в них целый мир, целое небо, и – ожидание, подвижное, беспокойное, бушующее...        - Поцелуй, моя Сара.       Джарет чувствует, как и его затягивает на глубину, в водовороты, к затонувшим кораблям, а подходя вплотную, ощущает, как дрожит она от этой новой, ещё непривычной, неопробованной, искрящейся близости, приворожённая, не отводящая глаз от его лица.       Голос его теперь непривычно мягкий, это неловко пробивается наружу годами безжалостно подавляемая нежность.       - Твой поцелуй, - повторяет он негромко, оборачивая полы своего плаща вокруг Сары искусственным коконом, тихо прижавшись там, в глубине, лбом к её лбу. - И тебя, целиком и нераздельно.