Time to Pretend

Этот запах… Терпкий, чуть сладковатый, отдающий ментоловой прохладой, растекающейся по горлу. Отвратительный. Волнующий. Леша не хочет этого, старается сдерживать себя, но проклятый запах все равно проникает в ноздри и затуманивает сознание, подогревает кровь, заставляет мышцы тянуть в сладком спазме. Парень вертит головой, стараясь выследить источник аромата, но тот, словно солнечный блик в густой кроне, дразнится и ускользает, не даваясь в руки. Хочется зарычать, продемонстрировать медленно закипающую в груди убийственную ярость, расцарапать себе лицо и грудь — только бы не чувствовать это, не ощущать больше. Забыть и никогда больше не вспоминать, убежать, не оглядываясь, как можно дальше... Потому что он слишком хорошо знает, что это за запах, что он означает и почему больше никто не оглядывается и не раздувает жадно ноздри в попытке обнаружить источник. Также Ягудин знает, кому этот запах может принадлежать, и от осознания этого хочется выть и беситься в бессильной злобе. Они пока что одни такие. Непобедимые русские, толкающие вперед все фигурное катание в безумной, изнуряющей гонке и тут тоже первые. Сразу. Оба. Врачи сборной говорят, что скоро не будет в их маленьком ледовом мире людей отличных от них. Но это лет через пять, а то и больше. Пока же — Леша уверен твердо — их всего лишь двое. Всего лишь две то ли ошибки эволюции, то ли ее новой ступени. Он сам и… Плющенко. Злые, упорные, невероятно, поразительно работоспособные, могущие одним взглядом, одним своим присутствием деморализовать и растоптать противника в психологическом плане. Потому что аура совсем другая. Потому что обычный человек панически боится диких хищных животных, особенно тех, кто привык выживать в одиночку. Леша понял, что с ним что-то не так года два-три назад. Просто обоняние внезапно стало на порядок чувствительнее, а некоторые люди казались теперь притягательными настолько, что сносило башню. Таких было немного, но страх все равно накатывал удушливой волной каждый раз, когда он просыпался в незнакомом месте: потный, поцарапанный, с распластавшимся под ним телом не всегда женского пола. Он не понимал, что с ним происходит, паниковал, и ТАТ, уставшая от его вранья и беспокойства за своего непутевого ученика, буквально за шкирку притащила его к какому-то крутому специалисту. Повезло, что это был свой. Пусть и работающий в американской клинике, но свой, мигрировавший лет пять назад из великой, гордой, но бедной и агонизирующей России. И сообщил о новшестве он именно в российскую федерацию, а мог бы и американцам продать. Или японцам. Или вообще не важно кому: натиск других стран, и до этого бывший немаленьким, усилился бы еще раз в сто, а золотые горы, которые Леше сулили чиновники самых разных масштабов и уровней, стали бы совсем уж небывалых размеров. Он бы уже не смог отбиться, и наверняка повесил бы на себя еще одно клеймо — теперь уже предателя родины. А так… Он просто стал диковинкой. Безусловно, полезной. Обещающей еще больше медалей. Устрашающей противников. Но все прошло без фанатизма. Только побаиваться наверно стали. И больше не тыкали носом в чемпионство страны. И приглушали как-то голос, стоило ему появиться в родных стенах ледовых арен или кабинетов чинуш. Это не стали афишировать. Только немного прошерстили ряды своих же, с целью выявления «особых экземпляров». И нашли. Он, когда узнал личность второго уникума, телевизор в окно швырнул, и Татьяну Анатольевну до смерти напугал загоревшимися злым голодным огнем глазами дикого зверя. Ну, она так сказала. На самом деле глаза-то у него не могли загореться. Наверно… В любом случае он был в бешенстве. Потому что и здесь носатая белобрысая шпала была рядом, дышала в затылок и всячески портила атмосферу своим присутствием. Как всегда. Только Леше начинало казаться, что он оторвался, стал выше, сильнее, быстрее, сделал шаг вперед — как Плющенко тут же сводил на нет даже то небольшое преимущество, которое Ягудин отвоевывал с таким трудом. Они шли бок о бок, ноздря в ноздрю, и избавиться от этого выводящего из себя сожительства не представлялось возможным. Правда тогда ему сказали, что Женя пока что в «спящем режиме». Это может проявиться, а может так навсегда и остаться просто слегка измененным геном без каких-либо последствий. Немного, но успокаивало. Тогда. Но запах, который парень ощущал сейчас, явственно указывал на то, что Плющенко так просто не отстанет. Что ген пробудился, и организм уже начал меняться, подстраиваться. И гонка будет длиться вечно. Это бесило и, раздраженный, Леша нарезал круги по катку, пугая остальных фигуристов шлейфом какой-то обреченной злобы. Весь его вид говорил о том, что на самый небольшой раздражитель он накинется со всей яростью больной бешенством собаки, и трогать его сейчас явно не стоит. Наконец, разминка закончилась, и фигуристы столпились у выхода, стремясь покинуть каток. Женя катался пятым, Леша — шестым. Ягудину предстояло медленно сходить с ума в течение сорока минут, пока ноздри щекотал этот будоражащий запах, от которого не было никакого спасения. Вызывающий вполне определенную реакцию организма, он одновременно заставлял Лешу тихо сатанеть. Ведь это был плющенский запах. Запах ненавистного, мерзкого, раздражающего соперника. Того, чье тощее тело он до недавнего времени постоянно видел в раздевалке. С которым делил один каток, кого жестоко разыгрывал время от времени. И которого теперь хотел отыметь до зубовного скрежета. Все мышцы в теле ныли, и десна чесались, ему было жарко, но в голове всплывали образы то тощих ног, то нескладной угловатой фигуры, то блаженного взгляда голубых глаз из-под светлой челки, и это помогало держать себя в руках. Отвращение притупляло желание немедленно загнуть юное дарование где-нибудь раком и жестко отыметь во все щели, не заботясь о чувствах и последствиях. Погрузиться в узкую, влажную, горячую дырку, и похуй что это парень, а не некто с сиськами и щелью. Хотелось трахаться. Жестко, до крови, до воя, до того момента, когда колени начинают дрожать, но остановиться ты не можешь, и в мозгу вместо нейронов пульсирует блаженная, полная похоти пустота. Леша едва сдерживал стон отчаяния от диссонанса желаний тела и разума. Здравомыслие кричало, что он свихнулся, раз хочет это блеклое, чахлое растеньице, а ошалевший от запаха готовой принять его сучки организм требовал немедленного удовлетворения потребностей. Благо, хоть сучкой здесь был не он. Он кривовато ухмыльнулся, и какой-то молоденький ассистент из съемочной группы шарахнулся в сторону вспугнутой ланью, настолько улыбка Ягудина была кровожадной. Да. Хоть что-то в данной ситуации радовало. Именно эта информация была успокоительным дождем для его вспыхнувших нервов, когда ему сообщили, что Плющенко такой же, как он. С теми же способностями, но находящийся по другой берег. По природе своей вынужденный принимать, подчиняться, и не кому-нибудь, а именно такому как он, как Ягудин. Толпа взревела, и Татьяна Анатольевна, до этого стоявшая где-то на периферии, махнула рукой, показывая, что ему пора выходить. Леша встал, встряхнулся, сделал несколько движений на растяжку. Коротко выдохнул. И ступил в темный коридор, ведущий к катку. Откатав только половину программы он уже понял, что ему не победить Женю. Движения его были неправильными, незаконченными, и ошибки сияли россыпью битого стекла тут и там на полотне с рисунком программы. Того, что он сейчас делал, было явно недостаточно, чтобы переплюнуть прокат Плющенко. Злость душила, и багровая пелена стояла перед глазами, мешая рассмотреть то, что творилось по сторонам. Он даже не стал дослушивать оценки. Последняя, самая тихая нота разума перестала звучать — или же он ее просто не слышал. Злость вперемешку с желанием напрочь отбили все здравомыслие, и Ягудин, даже не надев чехлы на коньки, направился в раздевалку. Стоило ему открыть дверь, как сидевшие там фигуристы разом замолкли и уставились на него со страхом в глазах. Их очень сильно пугал этот дикий русский, у которого сейчас в зрачках не было ничего человеческого. Лишь только Плющенко, коротко глянув на партнера по сборной, продолжил переодеваться, отвернувшись. Прищурившись, Леша презрительно и зло скривил губы. Безразличие Жени взбесило еще сильнее. Но поступок его был явно глупым. Поворачиваться спиной к опасности — это большая ошибка. И Ягудин не собирался эту ошибку прощать и упускать выгоду, которую она сулила. — Вон все, — охрипшим от переполнявшей его ненависти голосом тихо произнес он, и помещение тут же опустело. Скрипнула дверца шкафчика как в дешевом, полным клише ужастике, и это стало сигналом. Это будто обрубило цепь, которой он был опутан до недавнего времени, и Леша сорвался с места, быстро оказавшись рядом с Плющенко на расстоянии удара. Тот явно не ожидал. Дернулся, стараясь отступить, вывернуться — Леша заметил страх, мелькнувший в расширенных зрачках, — но Ягудин был быстрее. Ладонь сомкнулась на тонкой, птичьей шее, и эта выскочка, этот еще толком не оперившийся птенчик, осмеливавшийся дерзить ему все это время, замер в захвате как перепуганный попугайчик. Мало осмысленный взгляд Леши скользнул по всклоченным, влажным волосам, по покрасневшим после душа губам и остановился на кромке спортивных штанов, за пояс которых убегала дорожка светлых волосков. Темнота. Дальше была только темнота. Наполненная звуками и ощущениями, но между тем — непроглядная, заставившая его ослепнуть, забыть мельчайшие детали. Только крупные мазки, только самые яркие краски. То, как он, не разжимая ладони на шее у Жени, заставляет его повернуться. Как шипит ему что-то обидное и унизительное на ухо, а второй рукой сдавливает и давно стоящий твердый член соперника, и оттягивает уже начавшие мокреть от выделяемой смазки штаны. Как мнет пальцами тощие ягодицы и разводит их шире, еще шире, чтобы увидеть жадно сжимающуюся дырку, которой так не хватает сейчас крепкого хуя, которая убивает мозг своему владельцу беспрерывным воем: «хочу, хочу, хочу…», выкручивает наизнанку и сочится соком, делая запах течной суки еще более одуряющим. Как он напористо, быстро двигается в узком теле, как шипит от того, как горячие стенки обволакивают его член и тянутся следом, стоит ему податься назад. Как коньки скребут линолеум, и лезвия оставляют глубокие борозды в тонком покрытии. Как пошло хлюпает в тощем плющенском теле смазка, которую его организм так щедро выделает для принятия партнера. Как они стонут в голос, никого не стесняясь, ни о чем ни думая, как шипят, словно рассерженные кобры, как Лешины зубы смыкаются на белой коже костлявого плеча, оставляя яркую метку — до крови, но четко читаемых отпечатков зубов. Они двигаются навстречу друг другу, пошлость опутывает тела, пот струится градом по лбу и щекочет кожу между лопаток. Леша заставляет Плющенко приподниматься на цыпочках в попытках принять его всего и без остатка, и юное дарование уже не сияет так, как раньше — отстраненностью и холодом. Нет, наоборот. Он просит, он умоляет, он горяч, мокр, и стонет так тонко, что Ягудин принимается двигаться еще напористее, еще дальше, еще сильнее, вырывая стон за стоном, заставляя капли смазки падать на пол, заставляя прогибаться Плющенко в спине так, будто в нем и вовсе нет костей. Леша зол, он буквально в бешенстве: отыгрывается силой и всяким отсутствием нежности за свой проигрыш, за Женино высокомерие, за несправедливость, окружающую его, вытрахивая резкими толчками все давно копившееся напряжение и желание, прорвавшееся сейчас, после появления у Плющенко запаха. Царапает, бьет, оставляет красноватые следы и с болью насаживает на свой колом стоящий член того, что совсем не сопротивляется из-за физиологии, кто и сам желает, жаждет чего-то подобного. Парень чувствует что-то неладное буквально за мгновение до, вытаскивает из растраханного, раскрытого тела член, туго бьющий спермой и лишает их обоих счастья сцепки. Упирается ладонями по обе стороны от головы Плющенко в шкафчик, дышит надсадно, с хрипами, а затем, оттянув голову Жени за светлые лохмы, шипит в губы: — Чтобы вечером был у двери моего номера. Хотя надеюсь, твоя дырка умнее тебя, — утирается, одевается, и выходит из помещения. Из фигуристов рядом никого, Татьяна Анатольевна смотрит зло, с осуждением, но сейчас Леше все равно. В голове надо как-то обкопать новую информацию: волгоградская выскочка на самом деле его пара, и после этого перепиха они теперь вряд ли смогут друг от друга отделаться. Ну охуеть.