От себя не уйдешь. Вот, что страшно.
Из к/ф "В бой идут одни "старики" "
Что такое исповедь? Все знают: это отдушина для отчаявшегося. Мы приходим в церковь и перед священником в кабинке рассказываем о том, что нас гложет изнутри, о чем-то страшном, болезненном или постыдном, о том, что хотелось бы выгнать из сердца, но не получается. В исповеди ищут поддержку, облегчение, праведные слезы, которыми можно умыть грешный лик. «Исповедь» — светлое слово, несущее в себе спасение. Не смотря на все это, для Дженни Гокинс оно звучит омерзительно, порочно, гадко, будто звук скрежета гвоздя о стекло. Это слово отдается болью в сердце, непрошеными слезами и пощипыванием искусанных губ. «Эй, юнга, идем исповедоваться!» Израэль Хэндс «исповедовал» грубо, безыдейно, со злостью, разрывая рубашку на худых плечах и кусая загривок, как животное, коим он и являлся, вдалбливаясь в хрупкое тело и сжимая пальцами горло так, что перед глазами Дженни мелькали цветные круги и причудливые созвездия. — Лгунья! Покайся! Покайся! — блеял он, будто безумец, иногда ослабляя пальцы, чтобы не задушить «юнгу». Дженни от испуга и горечи не могла вдохнуть нормально: прежде чем сделать вдох она громко всхлипывала, из-за чего сердце подскакивало к горлу. Ей хотелось выплюнуть его и умереть, лишь бы не чувствовать на себе грязных рук и веса огромного неповоротливого тела. Больной ублюдок. Кто кричит о покаянии во время растления невинной души? Только такая свинья, как Хэндс, способен на такое… — Пусти… — уже в сотый раз жалобно простонала девчушка, стараясь вырваться из хватки похотливых лап, и дернулась, тщетно пытаясь выбраться из-под жирного тела Хэндса. «Ублюдок! Ублюдок… Господи, помоги мне! Помоги же мне!» Девчонка рыдала, уткнувшись лицом в стол капитана, куда ее загнал Израэль; он пыхтел, смяв мокрыми слюнявыми губами ухо, и нахваливал жалобное поскуливание и тесноту девичьего лона. — Покайся, девочка, покайся. Врать — нехорошо. Разве мама тебя не учила? — сбивчиво проговорил пират, сжимая в ладонях маленькие грудки, отчего Дженни подавилась всхлипом, — Все лгуньи попадают в ад… А куда попадают такие грешные «епископы»? Дженни не знает. Тоже в ад, наверное. Во всяком случае Израэль Хэндс встретил свой конец на морском дне с лишней дыркой в груди от пули Лайвеси. Дженни смотрела на распластанное под водой тело не без мстительных искр в заплаканных глазах: каждый получил свое: он — свою порцию свинца, она — крепкие объятия доктора и горячий поцелуй в край губ. *** Сколько бы мысль об отмщении не грела душу, призраки прошлого всегда захотят явить свой уродливый лик, а скелеты в шкафу — слишком громко застучать зубами. Дженни и словом ни с кем не обмолвилась об этой грязной, как портовый бордель, «исповеди». Она старалась забыть об этом и не держать зла, ведь все равно не на кого — Израэль Хэндс кормит своей тушей рыб. Что даст эта бесцельная злоба, кроме как еще одной раны на сердце? Чтобы забыть о таком, нужен новый смысл жизни. И Гокинс нашла его: восстание, служба личным адъютантом Лайвеси — самый щедрый подарок от капитана, который она могла бы себе представить. И никаких сокровищ старого Флинта не надо было, чтобы осчастливить эту отчаянную девочку. В боях и тайных поручениях у нее не было времени на жалость к самой себе. По окончанию тяжелого задания она могла просто завалиться в палатку к своему командиру и без лишних слов лечь спать подле его места, даже не скинув сапоги: устало кивнет Дэвиду, склонившемуся над бумагами и, свернувшись калачиком, завернется в свой дорожный потертый плащ. Мужчина не ругал ее за подобное отношение к себе и не обижался, ведь знал: его деятельная и юркая птичка слишком устала, чтобы щебетать или, сидя у него на коленях, напевать негромкие песенки в ночной темноте (даже на свечах повстанцы старались экономить и лишнего не жечь). А еще чаще доктор заставал ее уже спящей, когда сам уходил от раненных чуть ли не на рассвете, чтобы урвать хотя бы час сна; тогда мужчина ложился рядом с ней, и, приобняв маленькое тело, забывался беспокойным сном. Но бывали и тихие дни, когда и повстанцы, и английские псы зализывали раны, глядя на облака в редкие ясные дни и разговаривая на отвлеченные от войны темы. Они жили, пока была возможность: вспоминали о семье, друзьях, подругах, невестах, ради которых одни решились на нарушение присяги, а другие - складывали жизни во имя трона короля. Они мечтали, пока небо над головой не разрывалось от пальбы орудий. Они пели песни и танцевали, писали письма твердой рукой, радовались жизни, ведь знали: завтра, может быть, такой возможности не будет, поэтому надо успеть пожить хотя бы часик. Дженни не разделяла их радости и просто сидела либо у костра, либо в палатке, пока доктор отсутствовал. Девушка не хотела отдыхать, она рвалась в бой, на задания — хоть на смерть, лишь бы не сидеть в тишине и не отдавать свою птичью душу воспоминаниям, которые рвались с цепи именно в такие ласковые деньки. Проще посадить этого зверя в клетку из нехватки времени и усталости, нежели пытаться уговорить его отступить. Такого скелета в шкафу обнажать абсолютно неприятно, но и слушать в ушах скрежет его почерневших от крови зубов тоже тяжело. — Дженни, что с тобой? Тебя что-то тревожит? — Лайвеси со своим учтивым тоном благочестивого муженька ворвался слишком не вовремя: скелет в шкафу ужасно громко хрустел прогнившими костями. Девушка подняла на возлюбленного глаза, полные затаенной печали и боли от невысказанности, после чего робко выдохнула и помотала головой. Нет, слишком омерзительно открывать такую тайну столь прекрасному человеку. Именно из-за этого шила в мешке Дженни чувствовала себя неполноценной и недостойной чувств Дэвида Лайвеси; эта тайна загнала ее маленькое воробьиное сердечко в клетку из толстых прутьев, которые так просто не пробить. — Не надо пытаться обмануть меня. Твои глаза говорят за тебя. «Врать — нехорошо. Разве мама тебя не учила?» Доктор сел близко к ней и осторожно приобнял, будто боясь спугнуть маленького птенца. Пальцы большой руки провели по поцарапанной скуле , спустились вниз к подбородку, после чего слегка поддели его. В темных глазах Лайвеси было столько нежности и заботы, что Дженни стало противно от самой себя: хотелось сорвать с себя кожу и сжечь ее, чтобы уничтожить следы постыдной связи, а сердце и вовсе вырвать из маленькой груди, чтобы оно не кровоточило от чувства вины, стыда и ущербности. — Ну же, расскажи мне. Ты же знаешь: я не обижу. — Он провел носом по шее, после чего губы оставили горячий след на залившейся румянцем щеке, а потом поцеловали подбородок. «Лгунья! Покайся!» Блеянье Израэля будто отражалось от плотной ткани палатки и с новою силой вбивалось в голову девицы, заставляя ее встрепенуться в теплых объятиях. Она попыталась отстраниться, но доктор помешал ей это сделать, усилив хватку, после чего поцеловал за ухом. — Не бойся. Расскажи мне. — Его тон с ласкового перешел на требовательный. — Это приказ, адъютант Гокинс. Девушка всхлипнула и помотала головой, спеша спрятать стыдливый взгляд. — Не могу… не могу… Все, что угодно, только не это! — Можешь и сделаешь, Дженни.– Он чуть встряхнул ее за узкие плечи и заставил посмотреть в глаза. Ее дыхание сбилось, а из приоткрытого обветренного рта срывались редкие всхлипы. Лайвеси больше не мог ходить вокруг да около: ему надоело мучиться неизвестностью, гадать, что же случилось с его маленькою революционеркой, после чего она стала холоднее к нему, почему не уделяет ему должного внимания? Мужчина давал слово не сердиться на нее за это, но временами не получалось: он знал, что за этим стоит нечто большее, чем усталость, ведь девчушка даже толком не отдыхала, в буквальном смысле не давала себе ни минуты отдыха… Эти обстоятельства послужили поводом для спешки и резкости, с которой он на данный момент пытался добиться от Дженни правды, пусть это выглядело грубо. «Когда-нибудь это должно было произойти… Но не сейчас, пожалуйста, милый Дэвид, не смотри так!.. Боже, как стыдно… » Еще одна попытка вырваться повлекла за собой тихую истерику: Дженни захныкала и ткнулась лицом в грудь Лайвеси, после чего зашлась рыданиями. Доктор рассеяно гладил ее тело и пытался успокоить, слегка прибаюкивая. — Тише… Тише… Да, поплачь, поплачь, потом полегчает… Давай я дам тебе успокоительного? — Лайвеси поцеловал ее в светлую макушку, говоря ласковым тоном, будто с маленьким напуганным ребенком, подскочившим посреди ночи от приснившегося кошмара. Девчушка сильнее прижалась к родному телу, сжала пальцами ткань рубахи, кусая губы еще сильнее, чуть ли не до крови. «Как же стыдно… Боже, почему сейчас? Почему не через год или два? Почему не через вечность?! Почему это вообще произошло со мной?!» — она захлебнулась рыданием, да так, что Лайвеси немного подпрыгнул и похлопал широкой ладонью по спине Гокинс. Доктор не раз задавался вопросом: что с его до безрассудности отважной птичкой не так? Те, кто хорошо знают Дженни Гокинс, знают: она плакать просто так из-за какой-нибудь женской прихоти не станет, для такого события нужна очень серьезная причина. Она у Дженни была, несомненно, но рассказывать об этом позоре не хотелось, даже не смотря на их с Дэвидом негласный договор: у них нет друг от друга секретов, они полностью доверяют друг другу: от страхов и сокровенных тайн до планов на будущий час. Доктор невероятно ревностен до выполнения всех условий какого бы то ни было договора, даже если он не записан на бумаге и не скреплен подписями. — Не… надо… Не надо успокоительного… Я… — она тяжело вздохнула, стараясь утихомирить истерику, — Я расскажу… расскажу. — Опять всхлип, и мужчина утер девичьи слезы. — Да, расскажи, — вторил ей доктор, — Не утаивай. Я заберу эту тайну с собой в могилу. И Дженни рассказала Лайвеси все. О руках Хэндаса, его блеяние о покаянии, об «исповеди»… Доктор слушал молча, глядя на своего адъютанта с горечью и недовольством. Он был зол: на нее, за то, что смолчала, на себя, за то, что опоздал, на ублюдка Израэля он хотел бы разозлиться, но какой в этом смысл? Он сам отправил этого скота к дьяволу. Под конец печально всхлипывающего монолога девушка никак не ожидала получить крепкие горячие объятия и пылкий поцелуй в губы. Нет, это шутка, так же? После такого любить нельзя, Дженни это точно знала. Ей и на себя-то в зеркало временами смотреть противно, а тут не просто смотрят, так еще и обнимают, даже целуют… — Зачем ты смеешься надо мной, Дэвид?.. — спросила она, слегка отстранившись от теплых и таких любимых рук, уже стягивающих плащ с худых плеч. Мужчина выдохнул и прильнул к шее, не обращая внимания на сопротивление со стороны своей буйной пташки. — Я и не смеюсь над тобой, — соизволил он ответить только через три минуты, после того, как оставил под ослабленным воротником небольшой влажный след от поцелуя. Девчушка простонала и вцепилась в плечи доктора, впиваясь ногтями сквозь ткань в кожу, потом всхлипнула и откинула голову назад, подставляя шею для неспешных поцелуев. — Прекрати… Не надо, Лайвеси… Нет! — резко воскликнула девушка и попыталась опять оттолкнуть своего командира, однако тот держался настойчиво и едва успевал целовать бледную кожу, сжимая руками худое тело с тонкими косточками. Она сидела в его ногах, что не давало ей возможности быстро выбраться — мужчина скрестил свои ноги на ее бедрах, загнав тем самым в своеобразные тиски. — Забудь о том, что было. Забудь. И я забуду, что вообще когда-либо слышал об этом. Переступи через себя, отдай себя новой жизни, за которую мы боремся! Как же легко сказать это «забудь», и как сложно действительно забыть… Но можно отдаться иной страсти, которая поглотит с головой, только надо найти в себе силы. Дженни не могла переступить через себя: страх и горькие воспоминания отвратительным комом подкатывали к горлу, тело предательски дрожало. Сложно это: начать новую жизнь, ступая по осколкам минувшего, что впиваются в обнаженные ступни, разрезают плоть и врезаются в кости, отдавая болью при каждом шаге. Лайвеси встал с земли и поднял девушку на руки, после, сделав несколько шагов, уложил ее на спальный мешок. Негоже утешать леди, лежа на колючей траве. Почувствовав спиной грубую материю, девчушка встрепенулась и вновь намертво вцепилась пальцами в мужские плечи; еще чуть-чуть, и она была готова закатить истерику, закричать или, ударив доктора, выбежать из палатки, убежать домой и забиться под кровать, откуда ее точно никто не достанет. Где никому ничего от нее не будет надо, и где можно придаться грусти и меланхолии, провести остаток жизни, жалея себя. — Доверься мне, Дженни… Я же люблю тебя. — Промурлыкал Лайвеси ей на ухо, заставив щеки налиться пунцовым цветом еще сильнее. Мужчина поцеловал ее, сопротивляющуюся, перепуганную и запутавшуюся в себе и своих чувствах, в губы — настойчиво, даже повелительно, надавив мощными пальцами на челюсти; другая рука слегка сжала затылок, зарывшись пальцами в светлые вьющиеся волосы; крепкое тело вклинилось между худых ножек, резво дергающихся в воздухе. Пуговицы рубашки поддались легко, было сложнее с тканью — Дженни никак не хотела расставаться с ней, поэтому Дэвид счел нужным просто слегка стянуть рубашонку с плеч, тем самым пойдя на небольшой компромисс. Плечи у девушки узкие, округлые, ключицы слегка выпирают, а взмокшая кожа будто мерцает каким-то чудным светом… Мужчина не удержался — оставил на ключице небольшой засос. Все равно никто, кроме него, туда не станет смотреть, не посмеет. — Ай! — тихо пискнула девчушка, откинув голову назад: последнее действие доктора было весьма болезненным. Он лукаво улыбнулся и провел языком по небольшой ссадине, которая осталась после его зубов, что потом станет ярким синяком. — Видишь, пока ничего страшного нет. Дженни в ответ только похлопала глазами и несмело кивнула. Действительно, Лайвеси пока еще не сделал ничего такого, что делал Хэндс: не обзывал, блея, будто козел, не вдавливал всем телом в столешницу, не душил и не кусал загривок. Словом, у нее не было повода бояться повторения этого кошмара — она сама начала понимать, что сопротивляться ненужно, что стоит довериться пылкому и до некоторой степени нетерпеливому доктору, что уже поднял до ключиц укороченную нательную рубаху, обнажив маленькие трепещущие грудки с набухшими светлыми сосками. «Будь, что будет…» — мысленно произнесла Гокинс, прикрыв глаза, стараясь подбодрить себя и все же переступить через образовавшийся комплекс неполноценности. Дэвид внимательно следил за ее реакцией, чтобы понять, что делать дальше: Дженни прикусила губу, почувствовав на соске горячие пальцы и, тихонько вздохнув, сказала: -Продолжай… Он улыбнулся, почувствовав в груди небольшой прилив радости: его птичка начала раскрепощаться, переступать через свой страх и постыдное прошлое. Лайвеси прикоснулся губами к твердому соску, сорвав с искусанных губ еще один взволнованный вздох, потом провел по чувствительной вершинке языком и опять прихватил губами, чуть посасывая. Маленькая ладонь скользнула по макушке доктора, а тонкие, но уже мозолистые пальцы слегка схватились за черные волосы, неспешно перебирая их; потом Дженни отстранилась от любовника, чуть привстав под ним. На удивленный взгляд она легонько улыбнулась и скинула с плеч лямки штанов, несмело стянула рубашку и откинула ее в сторону, потом нательную рубаху, оставшись перед пытливым и разгоряченным взором любовника в одних штанах и сапогах; ее руки потянулись к шее доктора и ослабили жабо, потом перешли на пуговицы жилетки. — Я сам, если позволишь, — ответил повстанец и наскоро избавился от лишней одежды, оставшись ровно в таком же положении, что и Гокинс, смотревшая на него во все глаза: широкоплечего, стройного, со шрамами, рубцами и ранами… Светловолосая сама прильнула к его губам, подарив нежный робкий поцелуй, и положила руку на его грудь, чувствуя под пальцами биение большого сердца. Доктор повторил тот же жест и вдобавок сжал рукой девичью грудь, зажав между пальцами сосок; потом уложил девушку обратно на спальник и занялся штанами из грубой ткани: расстегнул пуговицы, стянул предмет одежды до колен, повозился с завязками на панталонах. Сапоги, штаны и нижнее белье двоих любовников отлетело в сторону, после чего два тела — крепкое мужское и хрупкое, совсем девичье, сплелись вместе: Лайвеси, уделив еще какое-то время прелюдиям (чего не делал Израэль, кстати говоря), аккуратно вошел в девушку, чье тело неосознанно стало трепыхаться, пришлось опять уговаривать ее не плакать и не придаваться прошлому, которого уже все равно не изменить. Мужчина говорил ласково, а ласка, как все знают, имеет чудесную силу: не сразу, но Дженни успокоилась и отдалась действиям Лайвеси, что поначалу совершал аккуратные медленные толчки, прислушиваясь к каждому вздоху и тихому стону адъютанта. Гокинс ласково провела по плечам доктора, потом повторила свое простое, но приятное действие, с любопытством слушая его сладкие вздохи и получая удовольствие от влажных губ на шее и опытных рук, блуждающих по небольшому телу. Эти чувства были в новинку, но они ей нравились: эти ощущения не были похожи на тот ужас, на котором так болезненно зациклилась девушка, ласка Лайвеси горячила, вселяла успокоение, срывала блаженные стоны с уст… — Молодец, Дженни, молодец… — приговаривал Дэвид, немного ускорив темп и стиснув бледное тельце в горячих объятиях, — Потерпи… Еще немного… — он опять немного увеличил темп, стараясь не переходить границу между страстью и насилием, но как же это было сложно, держать себя в руках, помнить, что подмахивает бедрами не портовая потасканная девка, а девушка, еще совсем девочка, нелепым образом выбившаяся в бунтовщики… В один момент Лайвеси резко вышел и излился на плоский бледный живот, после чего лег на локти, чтобы не придавить громко вздыхающую и вздрагивающую под ним девушку. Она смотрела в его темные глаза и слегка улыбалась, облизывая приоткрытые губы. *** Они, кажется, уже вечность лежали на спальном мешке, укрытые дорожными плащами, и смотрели то на свод палатки, то друг на друга. Дженни прижалась ближе к Лайвеси, прильнув головой к груди; он уложил подбородок на светлую макушку, перебирая пальцами светлые локоны и иногда целуя высокий лоб. Девушка издала звук, похожий на урчание кошки и, выпутавшись из объятий, привстала на мешке, ища взглядом рубашку. — Куда-то собираетесь, адъютант? — Лайвеси приобнял хрупкие светлые плечи и провел носом по линии шеи, спустившись к лопаткам, после чего прикоснулся губами к коже и чуть прикусил ее. — Я не помню, чтобы отдавал какие-либо приказы. Доктор оставил алеющий засос, Дженни же поморщилась: дурацкая и весьма болезненная привычка. Девушка попыталась встать, но Дэвид не дал ей этого сделать: завалив ее к себе на грудь, крепко сжал в объятиях. — Куда торопишься, милая? Останься со мной еще немного. Когда нам еще выпадет такой шанс? — Не знаю… Может быть, никогда.– Дженни провела ладонью по руке доктора и сплела свои пальцы с его. — Тебя могут завтра застрелить. — Какая ты жестокая, — мужчина провел свободной рукой по бледному животу и пальцами пересчитал немного выпирающие ребра, — А тебя могут повесить на дороге в назидание. Дженни не удивилась такому ответу: она знала, что делали королевские войска с бунтовщиками, своими глазами видела повешенных на деревьях собратьев, чьим мясом лакомились вороны. От этих мыслей миниатюрное тело вздрогнуло — картина этого ужаса была откровенно пугающей. — Тогда я скажу тебе прямо сейчас, когда есть возможность: спасибо, Дэвид. За все. Доктор негромко рассмеялся, на удивленный девичий взгляд он ответил: -Обращайся. И помни: доктору рассказывают все, как на исповеди. Дженни скривилась: последнее слово отдало жжением и горечью в сердце, а где-то рядом вновь заблеял Израэль Хэндс.