Прошлой ночью я проснулся

Сердце Валерии билось часто. Кровь пульсировала, отдаваясь в шее, запястьях, лодыжках, под коленками и в висках. Квинт держал ее руку, наблюдая за течением крови. Изнутри ее тело было похоже на пылающее дерево. – Ты прикасаешься ко мне без разрешения, – сказала Валерия. – Тебе стоило бы отрубить руку, но боюсь, она отрастет. Отрубленная же будет приходить ко мне по ночам и душить. Квинт отпустил ее руку, и Валерия взяла за руку его. Книги и свитки лежали на столах, окна были занавешены длинными портьерами. От солнечного света у Валерии болела голова, а у Квинта зудела и чесалась медленно обгорающая кожа. – Тебе не нужно мое разрешение... госпожа? Ты знаешь, что я варвар, и знаешь, что могу вырвать руку у тебя из плеча. Я уже делал это в театре. – Я думала, у демонов холодная кровь и холодные руки, – сказала Валерия, испытующе глядя на Квинта.  – Я демон только наполовину, – напомнил он. – И они не холодные, а горячие. Намного горячее, чем у людей. У людей были прохладные руки, а у Валерии были совсем холодные. Он забрал ее пальцы в свободную руку, чувствуя, как ее сердце бьется на кончиках пальцев. Ее кровь отзывалась зудом у него под кожей, и он дернул горлом. Жало дремало, он не был голоден. – Если мой брат узнает, что я не только изучаю тебя, но и учусь от тебя, он будет в ярости, – весело сказала Валерия. – Он хочет сохранить все знания о твоем племени для себя одного. Шутка ли, что теперь я знаю больше. – Я не видел его в ярости, – сказал Квинт. – Он может выйти из себя? – Даже крыса, загнанная в угол, кусает. Мой брат чувствует себя загнанной крысой каждый раз, когда кто-то пытается его превзойти, особенно, если это всего лишь я. – Я ему интересен, – Квинт откинулся в кресле. Над виноградом кружилась мошкара, вино в бокалах подернулось пленкой. Он не ел и не пил, а Валерия имела привычку забывать о еде и питье, когда он говорил, а она записывала. – А он – тебе? – Валерия положила руку поверх руки Квинта, и он посмотрел на ее руки, прохладные и белые, унизанные золотыми кольцами с лиловыми и синими камнями. – Мне интересны люди.  – Люди отвергали тебя и пытались убить, и они тебе все еще интересны? – Возможно, они интересны мне именно поэтому. – И ты мне интересен, – сказала Валерия. Тепло разливалось под ее кожей, и Квинт чувствовал его и под своей кожей тоже.  Солнце превращало рыжие с прозолотью волосы Валерии в пожар, она пахла виноградом и сыром, и пряностями, и лавандой. Кровь Валерии стучала, как маленький барабан, и Квинт провел пальцами по запястью Валерии вверх, преследуя звук ее крови. А Валерия, подавшись вперед, взяла Квинта за ошейник и поцеловала его в губы. Это был первый поцелуй в его жизни. Что-то, чего он не хотел, и в чем он не нуждался, но в этот момент карта ее крови вспыхнула, выжигая себя на изнанке его черепа.  – Разве я не уродлив для тебя? – спросил Квинт через тысячу лет после того, как губы Валерии коснулись его губ. – Не боишься, что я вырву твое сердце или выпью твою кровь? Валерия покачала головой. На ее щеках выступил двойной румянец, у скул и у уголков губ, и Квинт захотел коснуться губами этого румянца, чувствуя, как кровь медленно наполняет собой сосуды тонкие, как пряжа богов. – Твое лицо – это лицо демона, – сказала Валерия. – Твои руки – это руки убийцы, а ум – это ум философа. Как столь многие пороки и таланты может скрывать в себе всего одно существо? Когда я думаю об этом, я не могу отвести от тебя глаз. – Уродство притягивает взгляд так же, как и красота. Патрицианки отворачивают лица, но есть и те, кто нарочно открывает их, когда я прохожу мимо. Люди мне интересны, потому что я их не понимаю. А они вожделеют то, чего не понимают сами. Валерия нахмурилась.  – Вот как? Квинт не ответил и не двинулся в кресле. Рука Валерии все еще лежала в его руке, и он разжал пальцы, выпуская ее. Валерия закрыла чернильницу, отложила перо и принялась собирать бумаги. – На сегодня закончим. Ты не нуждаешься в сне, но мне нужно спать. В ближайшие недели мы станем встречаться чаще и говорить больше, а потом все прекратится. – Почему? – Квинт поднял голову.  – Я выхожу замуж. И уезжаю. Возможно, в Галлию, – Валерия криво улыбнулась. – Брат все-таки нашел мне мужа, которого я не люблю и вряд ли смогу полюбить. Таково женское счастье в Империи.  *** Он и правда не спал ночью. Он не нуждался в сне или пище, хотя и мог впадать в некое подобие сна, но сны, которые являлись ему, мучили его. Он видел то, что его породило, но с трудом, словно в тумане, не до конца понимая, где и когда он смотрит белыми глазами и ступает когтистыми ступнями своего создателя.  Этой ночью Квинт думал о Валерии, лежа на кровати с рукой, закинутой за голову. Брат выдавал ее замуж так, как требовало положение семьи. Это было частью жизни, чем-то, что люди принимали, как должное: брак мог улучшить или ухудшить положение семьи в обществе. До сих пор Квинту казалось, что Валерия относится к этому с таким же философским равнодушием, как и он – к своему заключению. Теперь он понимал, что ошибался. Люди были непредсказуемы, и это раздражало Квинта, но, одновременно, и создавало дополнительный интерес, новый вызов, который делал его работу более увлекательной. Если Валерия вела свои записи на бумаге, то Квинт вел их в голове, и он не мог пожаловаться на точность и сохранность своего хранилища. В этот раз что-то сбилось.  Квинт встал и прошелся по комнате. Взад вперед, несколько шагов. Мысль о том, что Валерия выходит замуж, не трогала его, но было что-то иррационально неприемлимое в том, что их встречам приходил конец.  Квинту нравилось разговаривать с ней. Валерия не была слишком уж надменной, не была и особенно высокомерной, она не ждала, что Квинт откроет ей секрет вечной жизни или мудрости. Она просила его говорить и записывала, а если Квинт не говорил, она прекращала расспросы, говоря, что сказанного им и так достаточно. Квинт остановился посреди комнаты, там, где в окно заглядывала луна. Облитый лунным светом, он стоял, сжав руки в кулаки и опустив голову. Откуда-то из темноты выступала мысль, облекавшаяся плотью желания: он не узнает покоя, пока не увидит Валерию и не прояснит услышанное, наводя порядок в хрониках своей памяти. Определенность опустилась на него плащом. Это было то, что ему не следовало делать, чтобы не вызывать гнев ее брата, который предложил ему свободу и место в легионе. Квинт не сомневался в том, что сможет покинуть театр незамеченным и так же вернуться. Что стража не услышит его и не увидит, если он не захочет. Но ему не следовало рисковать и следовало остаться на своем месте. Квинт и не рисковал бы, но неведомая сила влекла его, и внутри его головы рождалось знание: если он не увидит Валерию сегодня, он не умрет. Но он должен ее увидеть потому, что разговор не закончился. Потому что он не знал, отчего она поцеловала его и сказала, что выходит замуж. Потому что он хотел ее видеть. *** Валерия уронила книгу и разлила вино. Вскочив, она бросилась прочь, споткнувшись о кресло, и чуть не упала, уцепившись обеими руками за портьеру. Валерия смотрела на Квинта с плохо скрываемым страхом, но мало-помалу черты ее лица разглаживались, а в глазах отражалось узнавание. – Что ты здесь делаешь? – спросила она, схватившись за спинку кресла. – Ты меня напугал. Исследовательнице мира демонов стоит быть храбрее, но твои рассказы расшатывают мои нервы. Испуг Валерии заставил Квинта почувствовать раздражение. Его не выводили из себя ни напуганные, ни полные страха или отвращения, ни ненавидящие или похотливые лица, но ее страх вызывал у него гнев. Она могла бы не бросаться от него, как от дикого зверя. В конце концов, он никогда не пугал ее – намеренно.  – Мы не договорили, – сказал он, подходя к креслу. Валерия обошла кресло, и села, сжимая подлокотники. – Ты берешь слишком много воли для раба. Быть может, ты человек только наполовину, но эта половина принадлежит моему брату.  – Ты поцеловала меня, – сказал Квинт. – А когда я пришел, бросилась прочь. Что в тебе больше, страха или вожделения? – Ни того, ни другого, – Валерия поднялась из кресла. Стоя, она была одного с ним роста. Квинт слышал, как ее брат жаловался на рост Валерии, мол, женщина должна быть ниже ростом и мягче нравом, но он не находил в Валерии изъянов. Не с тех пор, как увидел ее в ложе, нет. С тех пор, как она начала заниматься с ним, изучая способности демонов к наукам и их запоминанию. По мнению брата, Валерия была одним сплошным недостатком, но, по мнению Квинта, в ней не было ничего, что стоило бы изменять.  – Ты – один из немногих моих собеседников, который не смущается и не стыдится говорить пусть немного, но правды, – сказала Валерия. – Ты зря обвинил меня в том, что я как похотливые матроны, охочусь за всем новым и необычным, что выходит на арену. Боюсь, это мне стоит обвинить тебя в том, что демоны не способны к любви ни платонической, ни телесной. – Демоны не способны, – подтвердил Квинт. – Строение их тел таково, что с момента обращения среди них больше нет ни мужчин, ни женщин. Они изменяются, и становятся... охотниками, пожалуй. Отбрасывают все лишнее. Волосы, ногти, часть зубов, естество – этого не нужно, чтобы охотиться и питаться. – А ты? – спросила Валерия.  В ее глазах отражались звезды, и пышные ее волосы растрепались. Квинт не знал женщин, не испытывал желания ни к женщинам, ни к мужчинам, но что-то было в Валерии, что заставляло ее желать приблизиться к ней, и, одновременно, застывать, как статуя. – Я демон только наполовину, – начал объяснять Квинт то, что он много раз повторял ее брату. – Мое строение больше похоже на человеческое. Однако человеческие желания меня не посещают.  – Зачем ты тогда пришел?  – Потому что мы не договорили.  – И все? – спросила Валерия. Ее лицо, налитое кровью, состояло из чистого огня, и Квинт сделал то, что сделала Валерия днем: взяв ее в руки, он поцеловал ее в губы, думая, почувствует ли он ту же вспышку, если сделает это тогда, когда сам будет готов. Огонь обжег его кожу, пламя вспыхнуло в его венах, ток крови под тонкой кожей пробуждал в нем голод, но он не жаждал крови, и это было так необычно, что Квинт не смог сдержать смеха. – Отчего ты смеешься? – Валерия открыла глаза.  Он чувствовал ее дыхание на своих губах, и забывал, что принадлежит своему телу. Квинт никогда не чувствовал себя настолько живым: даже в те моменты, когда отнимал жизнь, он чувствовал себя в лучшем случае полутрупом, но сейчас он чувствовал себя живым так же, как все те люди, кричавшие, хохотавшие, плакавшие, неиствовавшие на трибунах. – От того, что я живой, – сказал Квинт.  *** Волосы покрывали Валерию, как золотой плащ. Квинт выходил на арену счастливым, и уходил счастливым. Это новое, могучее чувство, фонтаном исходившее из груди, рождалось из того, что она смотрела на него, не отводя глаз. Энергия вплескивалась в вены Квинта, разгоняя вязкую белую кровь. Теперь он знал, почему люди придают чувствам так много значения. Он никогда не был таким живым, и никогда не чувствовал такого вкуса: к жизни, к смерти, к удовольствию и к боли. Когда Валерия смотрела на него, ее зрачки испуганно сужались, а в следующую секунду расширялись от удовольствия. Сначала она видела в нем демона, но потом – Квинта Сертория, гладиатора и возлюбленного. Заменяя брата, Валерия спускалась после боя передать его слова, и Квинт приветствовал ее. Они заходили за угол прохладной каменной стены, и Квинт брал ее за руку. Жало билось в горле, когда он целовал ее, но он сглатывал, принуждая себя к спокойствию. Он касался ее спины, бедер, там, где кровь в сосудах растекалась крыльями, и Валерия спрашивала, смеясь: – Ты хочешь меня съесть как зажаренного ягненка? Квинт качал головой. Валерия касалась бугров на его шее, там, где жало складывалось как змея, и Квинт ощущал необычную дрожь, но сильнее дрожи было счастье. Валерия осматривала его лицо, трогала костяные выросты, мяла в пальцах остроконечные уши, и ни один осмотр не обходился без прикосновений губ к серой коже, испачканной в грязи арены.  У гладиаторов были возлюбленные, были любовницы и любовники, порой, были жены. Квинт был далек от этого, как далек ото всех от них, человеком он был только наполовину: люди не принимали его, и он не искал принятия. Но, когда ночью он исчезал, покидая театр ради Валерии, он понимал силу, заставлявшую их искать встреч с теми, кого выбирало их сердце, и думал, что, возможно, у него есть с ними нечто общее. Все наполнялось смыслом. Квинт ощущал происходящее не точно так же, как они, но и запах магнолии, и едва слышный шелест сандалий по мостовой – он ходил легко, как кошка, – и ощущение ночного ветра на коже, и крики ночных стражников, оповещающих граждан о том, что все спокойно, все ощущалось сильно и остро, до боли где-то внутри, в животе, выше и ниже пупка его, мертворожденного от мертвой матери. Взбираясь по стене, Квинт не делал вид, что он цепляется за выбоины в камнях или за решетку, по которой взбирался плющ: он отталкивался от стены руками и ногами, взлетая по ней, как паук. Бледный, с заостренными ушами, красными глазами и змеиными зубами, он был любим прекраснейшей из женщин, и это был божественный дар, в который Квинт с его критическим умом едва ли мог поверить.  К счастью, это был не вопрос веры. Перепрыгнув через балкон, Квинт раздвинул занавески и вошел. В комнатах пахло чернилами, цветами, благовониями, пахло дымом из жаровни, которую Валерия разжигала потому, что вечно мерзла, пахло теплой водой и мылом. Миновав спальню, Квинт вошел в комнату, где медная ванна стояла на мраморной приступке, и голова Валерии медленно приподнималась над водой, и золотые волосы липли ко лбу. – Здравствуй, – сказала Валерия. Она больше не пугалась, когда видела его, выходившего из темноты, она улыбалась. – Здравствуй, – ответила Квинт, опускаясь на колени перед ванной. Валерия протянула руку, и он просунул пальцы сквозь ее пальцы.  *** У Квинта было тело мужчины, в котором не было желаний, но его сердце было живым, человеческим, и ничто человеческое не было ему чуждо. Он помнил тело своей матери, гладкое, с серой кожей, ссохшимися грудями и впалым животом. Он любил ее слепой, волчьей любовью, которая умерла вместе с ней, затихла вместе с червями под ее кожей. У Валерии была светлая кожа и золотые завитки волос под мышками и на лобке, сочная складка над лобком и родинки на плечах. Когда Квинт сжимал ее груди, она закрывала глаза, хватая его за бок. Между ног Валерия была влажной и липкой, и Квинту было интересно исследовать ее там, слушая ее вздохи и стоны.  Валерия желала его, а он не испытывал ответного желания, изучая тело Валерии. Все же, он не был к ней равнодушен – от удовольствия она прижималась к нему крепче, дышала чаще, комкая его плечи. Острое, как нож, удовольствие, вспыхивавшее у нее в крови, передавалась ему той же звериной радостью, что он испытывал много лет назад, делая его счастливым. Валерия была смертная, горячая, влажная и липкая, с хрупкими косточками и кожей, расцветавший синяками, стоит только посильнее надавить пальцем. Он брал ее за горло и целовал в приоткрытый рот, мечтая о том, чтобы впиться в него зубами, размазывая кровь ей по лицу. От этого его вялый, сморщенный член, маленький, словно всерьез раздумывавший, нужен ли он этому телу, начинал расправляться, но вспышка желания быстро проходила. Квинт знал, что этого ему делать нельзя. Он решил, что не хочет ее крови, и был не намерен отступаться. У него было много другой крови. У него могла бы быть вся кровь мира, если бы он захотел. Но крови Валерии среди нее быть не должно было, потому что кровь Валерии должна была течь в ее жилах, делая счастливым его. – Ты хочешь меня? – спросила Валерия, положив ему руку на грудь. Он ощущал себя уродливым рядом с ней особенно остро. Ощущение не мучило его, только вызывало диссонанс: мягкая белая кожа, елозящая по грубой серой, полные красные губы, прижимающиеся к тонким белым. Когда его привели, Валерия смотрела на него издалека с выражением легкой брезгливости на лице, и вот она лежала рядом с ним и просила его о любви. Этого Квинт понять не мог. – Я говорил тебе, я не испытываю таких желаний. – Но ты приходишь ко мне, чтобы любить меня. Зачем ты это делаешь, если ты меня не хочешь?  Она была красива, а он был не слеп, и мог различать красоту. Она боялась его языка, и он не выпускал его, но, в то же время, она была зачарована тем, как его жало, словно змея, выскальзывает изо рта, раздвигая челюсть. Валерия тянулась коснуться его, и Квинт говорил, что он не причинит ей вреда, но отважная Валерия, исследовательница темных сил, не решалась. – Потому, что мне нравится твой вкус, – солгал Квинт. – Вот как? – Валерия приподняла бровь. – Тем хуже для тебя, ведь мне нравится твоя душа. – У демонов и убийц нет душ. – У тебя есть. Она темная, но она есть. Может быть, в ней и нет света, но есть честность, а честность – это добродетель, которую в Риме не найти, – ответила Валерия, и Квинт коснулся ее подбородка пальцами.  – Почему ты думаешь, что я честен? – спросил он, и Валерия пожала плечами. – До сих пор ты никогда не врал, говоря о своих намерениях. О твой нечестности я знаю намного меньше, чем о честности. *** Приближалось время, когда Квинт должен был вступить в имперский легион, вместе со временем, когда Валерия должна была вступить в брак. Все уже было оговорено и, хотя Валерия никогда не заговаривала об этом с Квинтом, он знал, что она много думает о своей судьбе, и эти мысли не даются ей легко. – Он хороший человек, – говорила Валерия, подпирая стену в прохладном подвале театра. – Славный и достойный. Старый солдат, властный, но не жестокий – так говорят те, кто его знают. Может, я не буду так уж несчастна. Квинт молчал, слушая ее. Осознание того, что Валерия может принадлежать другому, приходило к нему медленно, вкрадчиво нашептывая вещи, о которых он раньше не думал. Он с интересом смотрел на предприятие ее брата, на службу в легионе, но теперь мысль о разлуке давалась ему тяжелее: он не хотел уходить и не мог этого признать. – Отчего ты молчишь? – Валерия повернула голову к Квинту, скрестив руки на груди. – Это мое замужество. Отчего оно тебя совсем не трогает? – От того, что я Сицилийский демон, – сухо ответил Квинт. – И я не свободный человек. А даже если бы и был, я не патриций. – Это правда, – Валерия обхватила себя руками, глядя вниз. – Ты мне не пара.  Это были слова, которые должен был сказать Квинт. Сказанные Валерией, они прозвучали, как пощечина. – Забавное приключение перед свадьбой, – сказал Квинт, глядя на шею Валерии, на синеватые вены, проступающие под тонкой кожей по обе ее стороны. – Какое же? – Валерия прикрыла глаза. – Любовь демона. Валерия открыла глаза, побледнев.  – Как ты смеешь! – воскликнула она, и Квинт прижал палец к губам. Эхо отсюда докатывалось до самой караульной. Подавшись вперед, Валерия замахнулась для пощечины, но Квинт перехватил ее руку. – Больно. Отпусти, – потребовала Валерия, и Квинт не сразу, но выпустил ее пальцы. – Я тебе не пара. Ты это сказала. Так в чем же дело? – Тебя ранят мои слова? – Валерия спросила с жадным любопытством, которое покоробило Квинта, и он ответил холодно: – Правда ранит глупца.  – Ты хочешь, чтобы я досталась другому? – Ты хочешь, чтобы я предложил тебе бежать и прятаться в пещерах? Это не та жизнь, которой ты желаешь. В чем ты обвиняешь меня? – В том, что ты никогда не предлагал, – с ненавистью выплюнула Валерия, и Квинт, пренебрежительно махнув ладонью, повернулся к ней спиной. Она привела его в ярость меньше, чем за несколько минут разговора. Не оборачиваясь, он дошел до конца коридора, чеканя шаг. Валерия была непостижимо, отвратительно изменчива, и, хотя Квинт и не рассчитывал на то, что она окликнет его или пойдет за ним, ее упрямство только подогревало его гнев. Она желала его, но никогда не считала его достойным себя. Как смела она обвинять его в том, что он спокойно принимал ее замужество, когда она сама принимала его с овечьим покорством?  Квинт свернул за угол, когда услышал, нет, ощутил присутствие – темное, огромное, чудовищно большое, способное заполнить собой весь театр. Факелы погасли разом, и воцарилась темнота. Ни одного стража не было видно, как будто бы все живое вымерло на много миль вокруг: одна из тех вещей, которые Он мог делать. Квинт бросился обратно, чтобы найти Валерию распластавшейся на полу. Стоявший на четвереньках кадавр присосался жирным красным языком к ее шее: первый удар пришелся по языку, второй расколол голову, взорвавшуюся фонтаном червей. Валерия хрипела, зажимая руками рану на горле, темная кровь сочилась сквозь белые пальцы. Квинт встал рядом с ней на колени. Память не подвела – белая женщина с головой, как вареное яйцо, с чертами лица, искаженными траснформацией, лежала перед ним на полу пещеры: ее он называл матерью. Валерия лежала перед ним, с золотыми волосами, разметавшимися по пыли, с безудержным страхом в глазах, булькая и икая, совсем другая, но тоже умирающая. Перемазанная в крови рука потянулась к его мечу. Квинт мог бы сказать Валерии: нет, нет, я не отниму твою жизнь, возлюбленная моя, ведь твоя жизнь мне дороже моей собственной, дороже целого мира, ах, отчего боги вложили в мои последние слова тебе столько жестокости, в то время, как в них не должно было звучать ничего, кроме любви, но... ...но так говорили герои греческих трагедий. Настоящий Квинт помнил, что Валерия говорила: я бы лучше умерла, чем обратилась. Потому, что ты бы потеряла свою красоту, спрашивал Квинт. Потому, что я стала бы тварью, подчиненной твари еще большей, отвечала Валерия. Считаешь, я – тварь, спрашивал он. Нет, нет. Ты – это ты. Ты владеешь собой и своим сознанием. Те, кого делают демонами насильно, теряют себя. Это самая страшная судьба, в сто раз страшнее, чем быть имуществом, которым распоряжается твой брат.  Квинт вынул меч из ножен. Вдалеке, в начале коридора, звучали шлепки босых ног, но звучали они глухо, вразнобой, как будто бы приближавшиеся скакали то на четырех ногах, то на трех, а то ковыляли на двух, перемежая шарканье с плевками и шипением. – Не... медли... – прохрипела Валерия. Квинт коснулся ее волос, живого пламени, ласкавшего его руку. Валерия смотрела на него глазами загнанного зверя, и Квинт чувствовал себя свинцово тяжелым – его глаза, его руки, его сердце, все налилось свинцом.  Позвонок хрустнул под лезвием, и в рот Квинту выплеснулась кровь Валерии. Отбросив меч, он встал, выпрямляясь во весь рост, тяжелый, будто сделанный из свинца. Встречать свою судьбу никогда не было страшно. Страшно было смотреть ей в глаза, и видеть пустоту.