Here's a health to thee, Mary

Капитан ограничен, окружен и влеком своей шхуной, как солдат — полком. В особенности, если шхуна эта — возможно, единственный оставшийся островок жизни в разъяренном темном океане болезней и смертей. Это Вальсингам усвоил крепко и навсегда. Теперь его шхуна — улица, на которой он с кучкой обреченных вот уже несколько недель пережидает чуму. Улица качается и поскрипывает, как деревянные доски огромной капитанской каюты. Если прислушаться, можно услышать даже, как за этими досками плещется и тяжко дышит буря. Одной только капле стоит просочиться сквозь щель — и конец. На дно отправится каждый, кто дал клятву связать судьбу свою (вернее, то, что от нее осталось) с вакхическим пиром и его почтенным Председателем. В юности Вальсингам хотел быть капитаном. Вспарывать и пришпоривать волны, точно взмыленных коней, брать на абордаж пиратские корабли, сражаться с морскими чудищами и не обольщаться пением сирен. Матушка, упокой Господи ее душу, знала об этих романтических мечтах сына и наставляла его быть осторожным в своих желаниях, ибо они имеют страшное свойство исполняться. Только теперь Вальсингам осознал истинный смысл этих слов. Огонь трещит громко и задорно, дыша жаром веселой, разгульной жизни. Тени на земле мелькают, сливаются и рассыпаются вновь, точно в какой-то дьявольской пляске. Колдунов здесь, впрочем, нет; но, взглянув в пьяные лица мужчин и женщин, на их улыбки, зияющие черными дырами на месте недостающих зубов, можно подумать, будто это и впрямь прихвостни сатаны собрались на свой шабаш. Это и есть его, Вальсингама, команда — крикливая, развратная и полумертвая. Достойная если не флота Его Величества, то, по крайней мере, команды Летучего Голланда. Мечта его сбылась. Да только в море он так и не вышел, с корабельными товарищами связан более страхом смерти, чем дружбой, — а сирена, пение которой он клялся не слушать, постепенно утягивает его в пучину, в свое царство уныния и северной тоски. Мери Грей сидела через несколько голов от Вальсингама и рассеянно перебирала струны гитары. Вальсингам наблюдал за ней, но то и дело терял ее из поля зрения: головы то наклонялись друг к другу, то запрокидывались в приступах бешеного хохота. Точно маятники, отсчитывающие секунды до своей кончины. Мери не принимала участия в пире. Как и всегда погруженная в мечты Бог знает о чем, она тихо улыбалась своим мыслям. Улыбку эту — едва заметное движение бледных тонких губ — почти невозможно было заметить, но Вальсингам замечал. Чувства и переживания каждого из членов своей команды он пропускал через душу, как свои собственные, — быть может, именно поэтому его и избрали Председателем. Кажется, к этому моменту все уже забыли, в честь чего — вернее, кого — пенят бокалы. И Мери Грей не считала нужным об этом напоминать. А между тем Вальсингам прекрасно помнил: в начале вечера пили именно за Мери. К этому призывал Джаксон — весельчак и балагур, который откуда-то — Вальсингаму не хотелось даже знать, откуда — знал, что в этот день задумчивой певунье исполнялось двадцать пять лет. — Давайте же выпьем за счастье нашей шотландской пташки! — кричал он и первым вскакивал, опрокидывая кресло, со своего места. — Пью за здравие Мери, милой Мери моей, — пел он дурным голосом, сочиняя строчки прямо на ходу, и вскидывал в беззвездное небо руку с бокалом, расплескивая вино. Мери смущалась — она вообще не любила излишнего внимания к себе — и, ища поддержки, робко посматривала на Вальсингама. Но тот уже на нее не смотрел: он наблюдал за Джаксоном и старался запомнить его таким — пьяным, разгоряченным, декламирующим стихи, с горящими глазами и разорванной на груди рубашкой — зная, какие мучения ожидают его впереди. Из всех пирующих только двое знали, что Джаксон умирал от чумы. Вальсингам — единственный, кому Джаксон доверил эту тайну, и Мери — единственная, кто сердцем чувствовал смерть в дыхании импровизатора. …место Джаксона пустует уже два дня. Пирующие боязливо поглядывают на неподвижное кресло, невольно приковывающее внимание своей жуткой пустотой. Хотя они и стараются веселиться и забыться в пьянстве — теперь к этому призывает Фицжеральд, от близости смерти поджавший хвост сильнее остальных, — им, притихшим, словно стыдно за собственное беспутство. Джаксон остался за бортом. И теперь все остальные — преданные товарищи, ничего не скажешь — изо всех сил стремятся выкинуть его из головы. Один только Вальсингам еще беззвучно шевелит губами, повторяя слова из той песни покойника, что так врезалась ему в память: — Тихо запер я двери, и один, без гостей, пью за здравие Мери… Мери Грей смотрит на него через длинный стол, через горы посуды и головы пирующих. Вальсингам ловит ее взгляд, полный нежности, страха и надежды одновременно, — и уже не отпускает. — Можно краше быть Мери, краше Мери моей, — бормочет он задумчиво под визги Луизы и еще каких-то женщин, вглядываясь в черточки ласкового, изможденного, преждевременно состарившегося лица. — Но нельзя быть милей резвой, ласковой Мери… Луиза, глубоко оскорбленная недавним отказом Вальсингама, распустила слух, будто бы почтенный Председатель после смерти жены других женщин видеть не может. В чем-то она права: при взгляде на Мери сердце у Вальсингама не начинает трепетать и стучать глухо, будто костяшкой пальца в деревянную крышку гроба. Он и сам толком не знает, какие чувства вызывает в нем это странное, боязливое, без памяти влюбленное в него создание. Но уверен — если и ее кресло однажды опустеет, он потеряет душу окончательно. Мери Грей коркой соли от пролитых слез осела на его душе, задышала в его легких тихой северной тоской. Разве нужны еще причины желать ей счастья? — Будь же счастлива, Мери, солнце жизни моей, — произносит Вальсингам и подвигает к себе бокал. Мери не может, конечно, его слышать, — но читает произнесенные им слова по губам, и ее желтое некрасивое лицо озаряет по-детски счастливая улыбка. — Ни тоски, ни потери, ни ненастливых дней пусть не ведает Мери, — заканчивает он, улыбается, учтиво приподнимает бокал — так, чтобы это видела только виновница ушедшего торжества, — и, запрокинув голову, залпом осушает его. Истинный капитан обязан пить за здравие своей команды, не так ли?