Вне комнаты

      — Неужели так сложно брать их по порядку?       — Они не подходили по цвету.       — Ты оставляешь после себя бардак.       — Послушай, он опять упражняется.       Магда села на постель и обхватила голову.       Наверху звучал клавесин. На нем играли и играли, и этому не было конца. Никогда не будет. Хотя было известно наверняка, что музыка кончится, каждый раз я переставал верить. Момент тишины наступал, как резкое прекращение боли. Было похоже, что я уже очень долго болею неизвестной болезнью. Мы жили в квартире третий месяц, но, казалось, болезнь была со мною всегда. Неизвестны ни ее причины, ни способ лечения. Поскольку она существует в настоящем, я не могу быть занят ничем иным, без того, чтобы не думать о болях, когда они есть, и о том, что они могут возобновиться в любую секунду, когда их нет.       Я видел, как шевелятся у Магды губы.       — Это нестерпимо, — произнесла она.       «Почему нестерпимо?» — подумал я, и, к счастью, не задал вопроса. Что она ответит я мог догадаться. Нужно было время понять, почему она не сказала «невозможно»? Еще она могла бы сказать, что это невыносимо. Несносно. «Нестерпимо» требует времени. Я вспомнил, что губы ее шевелились. А значит, она перебирала синонимы и слушала, что звучит лучше.  Невозможно. Невыносимо. Нестерпимо. Мне кажется, она любит все невыносимое и часто усугубляет явления, чтобы они таковыми казались собеседнику или же наблюдателю. Это придает Магде бодрости сопротивляться всеми злоключениям.       — Хочешь, пойдем погуляем? — предложил я.       — Нет.         Больше я ничего не предлагал.       — Иди один, — сказала она.       — Я пойду. Потому что это действительно трудно вынести, — сказал я, но с места не двинулся.       — Да, иди. Поешь.       Тогда я встал и взял куртку. Дело шло к вечеру, а мы еще не завтракали.       — Тебе что-нибудь взять?       Она качнула головой.       Чего бы там не хотела от меня Магда, я ушел.       Снаружи это был тот же город, что прежде. Удивительно и неинтересно, что он заставлял нас страдать всякий раз, когда мы попадали с мостовых его улиц в помещение.       Я думал о том, является ли терпение слабостью. Для тех, кому легче терпеть — очевидно. Для тех, кому легче пожаловаться, терпение отнюдь не слабость, а недостижимый героизм. Оставалось только причислить себя к одной из групп. Я усмехнулся себе в лицо как мог, потому что прекрасно знаю ответ и знал с самого начала. Знание мое и послужило поводом к размышлению. А потом я увидел Флору. Настоящую Флору, которая изображена с цветами в волосах на картине. Только у этой не было складок у рта. Я подумал, что это в общем логично, на улице только начинало теплеть и на деревьях не все цветы еще распустились, так что Флора может быть и моложе сейчас. Ее волосы были светлыми, мне хотелось бы думать, цвета пшеницы, но прожившему всю свою жизнь в городах с развитой тяжелой промышленностью, откуда мне знать. Если бы я сказал цвета пшеницы, мне бы поверили. Зато на щеках ее играл румянец, розовый, как цветы шиповника. Этот цвет мне известен. На кусте вырастает несколько цветков и пока пытаешься оборвать их, переломив жесткую ветку не уколовшись, лепестки осыпаются. На девушку я мог бы смотреть долго-долго, я хотел этого, а наглядевшись бежать за ней, желая удостовериться, что не забыл черт лица. Но она не ждала, а все шла куда-то. Я следовал за ней. Было мало того, что я уже смог разглядеть. В отдалении виднелась ее спина, и теперь нельзя было утверждать, что мне не показалось белое лицо и румянец, как цветы шиповника.       Флора завела меня на центральную площадь. Нельзя было разобрать, что окружало меня, настолько греза об ожившей картине захватила мой разум. Я считал, что пальцы она должна иметь длинные, белые. Удостовериться в этом нужно как можно быстрее.       Передо мной встал человек в джинсовой куртке. В толпе снующей по главной площади не сразу можно было понять, что он стоит именно передо мной.       — Дайте денег, — сказал он.       Не угрожающе, скорее просил. Пришлось поднять глаза и мне показалось, что, несмотря на бороду, он молод. Человек улыбался. Здесь на каждом углу студенты-волонтеры просят помочь детям, дать денег на операцию. Даже мужчины и женщины с красными лицами утверждают, что деньги нужны на лечение, подсовывая к лицу пассажира метро обрезанную пластиковую бутылку. С такой честностью я столкнулся впервые. Уже обойдя его, я подумал, что он не похож ни на пьяницу, ни на нищего.         Не знаю каким образом, я все-таки смог разглядеть, как Флора входит в дверь. И теперь мне необходимо было только преодолеть два перекрестка, потоки машин и людей, не упустив нужную дверь из виду.       Я волновался, но справился. Флора завела меня в кафе-кондитерскую. Я попросил эспрессо, не обнаружив в меню кофе по-ирландски. «И все?» — спросила официантка и посмотрела на меня обиженно. «И все», — сказал я. В таких заведениях обычно нет официантов. Меню было напечатано одним цветом на крафт-бумаге, зато было дополнительно переведено еще на два языка. Я даже видел на нем следы чьих-то пальцев. Все это дурно пахло. Не понимаю, как могла она смотреть на меня свысока.       Я наблюдал за Флорой, виден был ее профиль. Столик, который она выбрала находился у окна, так что уличный свет очень четко обрисовал ее профиль, предоставив возможность хорошенько все разглядеть. Мимо прошла девушка в длинной юбке с нарисованными красными маками. Маки ослепили меня. Девушка сидела с мужчинами в дорогих костюмах, я удивился, что все они пришли сюда. Затем я подумал, удивительно, а ведь Магда тоже похожа на весну с картины. Черты ее не такие неуловимые, как изобразил художник, или как были у девушки, которую я выбрал для преследований. Например, у Магды глаза большие и круглые, которые запоминаются. Волосы немного темнее и только до плеч. Во всяком случае, это один тип. Правда, Магда никогда не вызывала у меня ассоциаций с весной, и я до сих пор боюсь ее имени. Мне кажется, будь у нее дети, она могла бы убить их. Она и меня могла бы, если понадобится. Я не знаю пределов возможности своей подруги. Флора попросила счет и мне пришлось привлечь внимание своей официантки, чтобы проделать то же. Я говорил, что место это имело подозрительный вид, мне принесли чек вложенный в бумажный стакан для кофе из автомата. Изобретательность потрясала настолько, что я даже оставил на чай. К тому же, на колебания не было времени. Получилось, что вышел я раньше Флоры и придержал для нее дверь. Она посмотрела своими голубыми глазами и улыбнулась мне. Я даже не сразу понял, как глуп мой поступок.       Пришлось хорошенько отстать. Заторопился я, когда догадался, что дальше она собралась ехать на метро. Но было поздно. Она потерялась в потоке людей. Все-таки я решил спуститься на станцию. Тем более, что сперва я прошел через турникет, а только потом смог что-то решать. Чтобы не пропадать моему жетону, нужно было поехать куда-нибудь. Даже направление пришлось выбрать по наитию. Через несколько станций я вышел на поверхность. И не имело значения оказался ли за несколько улиц от своей квартиры, или за несколько станций метро — было непонятно где я. И непонятно было, что меня окружает. Было много новых зданий и улиц. Они состояли из всего, что я уже видел прежде, о чем, в крайне случае, слышал, но в новом порядке и нужно было привыкнуть. Делая шаг вперед, все увиденное ранее улетучивалось из памяти. Какой же огромный город, разнообразный на звуки. Я попал в парк и столкнулся с бюстом Сократа, уродливо выкрашенным золотой краской, а следом за ним еще и с бюстом Гомера. Гомер смотрел мне в живот. Лицо его выражало отвращение и удивление. Было слышно, как он процедил: «Лучше бы меня снова отлили из гипса». «Бедный», — подумал я и сменил дорогу. В парке цвели абрикосы. Белая пена теперь отвлекала внимание от скульптур, но представляю, каково им было стоять здесь в другое время.       Я встал, задрав голову, глядя на ветку, и не мог пойти дальше. Я думал только о том, что если сейчас кто-то будет идти мимо, мне нужно будет тоже пойти. Нельзя стоять здесь, как бездельник, и смотреть на ветку. Это же только цветение. Если бы я еще был с кем-то, с Магдой, я мог бы указать ей на мелкие, как узор на ткани, цветки. И мы бы уделили пару секунд созерцанию. Может быть, она попросила бы снять ее на их фоне. Но нельзя здесь просто долго стоять. Это неприлично. Я не должен. Мне нужно было идти. Собственное безволие сердило меня, я приказывал себе, но не шел. Наконец меня спас прохожий, увидав его, я прикинулся, что спешу и двинулся с места. Солнце садилось.       Район, куда я забрел, не вызывал головокружения. Иногда я выходил на улицу более оживленную, а затем снова с нее сворачивал. Почему я здесь? А, из-за Флоры, и Магды, из-за игры нашего соседа на клавесине. Я оказывался во дворах чьих-то домов и не мог присесть там, т.к. на меня начали поглядывать, когда я предпринял попытку. Не моя вина, что они ставят скамейки рядом с детской площадкой. Пришлось снова выйти на оживленную улицу. Бессмысленность прогулки меня утомила, я смотрел себе под ноги и не сразу заметил, что мимо меня люди проходят группками. Чем дальше я шел, тем более устрашающим становилось количество людей. Чувство беспокойства давно пробудилось во мне, но я не мог постичь его причины, и, в связи с этим, принять меры к спасению. Конечно, когда я все пойму, будет слишком поздно. Человек завернутый во флаг, как в тогу, заставил меня приглядеться, и не осталось сомнения, что вокруг сплошные футбольные фанаты. В мирное время не может быть ничего более волнительного, чем оказаться среди разгоряченных алкоголем и игрой, готовых к драке половозрелых мужчин. Бояться этого следует не только детям и женщинам. Меня зажали в толпе у экрана, который, как я понял, недалеко от стадиона транслировал матч. Что, несомненно, ободрило меня: раз они не достали себе билет, они не настолько яростны, как можно предположить о них. Один из моих соседей вручил мне стакан пива, приняв за кого-то другого. Я не сумел объяснить ему ошибку, потому стоял с пивом, ожидая, когда он сам догадается. Из-за толчков половина расплескалась на кого-то громогласного, стоящего впереди. К счастью, он не обращал внимания ни на что, кроме игры. Положим, я даже допью пиво, но в любом случае куда-то нужно будет деть стакан. Тело толпы меня передвинуло, под моим ботинком оказалось нечто, глядя под ноги, я понял, как толпа разрешала вопрос отсутствия урн. Следовало принять решение. Обычно я не мусорил на улице, но можно ли позволить себе это в сложных обстоятельствах? Будет ли это определять меня как человека в дальнейшем? Поскольку жизни моей ничего не угрожало, — возможность быть затоптанным и раздавленным я не учитывал, — нужно было поискать другой выход. Пиво, к тому же, нагрелось. Вдруг меня осенило и я постучал по плечу соседа в шарфе. Он обернулся и я убедил его жестами, как сумел, что пиво следует взять. Я говорил, шевеля губами, но не издавал звуков, до того не имея сил на искусность притворства. Он взял стакан, глядя на меня вопросительно, и отпил. Затем улыбнулся. Мы стали друзьями. Я постарался передвинуться подальше. Следующие события заставили меня усомниться в верности такого решения. Кроме многомудрых мужей такая толпа содержит в себе мальчиков, что только стремятся стать первым. Когда кому-то в толпе становится плохо, он не имеет возможности, даже имея желание, отойти в сторону. Стало быть, как бы плохо он себя не чувствовал, все вопросы он, бедный, разрешать должен на месте. И делает это скорее не сам он, а его организм. Потрясающе, но мальчику удалось образовать вокруг себя свободное пространство. Я мог только слышать. Но внезапно ощутил, как нечто влажное пристало к левой руке. А значит, пристало и ниже, к обуви. Пустота, образованная мальчиком не заполнилась. Мой вздох не мог ускорить бег времени. Я всячески хотел отгородиться от своей левой половины, но ограниченный физической невозможностью продолжал стоять, отклонившись вправо. Судя по цветам, пестрившим вокруг, побеждала именно та команда, за которую болело большинство.       В дополнительном времени не было нужды. Толпа вокруг стала редеть и орать, вскидывая руки. Некоторое время я еще стоял не двигаясь, а затем повернулся в сторону, где, как я полагал, будет выход. Давно стемнело. Нужно было некоторое время идти, наступая то и дело на бутылку или стакан. Два раза ко мне подбегали и кричали в лицо торжествующие. Слов я не понял. Идти нужно было долго, т.к. ближайшие станции метро оказались закрыты в целях безопасности. Не знаю сколько я шел, я даже не знал куда мне нужно попасть. Групп людей рядом становилось все меньше.       В метро оказалось свободно и тихо, но даже теперь нашлась мучимая бессонницей краснолицая женщина, которая просила денег на чье-то лечение. Не знаю, зачем я дал, единственный во всем вагоне. Меня было хорошо видно со всех мест.       Я искал дорогу домой, и успел подумать, что сейчас я, конечно, лоялен, после пережитого, но через пару дней возненавижу клавесин наверху. Впрочем, сейчас дома тихо. Меня ждет мрачная неубранная квартира, Магда, которая из всех вещей аккуратно складывает только носки, раскладывая их по цветам, образуя целые гаммы, переходящие одна в другую. И ругает меня, если я беру из средины. На постели темно-синее покрывало и постоянно валяются какие-то книги. Они меняются, так что я не могу ни одну ни начать, ни прочесть до конца. Мы всегда складываем эти книги в стопки, все выше и выше, будто не понимаем, что когда-нибудь они точно не выдержат и обвалятся. Словно не желаем искать другой выход. И ответ на вопрос терпелив ли я очевиден.                Ясно, что здесь мы никому не нужны. Как не были нужны в другом месте. Никто не заметил, что мы оттуда исчезли. Что здесь появились. Мы можем страдать, где понравится.       Магда встретила меня со слезами. Я предположил, который может быть час и попробовал сочинять оправдание. Но плакала она не по этому, как не замечает беспорядка в комнате, она не замечает и времени. Она выкрикнула мое имя. Все время готовилась и ждала меня, чтобы высказать.       — Мы дерьмо.  Мы никому не нужны здесь. И лучше убраться отсюда пока я сама понимаю это.       — Милая, — я погладил ее, — что ты. Очень хороший город. Нам подойдет.       — Ты думаешь? — она верила, что я так скажу. Я еще совсем не знаю ее.       — Конечно.         Магда обнимала меня, а я отвечал ей только правой рукой. Левую же приподнял и смотрел на нее с неприязнью.