Goners

Арсений первый. Не первый в истории такой, конечно, но первый и единственный в их окружении, в их тесной импро-компании точно, он уверен. Уверен в этом каждый день, когда вертится везде и всюду: отыгрывает импровизации, встречается с фанатами, продвигает мерч, катает на интервью, набирает и отрабатывает халтуры. Когда делает фотосессии в футболках с короткими рукавами, пока ещё может. Уверен, когда зависает с парнями в баре, когда дурачится на съёмочных перерывах, в реалиях гастрольных переездов и закулисий, когда уезжает к чёрту в межсезонье и возвращается ближе к новому сезону. Уверен, когда ночами не спит — полудремлет, пока в лёгких разрастается корневая система, пока тонкие щекотные стебли протягиваются вдоль и сквозь его организм, пока под кожей набухают бутоны — его личные маленькие убийцы. Его любовь — дурацкая, нежданная и фатальная. Его любовь улыбается солнечно всем незнакомцам и всем дорогим людям, расслабляется внутри их пятёрки и зависает пасмурно-сонно в смартфоне или проплывающих за окном пейзажах. Всё идёт своим чередом: Арсений исправно отмечается на приёмах врача, у которого никогда не бывает очереди, забирает каждый раз новые рецепты, покупает и пьёт таблетки, пережидает приступы кашля в закрытых изнутри гримёрках, больше не носит обтягивающую одежду, спускает подкаты джинсов ниже к щиколоткам. У него близится последняя стадия — цветы проросли наружу и вот-вот распустятся. С последней стадией тоже можно немало протянуть: если выполнять указания доктора, если Шеминов мастерски прикрывает, когда нужно перезарядить организм лекарствами, если по своей любви не пиздострадать, загоняя себя вконец. Если каждые двадцать четыре часа — уже немало. Каждый раз, когда Арс просыпается, он жив и он любит — это достижение, он уверен. Его уверенность разлетается к херам, когда он заходит в гримёрку, а Антон спешно отворачивается и утирает рот рукавом толстовки. И его разрывает кашлем — снова, судя по всему. Антон сгибается, скрючивается на пол, находя опору в коленях и руках, мучительно долго откашливает цветы — ещё закрытые, ещё совсем маленькие бутоны. Арсений рядом, чтобы Антону не пришлось облокачиваться о диван, или о ножку стола, или о стену после приступа, чтобы он почувствовал живое тепло человеческого тела, чтобы было во что — в кого — вцепиться, пока пространство восстанавливается в ориентирах. Он и цепляется судорожно, налегает всем весом, испачканными в нитях крови и слюны руками сжимает свитер Арса, его трясёт и трясёт. — Прости, Арс, — Антон хрипит ему куда-то в растянутый ворот, его ещё скручивает спазмами через равные промежутки времени. Арсений обхватывает его одной рукой, притягивая ближе, другую запускает в волосы, перебирает их мерно и, он надеется, успокаивающе. — Вот блядство…. Арсений не может не согласиться. — Как же тебя угораздило, — тихо говорит он даже без вопросительной интонации, не ожидая и не требуя отчёта. — Это, — Антон старается не вдыхать глубоко, чтобы не начать опять кашлять, — это Ира. Иногда, знаешь, просто не судьба. Арсений зажмуривается, мучительными изгибами сводя брови, и коротко утыкается подбородком в его макушку. — Вот блядство, — повторяет Арс. Теперь их таких двое. Их двое, и это вдруг становится удивительно реальным. Антон постепенно учится с этим справляться: расписывает напоминания о таблетках и визитах к врачу в смартфоне на несколько недель вперёд, плавно меняет гардероб, убирая одну за одной вещи с широким воротом, контролирует порывы резко двигаться во время импровизаций и в реальной жизни. Арс видит, что Антон ни черта не умеет с этим справляться. У него в галерее телефона фотографии Иры, в закладках браузера — её соцсети, её номер на быстром наборе; безделушки Иры и бытовые мелочи наверняка всё ещё в его квартире — Ира в его голове, в его сердце и, так выходит, во всём Антоне. Арса некотролируемо потряхивает в холодной пустоте позднего вечера его съёмной московской квартиры, когда он думает об этом. Он почти не спит — только урывками беспокойного сна, теперь уже боясь не проснуться, не пересечься с Антоном по работе или просто так; перестать быть, когда, возможно, впервые ему нужно быть. Доктор говорит, что у Арсения потрясающая воля к жизни. Арс заваривает чай. Где-то на столе смартфон проигрывает чей-то плейлист из контакта, за окном всё ещё ночь и до утра далеко. Жёлтый свет кухонных лампочек обманчиво тёплый, обманчиво солнечный на его коже, могла бы получиться красивая метафора — цветы в закате. Антон: Можно, я приеду? Или ты ко мне. Просто увидел, что ты не спишь.

Арсений: Приезжай.

Арс задумчиво смотрит на последние сообщения их диалога и идёт одеваться в мешковато-многослойное; достаёт ещё одну кружку на случай чая, стаканы — на случай виски, рюмки — на случай водки, плед — на случай, если у Антона получится заснуть. Повод приехать Шастун озвучивает с порога, ещё стягивая куртку и стаскивая, сминая задники, кроссовки: — С нашими растениями мы ничего не можем сделать, но другие растения мы можем скурить хотя бы. Мы? Арсений застывает. Не двигается, пока Антон разбирается с одеждой, пока вытягивает из широкого кармана пакет-свёрток, пока подходит к нему. — Рыбак рыбака, Арс, — он небольно хлопает по плечу и невесело шутит: — В нашем случае садовник садовника. Я знаю, на какие моменты смотреть. Позже хрупкая самокрутка крошится в его руке, когда Антон, словив пусть слабый, но приход, выкрикивает: — Блядь, только не ты! Почему ты, Арс? Ладно я неудачник, но ты! И Арс перехватывает его руки, чтобы не размахивал так, не ударился обо что-нибудь. Антон обнимает его, горбится, утыкаясь лбом в плечо, прячет зло взмокшие ресницы и шепчет хрипло и сдавленно: — Почему ты, Арс, — вздрагивает, натыкаясь ладонью на бугорок бутона под одеждой: — Несправедливо. Потом его отпускает и, развалившись во всю длину на диване Арса, Антон уже спокойно, под витки дыма из новой самокрутки рассказывает, как разгромил свою квартиру, вернувшись туда с осознанием, что и Арсений тоже. Всё перевернул, переломал, раскурочил, а в сердце этой бури был засохший цветок — не его, Антона, цветок, а Арсения. — Хуёво, что ты не сказал, Арс, — он выдыхает дым в макушку пристроившегося рядом на полу Арсения. — Мы бы тогда рванули на море. Два лузера рванули бы море смотреть. И, довольный собой, заходится лающим смехом и через мгновение — кашлем. Сплёвывает цветы в ладонь и небрежно пихает в карман джинсов. — Хорошо, что меня никто не любит, — Антон смотрит на него, глаза слезятся и на губах неприятно подсыхает кровь. — Это пиздец, Арс. Антон обдолбан и скоро засыпает — Арс только успевает выхватить у него не до конца искуренный косяк. Последние две затяжки стелются тонким дымом по запястью между браслетами, и Арс видит. — Блядские твои ебучие цветы, — шепчет Арсений, осторожно проводя рукой по предплечью невзаимно влюблённого в Иру Антона. Видит цветы, которые распустились. Сидит, как дурак, на полу возле него и несильно бьёт затылком о подлокотник. Его любовь — безнадёжная, пропащая. Его любовь спит и — наверное — видит сон. Арсений слушает его дыхание и постепенно встречает рассвет. Утром Антон улыбается сонно и говорит: — Спасибо. — Тебе спасибо, — и, когда Шастун непонятливо хмурится, уточняет: — Спасибо, что не откинулся на моём диване. Антон смеётся в голос, а Арс тащит его на завтрак и на выход. — Поехали, — тащит к своей машине и увозит за город. Заезжают за кофе — почему бы и нет, стоят на светофорах и немного в пробках, Арс материт вполголоса других водителей и тупых пешеходов, поглядывает на Антона. Антон улыбается, украдкой потирает глаза, смотрит и слушает жадно — смотрит на Арса. За городской чертой перед ними раскидывается простота междугородней трассы: полоса асфальта уходит в небо, перелески по бокам перемежаются полями-лугами и почти нет потока машин. Антон осторожно обхватывает свободную руку Арса, поглаживает большим пальцем: — Спасибо. Арсений кивает, сжав зубы и сдерживая ком в горле. Рука Антона отпускает его руку. К морю Арс его, конечно, не довозит, съезжает с дороги в зелёную луговую поросль, глушит двигатель. В машине тихо. Совсем. — Тебя любят, Антон. Любят, — правда колет горячей слезой в углах глаз и шипом — в самое сердце. — Тебя любят. Ему Арсений не сказал это никогда.