Безбожный пир, безбожные безумцы

Юная некрасивая графиня N заметила этого человека сразу же, как он появился в зале. Не заметить его, впрочем, было трудно. Прежде всего потому, что он один изо всех явился на поэтический вечер в полном одиночестве. Исключая, пожалуй, Вольскую, которая тоже пришла одна, — но она своим интригующим появлением приковала к себе столько внимания (особенно со стороны молодых людей), что отсутствие у ней кавалера так и не было никем замечено. Он же за целый вечер не сказал ни единого слова, не поддержал ни одной беседы. Если взгляды других гостей и останавливались на нем, то взгляды это были преимущественно недоуменные и даже пренебрежительные: что это, мол, за птица и не залетела ли она, часом, к нам по ошибке. — Нездешний он, что ли, — хмыкнула дородная важная мать юной графини N, обмахиваясь веером. Сама же графиня промолчала и робко взглянула на незнакомца из-под жидких ресниц. Он был чрезвычайно высок — выше любого из присутствующих мужчин, по крайней мере, на голову, — однако все время как будто пытался спрятаться, сжаться, сделаться меньше и незаметнее. Статный, черноволосый и черноглазый — он был бы, пожалуй, даже красив, если бы не было в его взгляде и во всей его фигуре какой-то боязливой, холодной отчужденности. Так хищник неприязненно смотрит на каждого, кто осмеливается подойти ближе к прутьям его клетки. Этот взгляд, недоверчивый и настороженный, но полный в то же время острого интереса, остановился и на графине N. Она тут же отвела глаза, робея, но все равно продолжала чувствовать, как пристально незнакомец изучает ее худенькие плечи. Ей льстило подобное внимание, и она краснела — более даже от собственных неблагопристойных мыслей, чем от этого взгляда. Дело, впрочем, было вовсе не в незнакомце: сегодня ей от всего дышалось чаще. И от споров господ поэтов в перерывах между импровизациями, и от самого Импровизатора с его жгучими глазами и глубоким голосом, с чудовищным итальянским акцентом складывающим слова в удивительные истории; и, в особенности — от беседы о Клеопатре и ее любовниках, которую графиня N все-таки подслушала украдкой, когда маменька выпроводила ее из комнаты. Загадочное, неизведанное задышало совсем рядом — и близость чего-то постыдного, запретного, о чем можно было только тайком вычитать в маменькиных книгах навроде «Физиологии брака», настолько опьянила юную графиню, что она вдруг обнаружила в себе решимость на совершенно отчаянный поступок. Тот самый поступок, который вскоре заставил ее сидеть, чуть не плача, под строгим взглядом маменьки, смотреть в пол и чувствовать, что теперь все, совершенно все обратили взгляды на нее — и внутренне ее презирают. Верно, позор ее на другой день обсуждали бы во всех салонах Петербурга, если бы в тот самый миг, когда она уже готова была во всем сознаться, не прозвучал спокойный голос: — Тема предложена мною. — …ах, спасибо вам, господин Чарский, — потом шепотом благодарила она поэта — того самого, который, насколько она слышала, и устроил итальянцу Импровизатору вечер, — спасибо, что вступились за меня… право, если бы не вы… — Полно, графиня, — Чарский учтиво улыбался, однако явно думал о своем, поскольку смотрел поверх графини и осторожно старался высвободить ее руку из своей, — я всего-то дал почтенному артисту возможность полнее выразить свое воображение… Он хотел уйти, но графиня N все не желала его отпускать. — Но как вы поняли, — спрашивала она, настойчиво заглядывая в глаза Чарскому, — как вы поняли, что именно я вложила в чашу эту записку? — Мудрено не понять было, милая графиня, — Чарский натянуто улыбнулся, — глаза ваши так горели при обсуждении царицы и ее, гм, пристрастий… и потом, вы казались такой разбитой, когда господин артист спрашивал автора избранной темы… — А как вы думаете, другие тоже это поняли? — Нет, сомневаюсь… Графиня N хотела было сказать что-то еще, но Чарский, предупредив душевные ее излияния — которые, как ему виделось, могли длиться еще очень долго — поспешно добавил: — Но впредь, графиня, я попрошу вас воздержаться от этих ваших детских шалостей. Однажды меня не окажется рядом, чтобы спасти вас, и тогда репутация ваша будет безнадежно испорчена. Не найдя, что ответить, графиня N лишь закусила губку и опустила голову, причесанную просто и незатейливо. — Однако звонили, — заторопился Чарский, и кончиками пальцев поддержал графиню под локоть, стремясь поскорее проводить ее от себя, — должно быть, господин артист готов продолжать… ступайте, графиня, ступайте. Счастливо вам провести вечер. — А… — хотела было задать вопрос графиня, но Чарский вновь прервал ее: — А я присоединюсь позднее. Ступайте же, не заставляйте волноваться вашу маменьку. Повиновавшись ему, графиня последовала в залу — и неожиданно столкнулась в дверях с тем самым незнакомцем, к которому было обращено ее внимание в начале вечера. Графиня чуть не сбила его с ног и сама едва удержалась на ногах, но тот вовремя уперся одной ладонью в дверной выступ, а другой крепко схватил за руку графиню, чтобы она не упала. Взгляды их встретились на короткий миг — впрочем, достаточный для того, чтобы графиня N заметила, как воровато бегают глаза у незнакомца. Она тут же поняла: он слышал ее разговор с Чарским и не успел вовремя ретироваться. «Еще один свидетель моего позора», — почему-то подумалось ей, и от этой мысли она покраснела еще гуще, чем когда незнакомец разглядывал ее плечи. Оба произвели так много шума, что на них начали недовольно оглядываться зрители, уже рассевшиеся по местам, — а маменька издалека даже погрозила графине N веером. Это и заставило графиню выдернуть руку из ладони незнакомца и, ссутулившись и низко опустив голову, как можно более тихо проследовать на свое место. Незнакомец остался в дверях. Увлеченная импровизацией о похождениях Дон Гуана, графиня N на время забыла о незнакомце. Однако, когда подошло время публике тянуть из чаши новую тему, он вернулся — и сел на свободный стул прямо за графиней. Графиня чуть повернула голову вбок, чтобы увидеть его, но тот на нее не смотрел: все внимание его было приковано к Импровизатору, который уже спустился со сцены в залу, направился к одному из дальних рядов и протянул чашу тому, кто поднял руку, изъявив желание вытянуть записку. — Безбожный пир, безбожные безумцы, — громко зачитал тему старик в военном мундире, и графиня N буквально спиной ощутила, как при этом вздрогнул незнакомец позади нее. Тема казалась размытой, однако Импровизатор не стал просить уточнения, как это было с «Клеопатрой и ее любовниками» (при воспоминании об этом графиня N опять покраснела). Он только поклонился, проворно вернулся на сцену и взял гитару. Вновь, как и перед каждой импровизацией, он сделал несколько задумчивых аккордов, настраивая собственные мысли на новый лад. На этот раз в мелодии, которую он наигрывал, появились ноты протяжные, печальные настолько, что даже и зрителей они повергли в некоторое уныние. Впрочем, может быть, сказывалась общая усталость — дело клонилось уже к ночи. А потом графиня N почувствовала на себе жгучий взгляд Импровизатора. Удивленно подняв голову, она встретила его по-южному смуглое лицо, озаренное свежей идеей, и странную улыбку, какая бывает у человека, отыскавшего среди песчинок драгоценный камень. Он нашел среди лиц публики нового героя своей импровизации. «Неужели?» — перехватило дыхание у графини N, но в тот же миг она поняла, что Импровизатор, хотя и удерживает ее в поле зрения, смотрит вовсе не на нее. Глаза его были устремлены в точку чуть поверх плеча графини — как раз туда, где сидел незнакомец. — Почтенный председатель! — воскликнул Импровизатор, точно обращался к тому, на кого смотрел. Помолчав мгновение, он продолжил: — Я напомню о человеке, очень нам знакомом… …когда Импровизатор откланялся и покинул сцену, унеся с собою гитару и стул, а публика, тихо переговариваясь, стала расходиться, графиня N решилась. Улучив момент, когда маменька отвлеклась на разговор с княгиней Д., она быстрым шагом направилась к незнакомцу и уже в дверях поймала его за руку. — Ведь это вы предложили тему последней импровизации? — спросила она звенящим голосом и сглотнула от страха. Незнакомец посмотрел на нее дико, будто готов был, как испуганный зверь, в любое мгновение пуститься наутек. Однако все же ответил — так тихо, что графиня N скорее по движению губ, чем по звуку голоса догадалась, что он сказал: — Да, это был я. Графиня N не отпускала его рукав, словно собиралась сказать что-то еще; но что ей сказать, она не знала. К счастью, когда ей стало совсем уж неловко, незнакомец заговорил снова: — А большой талант, однако, этот итальянец. Он уловил самую суть того, о чем думал я, когда бросал записку. Графиня N обернулась на маменьку — убедиться, что та все еще разговаривает с княгиней. Потом спросила тихо: — И о чем же вы думали? — А как вы сами считаете? — незнакомец дернул углом красивого рта, что, по всей видимости, должно было означать улыбку, однако оставался серьезен. Они с графиней стояли в дверях, и им пришлось отойти чуть в сторону, чтобы дать возможность оставшимся зрителям покидать зал. — Я… мне думается… — под взглядом незнакомца графиня N робела, боясь сказать что-нибудь не то. — Вся мысль была в том, что… любовь сильнее смерти, даже когда конец близко… и… — она запнулась, заметив, как нахмурился незнакомец. — И это не так любовь мужчины и женщины, как… как любовь к жизни… — Вы совершенно правы, — сказал незнакомец, чем заставил графиню N посмотреть на него удивленно, — только любовь здесь не при чем. Ежели бы именно любовь пробудила сердце Председателя, он ушел бы со священником, оставив безумцев умирать на пиру. Но он остался с ними. Что его удержало? — Он был слаб от горя… — рискнула предположить графиня N. — О, нет, — возразил незнакомец с такой неожиданной горячностью, что графиня даже на шаг отступила, — он был силен, очень силен. Не от отчаяния он бросил вызов чуме, а оттого, что обрел высший смысл. Что искать спасения от смерти — хоть в Боге, хоть в вине — если все равно все мы ею, как чумой, больны с самого рождения? Те, кто не боятся смерти, безумны с точки зрения, принятой обществом; но в действительности они куда мудрее, чем те, кто трепещет, вспоминая о кончине. Вся моя мысль, барышня, в том, что чем ранее взглянут люди в холодное лицо смерти и примут ее, как своего друга и освободителя, тем лучше будет для целого человечества… Он говорил быстро, захлебываясь, будто боялся, что его перебьют. А графиня слушала его — и казалось ей, что перед ней стоит тот самый Вальсингам, придуманный Импровизатором, и с жаром молодой крови поверяет ей свои самые сокровенные мысли о тайнах бытия. — Что ж, по-вашему, — сказала она, когда он закончил, — вся наша жизнь — это пир во время чумы? — Я полагаю, да, — ответил незнакомец. — А как же любовь? — Любовь? — незнакомец окинул графиню задумчивым взглядом. — А любовь дается только тем, кто осознал неотвратимость смерти. Вспомните песню Мери, если не верите мне. Впрочем… — он вдруг заволновался, в смятении опустил взгляд и забормотал: — Впрочем, если… не поймите превратно… если вам угодно… угодно обсудить предмет любви глубже… то есть, подробнее… то есть… не разрешите ли мне проводить вас? От волнения сердце графини N забилось быстрее; незнакомец утратил в глазах ее свою холодность и загадочность, но приобрел черты куда более приятные, с которыми ей хотелось не расставаться подольше. Она уже готова была согласиться, как вдруг ее сердито окликнула маменька: — Ну, с кем это ты там, чертовка? Немедленно сюда! Графиня N с сильнейшей досадой оглянулась на нее, потом вновь обратилась взглядом к незнакомцу. — Сожалею, — заговорила, оправдываясь, — это невозможно, нас с maman ждет карета… но скажите имя, и… Но незнакомец не сказал своего имени. Он наклонился так быстро, что графиня испуганно вздохнула, подумав почему-то, что он хочет прильнуть к ее губам. Но он только порывисто поцеловал ее руку и, не говоря ни слова, вышел из зала. Более юная некрасивая графиня N никогда его не видела.