Ma chere Alexandrine

29 октября 1838 года — У нас должна сегодня быть прехорошенькая вдова, — сказал Андрей Карамзин Лермонтову, заговорщицки прикрыв рот ладонью. — Она увлекается твоими стихами и от «Демона», думаю, будет в восторге. Лермонтов запомнил эти слова. И теперь, когда тетрадь с поэмой была раскрыта, он не начинал читать, а искал глазами ту самую вдову среди гостей. О Марии Щербатовой он знал немногое. Что она украинка, что муж ее — упокой Господь его душу — был человеком низким и пустым, что в свет она давно не выезжала… Вот, пожалуй, и все. Впрочем, этого было более чем достаточно, чтобы Лермонтов живо вообразил себе ее внешний облик. У такой дамы, — услужливо подсказывали воображение и опытность, — непременно должны быть слабые бледные руки, тонкий стан, кроткая улыбка… и, главное, особенный взгляд — страстный, мятущийся между скорбью и плохо скрываемой радостью от ухода ненавистного супруга. Да еще, может быть, маленькое ушко или ножка — признак аристократической крови, который особенно ценил в женщинах Карамзин; это ведь с его слов вдова, изволившая сегодняшним вечером посетить салон, «прехорошенькая». Щербатова не заставила долго себя искать. Глаза Лермонтова встретились с удивительными глазами — грустными и бархатными, точно обитыми изнутри тем же самым материалом, из которого сделано было черное траурное платье на хрупкой фигурке. Правильное болезненное лицо, незатейливо уложенные темные волосы, благородство и порода во всем облике… несомненно, это была она. «Вот и нашлась княжна Тамара», — подумал поэт, улыбнулся и начал читать. Гости притихли и все обратились вслух при звуке его голоса. Молодые люди — очевидно, друзья Андрея, — слушали внимательно, но сами по понятной причине поглядывали на своих спутниц с неудовольствием. Те не отрывали завороженных глаз от чтеца и принимали самое живое участие в судьбе несчастной Тамары: ахали, вскрикивали, хватались за сердце рукою, затянутой в перчатку, подавались вперед — и, разумеется, представляли себя на месте многострадальной героини. Особенно ярко — в строках, где «печальный Демон» признавался ей в любви и приникал к ее устам отравленным поцелуем. А Лермонтов, читая, будто бы невзначай обращал все монологи Демона к прелестной вдове. И давал ей понять это долгими внимательными взглядами, которые устремлял на нее в паузах между чтением. Софья Николаевна, сидевшая по правую руку от вдовы, поддалась общему настроению — и теперь, раскрасневшаяся, обмахивалась веером и пыталась унять порывистое дыхание. По лицу же самой вдовы никак нельзя было понять, что она думает. Бледное и серьезное, оно было охвачено не страстью или тревогой за героев — а сосредоточенностью, какой-то даже строгостью, которую Лермонтов встретить никак не ожидал. Уж во всяком случае не в ответ на взгляд, полный глубокого интереса. Так не слушают женщины. Так слушают строгие критики, за чьи статьи в «Современнике» или «Отечественных записках» поэты готовы душу продать. Да она даже и не слушала — прислушивалась, словно музыкальный педагог, который ищет в пении ученика фальшивую ноту. Нравится ей то, что она слышит, или же нет, можно было только спросить напрямую. Это Лермонтов и намеревался сделать после того, как закончил чтение и откланялся под общие аплодисменты. Но ему не пришлось подходить к вдове. Она подошла сама — первой изо всех — и лицо ее, чуть расслабившееся, выражало теперь куда большее дружелюбие. — И сколько же времени ушло у вас на написание этого? — спросила она. Едва ли Лермонтов ожидал такого вопроса. Но ответил, почтительно склонив голову: — Девять лет, сударыня. — Юноши ваших лет обыкновенно хвастаются, что сочиняют шедевры за одну ночь, — заметила вдова и, улыбаясь, добавила: — Мне нравится ваша честность. Лермонтов поцеловал ей руку. В тот же момент его оттеснили другие дамы, каждая из которых считала своим долгом выразить восхищение по поводу поэмы. Поговорить с вдовой наедине удалось ему только позже — когда гости отвлеклись на музицирование Софьи Николаевны. — …поэма ваша сочится восточными маслами, — сказала она, глядя в окно. — Из вас может выйти толк. За окном Нева, окутанная и расширенная мглой, казалась огромным морем. Лермонтов делал вид, что наблюдает, как вода дрожит и переливается лунными бликами — а сам украдкой смещал взгляд и смотрел на отражение вдовы в стекле. Из гостиной доносились голоса гостей, смех, звуки игры на фортепиано. Вдова молчала и отдыхала от шума: ресницы ее были опущены, грудь лениво подымалась и опускалась. — Вы, кажется, устали, — сказал Лермонтов, безотчетливо наблюдая за этим мерным движением груди. — Обопритесь на мою руку, я усажу вас в кресло. — Благодарю, — отвечала вдова, не открывая глаз, — мне вредно много сидеть. Малоподвижность скверно сказывается на талии, а я и без того располнела в последние годы… — она запнулась и с усмешкой покачала головой, точно делала самой себе упрек. — Право, что это я вам рассказываю! Я не люблю церемоний, и оттого часто забываю о правилах приличия. Вы уж простите. — На мой взгляд, вы прекрасны, — сказал Лермонтов. — Мой Демон упал бы к вашим ногам, если бы встретил вас. — От таких поклонников одни беды, — ответила вдова и зевнула. — Вы бы сумели отказать ему? — Лермонтов как бы невзначай взял ее руку в свою. — Даже если бы он был влюблен? Вдова очень внимательно посмотрела на поэта. — По-моему, вы забываетесь, — сказала она тем томным голосом, который у светских кокеток обыкновенно подразумевает нечто вроде: «Мне бы хотелось, чтобы он сказал что-нибудь еще». — А все-таки ответьте мне. Вдова помолчала, но лишь для пущего эффекта; ответ-то у нее нашелся мгновенно. — Признаю, отказать искусителю трудно, — сказала она, — особенно когда он принимает облик, перед которым его жертва не в силах устоять. — И какой же облик должен принять Демон, чтобы понравиться вам? — Лермонтов понизил голос, и вдова посмотрела на него настороженно. — Скажите мне, и я создам его для вас. Чтобы поддаться искушению, вам не нужно ждать Демона; он перед вами, ma chere Marie… — Как вы меня назвали? — удивленно произнесла вдова, когда поэт уже наклонился, чтобы поцеловать ее. — …бедная Сашенька, — вздохнула Софья Николаевна, — как ее измотал придворный траур… И муж опять в Париже. Впрочем, в его отсутствие ей дышится свободнее, поэтому я даже рада, что она развеялась… — Сколько раз, сестрица, я просил не обсуждать при мне личную жизнь Александры Осиповны, — пожурил ее Андрей и огляделся по сторонам. — Но однако, — добавил он, — где она сама? И Лермонтов пропал… — Спрячьте вашего Мишеля куда подальше, — пошутила фрейлина Плюскова, — а не то, боюсь, дамы наши его на части разорвут. — Сами разорвут, сами и сшивать будут, — пригрозил, тоже в шутку, князь Голицын. — Где же музыка, Sophiе? — наперебой капризно произнесли две молоденькие барышни, не сестры, но похожие друг на друга как две капли воды. — Принесу другую партитуру, — сказала Софья Николаевна и ушла в другую комнату. Через мгновение оттуда раздался всплеск рук и радостный возглас: — Ах, вот вы где, Сашенька! Вы с Мишелем уже познакомились ближе? Софья Николаевна застала свою подругу и Лермонтова у окна, застывшими друг напротив друга и как будто оторванными от занимательного разговора. Вид у обоих был несколько смущенный, но собеседница поэта нашлась быстрее его самого: — Досадное упущение, Sophiе. Можешь вообразить, мы так до сих пор и не представлены! Я хотела назваться сама, но, если ты сделаешь это за меня… — она улыбнулась и сделала руками приглашающий жест. — Разумеется! — Софья Николаевна подошла, ласково взяла подругу за плечи и обратилась к Лермонтову: — Наша южная ласточка, Александра Осиповна Смирнова. То есть, Смирнова она по мужу; для нас, придворных, это по-прежнему черноокая Россетти… Рекомендую ее вам, Мишель, как замечательного собеседника и чуткого критика. Поднесите ей свои сочинения — и она честно укажет на все их достоинства и недостатки. — Полно, Sophie, — отмахнулась Александра Осиповна, — какой из меня критик… Говорю, что думаю, только и всего. — Не слушайте ее, Мишель, — засмеялась Софья Николаевна, — ей сам Пушкин давал читать и оценивать свои стихи! Одна глава из «Евгения Онегина» вышла полностью под ее редактурой. — О чем меня просил не Пушкин, а Николай Павлович, — напомнила Александра Осиповна. — Что с вами, Мишель? — Софья Николаевна заглянула в лицо Лермонтова с беспокойством. — Вы так побледнели! Александра Осиповна посмотрела на Лермонтова с лукавой улыбкой, значения которой Софья Николаевна так и не поняла. Лермонтов — и впрямь побелевший, как бумага — только и смог произнести, что: — Так вы не… Он вдруг вытянулся по струнке, точно стоял не перед дамами, а перед генералом, — и, повернувшись к Александре Осиповне, коротко склонил голову: — Простите меня. Он ушел, не говоря ни слова. Софья Николаевна удивленно посмотрела ему вслед, потом взглянула на Александру Осиповну: — Что это он? Ведь был сама любезность. — Ты и представить себе не можешь, насколько, — усмехнулась Смирнова. Помолчав, добавила: — Его ведь Андрей привел, не так ли? — Почему ты спрашиваешь? — изумилась Софья Николаевна, но все-таки ответила: — Да, они пришли вместе. Братец ждал приезда Щербатовой. Все пел мне, что хочет познакомить ее с Лермонтовым… Как будто я не знаю, что в самом деле у него на уме! Глупый мальчишка! Как можно так относиться к положению бедной Marie? — Marie счастливее всех нас, моя дорогая, — сказала Александра Осиповна, думая о своем. — Так, стало быть, Андрей сказал Лермонтову, что на вечере будет Щербатова? — Не исключаю такой возможности, — согласилась Софья Николаевна. — А что? — Нет, — проговорила Смирнова, едва сдерживая смех, — совсем ничего. *** 16 марта 1841 года Александра Осиповна вышла к Лермонтову бледно-зеленая, но веселая. — Простите за мой вид, — сказала она, спускаясь по лестнице, — я еще не вполне оправилась после болезни. Она подошла, дала руку для поцелуя и засмеялась: — Только, умоляю, не предлагайте мне снова кресло! Я еще больше отвыкла кокетничать, но сидеть по-прежнему не люблю. Лермонтов сдержанно коснулся пальцами ее губ и ничего не ответил. Они давно уже были друзьями, но поэт все равно не любил напоминаний о первом их знакомстве. — Какой вы стали, — сказала Александра Осиповна, — в вас теперь больше железа. Знаете ли, внутренняя сила делает благородным всякого мужчину, сколько бы ему не было лет. Лермонтов для Александры Осиповны по-прежнему был юным мальчиком. Впрочем, могла ли иначе видеть его дама, которой уже шел четвертый десяток. — И вы похорошели, Александра Осиповна, — сказал Лермонтов, на что Смирнова только отмахнулась. — Вам привет от дядюшки Лорера. Он послал меня на все четыре стороны и надеется больше никогда не увидеть. По крайней мере, на Кавказе. — Надеется, что вам дадут отставку, — понимающе кивнула Смирнова и прошлась по комнате. — Мы все надеемся на это, Мишель. Нам очень не хватает вас. И Софи, и Ростопчиной… всем нам. Наступило молчание. Оба страшно не любили молчать наедине друг с другом. Зачастую им не о чем было поговорить, а в молчании каждый из них непременно вспоминал ту первую встречу в салоне Карамзиных. Ни Смирнова, ни Лермонтов не произносили своих мыслей вслух, но обоим становилось еще более неловко. — Хотел поблагодарить, — все-таки заговорил Лермонтов, — за редакцию тех стихов, что я написал для вас… вы верно сделали, что исключили первую строфу. Без нее посвящение стало более… — Сдержанным? — улыбнулась Смирнова и вспомнила почему-то, как у нее дрожали руки, когда она вычеркивала строки, начинающиеся со слов «в простосердечии невежды». — Более цельным, — ответил Лермонтов. — Благодаря вам я понял, что первая строфа была без надобности. Право, если бы я не написал ее тогда… — Тогда она бы никогда не осталась в моем альбоме, — сказала Александра Осиповна, подошла к Лермонтову и долго не решалась взглянуть на него. На лице ее было странное волнение. — Когда я, поднявшись к себе, нашла те стихи, — заговорила она быстро, точно боялась, что ее перебьют, — мне стало совсем стыдно злиться на вас. Знаю, вы не любите вспоминать ту историю у Карамзиных — но зачем же нам молчать о том, о чем все время думаем мы оба? Лермонтов хотел было что-то сказать, но Александра Осиповна вдруг положила руки ему на плечи и умоляюще, снизу вверх заглянула в глаза. — Зачем вы дичитесь меня? — спросила она дрожащим голосом. — Я ведь вас давно простила. Или вы ставите мне в упрек, что теперь я желаю знать вас короче? Лермонтов осторожно отвел ее маленькие ручки от своих плечей. — Вам нездоровится, Александра Осиповна, — только и мог сказать он. Смирнова долго смотрела на него, потом задумчиво кивнула, сделав какое-то невеселое заключение в собственных мыслях. — Напомните-ка мне, — сказала она как-то бесцветно, — куда вы направили прошение об отставке? — В Тенгинский полк, — напомнил Лермонтов. — Вас, кажется, вычеркнули из наградных списков, — сказала Александра Осиповна, словно и не слышала его. — Одно мое слово, и вам вернут гвардейское звание… только попросите. — В этом нет необходимости, ma chere Alexandrine, — почтительно склонил голову Лермонтов. И, чтобы перевести все в шутку, тут же срифмовал: — Простите, же ву при, за мой армейский чин. Он усмехнулся так коротко и горько, что Александре Осиповне самой захотелось плакать. В тот день Лермонтов пробыл у нее недолго. Прощаясь с ним, она почему-то думала, что больше никогда его не увидит.