Город с синими крышами

— Безнадежно, — не жалуется, скорее констатирует Инсон, немилосердно громко захлопывая окно.       Хиджун считает, что это очень даже символично: с тем же стуком накрываются их надежды дойти вечером до пляжа. Им бы хоть до ближайшего супермаркета доплыть, куда уж там. А всё потому, что на улице только теоретически лето, на деле — сезон дождей в полном разгаре. И ладно бы теплых тропических ливней, так нет, отвратительных, промозгло-колючих ноябрьских дождей, внезапных, как гром среди ясного неба. Гром, кстати, тоже имеет место, заставляя Чжихуна трястись от страха и ныкаться по чужим кроватям. Хиджун бурных эмоций лидера не разделяет — ему вобщем-то глубоко плевать, что творится за стенами общежития, да хоть апокалипсис локального масштаба. Пока его никто не трогает, всё прекрасно: можно смотреть дорамы, обниматься с гитарой, мурлыкать себе под нос будущие каверы, которые он (между прочим!) давно не выкладывал для фанатов. Макне устраивает всё, кроме, может быть, одного единственного факта. — Инсони-хён, — Хиджун тянет старшего за полу домашней футболки. — А? Чего тебе? — Чон только что не дергается от вмешательства в личное пространство и сильнее хмурится в попытке разобрать чужие слова. — Может, фильм посмотрим? — О хлопает по диванной поверхности рядом с собой в приглашающем жесте.       Инсон безучастно пожимает плечами. — А, хочешь, я выпрошу у Юджин-хёна приставку? Или, хочешь, закажем острой курочки? — не сдается младший. — Не знаю, — в глазах главного вокалиста плещется океан вселенской скорби, и Хиджуну не по себе от этого. — Хочешь, я куплю тебе ту фигурку, на которую ты всё жалел потратиться? — предпринимает отчаянную попытку О, — только хватит грустить, хён! — Хочу и грущу, — слова повисают в безжизненном вакууме (Хиджун задыхается в нем на манер глупой пойманной рыбки).       А Инсон разворачивается и уходит — недалеко, потому что в их пустой комнате тоскливо ужасно, а на улице вполне можно невзначай утопиться, с его нынешним везением так точно. Устраивается рядом с макне перед пару вечностей назад погасшим экраном. Сворачивается на манер кота: голову младшему на колени, верхние конечности в телефон. И сверлит требовательным взглядом: развлекай, раз уж обещал.       Хиджун откладывает в сторону гитару, играет прядями чужих волос вместо струн. А Чон жмурит ну совершенно лисьи глаза и готовится слушать.       Макне рассказывает ему восхитительно абсурдные и потому прекрасные сказки: про город, в котором крыши домов цветом сливаются со всегда ясным небом, прохожие улыбаются друг другу, как старым знакомым, и жители обязательно вешают за окно ветряные колокольчики с наступлением лета. На каждой улочке там можно найти лавку со всякими странностями вроде древних манускриптов и старинного китайского фарфора, в кофейнях под потолком сушатся связки ароматных трав, а ближе к ночи на площади собирается целая толпа нарядных смеющихся горожан, чтобы посмотреть на выступление местных артистов или заезжих гостей.       Хиджун сочинил его (город) в один из таких же бесконечно дождливых вечеров, когда понял, что разговоры становятся до боли пресными, выражение лица Инсона уныло-скучающим, и мир вокруг совсем не приветливым. Рассказ за рассказом он вплетал в образ города новые подробности, одолженные из памяти о неосуществимых мечтах/желаниях/предпочтениях Чона, и со временем так вжился в собственную выдумку, что почти поверил в ее реальность. Как будто (не здесь, конечно, но, чисто теоретически, где-то) он всё же существует.

***

      Инсон открывает глаза и сразу же жмурится от яркого света. Лучи солнца запутываются в пшенично-русых волосах, мягко щекочут кожу, играют в догнялки бликами на синей черепице. Стоп, синей?       В замешательстве, Чон задирает голову, чтобы получше рассмотреть, но крыши от этого едва ли становятся менее синими. Лишь несколько выглядят чуточку голубыми на фоне остальных, а так — целое море, океан из пронзительно синей, как пресловутая птица счастья, глиняной черепицы.       Но удивляться некогда: над головой невесомой тенью проносится ярко-алая молния, которая при дальнейшем рассмотрении оказывается воздушным змеем в виде гигантского дракона (всё как положено: когтистые лапы напряжены в ожидании добычи, глаза полыхают пламенем, усы сердито развеваются). К нему присоединяются еще несколько собратьев, принесенные волной теплого юго-западного ветра. Инсон идет в ту сторону, где, по всей вероятности, должны находиться неизвестные драконьи хозяева, и, миновав лабиринт из узких улочек, оказывается на центральной площади, в самой гуще толпы.       В воздухе витает запах жженого сахара и, почему-то, булочек с корицей, небо заполняется стаями пестрых змеев, а у Чона закладывает уши от вездесущего шума, когда сквозь завесу голосов прорывается один конкретный, зовущий его по имени. — Хиджун-а?       Инсон открывает глаза и ничего не понимает: он лежит в своей родной кровати, а город и не думает исчезать. — Звал? — перемазанный в краске Хиджун лениво поднимается с пола; на нем старый джинсовый комбинезон, на лице — всё та же дурацкая улыбка, немного квадратная и хитрющая до ужаса. — Но... Как ты узнал? — старший тычет указательным пальцем в змеев над синими крышами на стене комнаты и решительно отказывается изъясняться, как взрослый образованный молодой человек. — Так ведь это мой город, — с гордостью отзывается макне, — точнее, раньше был. А теперь он наш, общий, понимаешь?       Инсон давно уже не понимает ни черта, но кивает, забывая даже нахмуриться по привычке. Общий так общий, подумаешь, что нарисованный.