Господин Граф

      — Чтобы достойно окончить нашу беседу, последнюю по поводу всех этих событий, Бертуччо, запомните мои слова, которые я часто слышал от аббата Бузони: «От всякой беды есть два лекарства — время и молчание». А теперь я хочу пройтись по саду. Надеюсь, вы составите мне компанию.       Бертуччо с трудом оторвался от мрачных, терзающих его воспоминаний, исполненных крови и смертей, заставляющих меркнуть ласковый свет свечей, отбрасывающий причудливые, ирреальные тени, и молчаливое сияние далёких звёзд на ночном небосклоне, нежно убаюкивающих своим холодным мерцанием. Память, мучавшая его на протяжении почти двадцати лет, день за днём причиняющая боль своими острыми шипами и бесконечно напоминающая об ошибках, наконец, улеглась в разгорячённом этим нелёгким разговором разуме, позволяя освободиться от старого бремени, ненужного, вечно тянущего его назад, в прошлое, не дающего забыть обезображенный пламенем труп несчастной Ассунты, смерть горячо любимого брата и белобрысого паршивца, безнадёжно затерявшегося где-то.       Ночной сад, убаюканный стелющейся под ногами тонкой и мягкой дымкой туманов и тихим перешёптыванием молодой листы в вышине, взращивал и баюкал в нём это восхитительно непередаваемое чувство покоя и освобождения, родившееся в его сердце там, в просторной комнате старого особняка, под успокаивающим взглядом бархатистых глаз Монте-Кристо.       Это место, этот сад, какую бы страшную, замешанную на крови и боли, тайну он не хранил, уже не вызывал прежнего промораживающего душу насквозь и леденящего сердце ужаса и смердящего отвращения.       — Возвращайтесь домой, Бертуччо, и спите спокойно. Если в последний час ваш духовник будет к вам не так милосерден, как аббат Бузони, позовите меня, если я еще буду жив, и я найду слова, которые тихо убаюкают вашу душу, когда она будет готовиться в трудный путь, который зовется вечностью.       История эта, казалось, нисколько не ужаснула графа, не смутила присущее ему хладнокровие, но и не вызвала интереса, одолевающего многих особ голубых кровей, стоит им услышать о мистицизме и кровавой вендетте. Бертуччо легко различил отпечаток равнодушия, лежащий на его приятных чертах, исполненных некоторой тоски и горечи — вся эта смесь противоречивых эмоций предавала бледному лицу Монте-Кристо немалую долю очарования в глазах корсиканца.       Бертуччо уже не впервые ловил себя на мысли, что сравнивает господина с вечерней звездой — среди звёзд прекраснейшей. Искушение охватывало его горячей волной, как порой иные тёплые воды омывают крутые берега жарких стран, лаская шелковистый песок и напитывая его собой. И тем нестерпимее оно было, что Бертуччо видел все свои желания, воплощённые в одном человеке, который никогда не будет принадлежать ему. И если прекрасная римская императрица Поппея обладала всем, кроме честности, то Граф был обделён лишь способностью любить.       Монте-Кристо привлекал внимание своей мужественной красотой. Его большие бархатные глаза, обрамленные густыми темными ресницами, смотрели со спокойствием, свойственным северянам; отпечаток северной меланхолии был заметен во всей его наружности. Но эта меланхолия не всегда и не полностью затмевала теплоту благородной натуры, вполне способной к страстным порывам.       Одновременно смущённый привычной отстранённостью графа и вдохновлённый его мягкими словами, управляющий коснулся его холёной руки, до этого спокойно лежавшей на трости, украшенной причудливыми изгибами и диковинной огранкой, сжал тонкие пальцы в собственной подрагивающий ладони почти что до боли. Это прикосновение, каким бы неправильным и кощунственным оно не было, рождало внутри него тонкую и непрочную грань между удовольствием, как если бы всё его смуглое тело объяли бархатистые лепестки роз, и болью скорее душевной, нежели физической, как если бы осознание того, что прохладные аристократические пальцы вовсе не сожмут его руку в ответ, зрело внутри него отвратительным гноящимся нарывом.       Тёмный, тяжёлый взгляд графа словно сковывает все движения нерадивого слуги, напоминая ему о своём месте и сужая границы дозволенного до точного исполнения приказаний и ничего не значащих взглядов. Бертуччо больше не сжимает руку Монте-Кристо — разочарование и унижение заполняют его утомлённый долгим болезненным памяти рассказом и множеством чувств, постигших его вместе с этим прикосновением, разум горячей волной.       — Я совсем утомил Вас своим неуемным любопытством, — голос графа смягчается, приобретая привычнее бархатистые нотки, но искушение представить этот извечно спокойные голос срывающимся от нетерпения и опаляющей страсти слишком велико. — Нам пора возвращаться. Прикажите подготовить карету, господин Бертуччо.       Каким бы спокойным и умиротворённым Монте-Кристо не казался, и как бы Джованни не хотелось остаться рядом с ним в этом приятном полумраке и тишине, под сенью древних деревьев, отказать ему ни в коей степени не было возможным. Бертуччо почтительно склонился перед графом и, тяжело вздохнув, удалился, оставив господина в полной тишине.       Через несколько минут мелодичный перестук колёс по вымощенной камнем дороге убаюкивал его, сидящего рядом с кучером. Ночной Париж приближался, заманчиво сверкая огнями, утопающими в густом тяжёлом тумане.       В тот же вечер, вернувшись в свой дом на Елисейских полях, граф Монте-Кристо обошел все помещение, как мог бы это сделать человек, знакомый с ним уже многие годы; и хотя он шел впереди других, он ни разу не ошибся дверью и не направился по такой лестнице или коридору, которые не привели бы его прямо туда, куда он хотел попасть. В этом ночном обходе его сопровождал лишь Али.       Когда же Бертуччо вновь увидел объект своих желаний, граф уже был раздет и готовился отойти ко сну — лишь лёгкая ночная сорочка, ласкающая бледную кожу шёлком, и халат, к тому же съехавший с одного плеча, скрывали его тело от алчущего взгляда слуги. Монте-Кристо стоял в полутьме, мягко обнимавшей собой его стройную фигуру.       Управляющий давно уже перестал слушать господина — волна жара накатила на него и не желала уступать, как бы несчастный не увещевал собственное непокорное тело. Только сейчас он ощутил все грани этого странного и доселе непонятного ему слова «соблазн».       — Вы невнимательны, Бертуччо, это меня огорчает, — ласковый голос графа достиг сознания корсиканца, одновременно подогревая его фантазии своими бархатистыми нотками и возвращая к реальности прохладными интонациями. Монте-Кристо смотрел на него своими невозможными глазами цвета самого тёмного антрацита, заставляя яд отчаяния и ревности раствориться в крови, растекаясь вместе с ней по всему телу и достигая совершенно неготового к этому сердца.       Но был и другой путь, помимо того, чтобы и дальше скрывать собственное отвратное состояние, вызванное призрачной близостью графа, его кажущейся открытостью и раскрепощённостью. Джованни коснулся тёмных локонов, беспорядочно лежащих на плечах и спускающихся шелковистой волной по спине, задохнулся, почувствовав манящий сладострастный запах господина. Весь вид Монте-Кристо звал и притягивал к себе, пробуждая жажду плотского удовольствия, тревожа и будоража совсем недавно осознанные чувства, заставляя плоть быстро наливаться кровью и бесстыдно тянуться к нему, исходящему гневом и невообразимой притягательностью.       Управляющий со всей возможной осторожностью притянул Монте-Кристо к себе, ожидая от строптивого графа чего угодно, начиная со словесных упрёков и заканчивая ядовитой иглой в рукаве, но, тем не менее, не давая ему ни единого шанса вырваться и лишь теснее прижимая к собственному телу. Сухие шероховатые губы коснулись нежной матово-бледной кожи шеи, провели ниже, задев край воротника так мешающейся сейчас ночной рубашки.       — Бертуччо, вы с ума сошли? — Голос Монте-Кристо, что бы он не испытывал сейчас, ощущая горящие словно в лихорадке руки слуги, непристойно касающиеся его почти не скрытого от жадных ласк тела, оставался по-прежнему строг и холоден. Корсиканец не пожелал отвечать — вместо этого он припал горячившим кровь поцелуем к мягким губам графа, упрямо не желавшим отвечать на его откровенности, заставляющие отдаться в плен несдержанных ласк, и парой резких движений освободил тело от кощунственно скрывающей его ткани.       Тёплое, чуть шероховатое прикосновение загрубевших пальцев к гладкой коже бедра отозвалось неожиданным и неизвестным ранее удовольствием, вынуждая графа вздрогнуть и прерывисто выдохнуть, поднялось к животу и, наконец, ещё выше — к тяжело вздымающейся груди. Удивляясь сам себе, Монте-Кристо ни словом, ни делом не возразил осмелевшему от вседозволенности слуге ни сейчас, ни когда оказался распростёртым на белых простынях, ощущая желанную тяжесть возбуждённого тела, всё ещё облаченного в тёмную ливрею.       Кончики пальцев покалывало от нарастающего в груди напряжения, так хотелось вновь коснуться, обвести языком напряжённые соски, ещё не зная, насколько это понравится его господину, прочертить длинную влажную дорожку по подтянутому животу. Но граф молчал, касаясь щеки корсиканца, проводя большим пальцем до подбородка и неосторожно задевая краешек губ. Бертуччо с мольбой смотрел на него, но Монте-Кристо застыл, словно изваяние, и только алые пятна проступали на острых скулах, пока, наконец, он не притронулся тонкими подрагивающими пальцами к полупрозрачному батисту шейного платка, стягивая его с напряжённой шеи слуги.       Корсиканец позволил себе вновь коснуться ароматной кожи губами, лишь когда руки, бесстыдно скользящие по его всё более обнажающемуся с каждой минутой телу, избавили его от теснящего в груди камзола и принялись расстёгивать пуговицы рубашки, изредка срываясь и невольно касаясь смуглой груди. Он прижался к голубоватой жилке, лихорадочно бьющейся и особенно выделяющейся на бледной коже, так и манящей сжать горло, вслушиваясь в хриплые судорожные вздохи и полустоны.       Спустя ещё несколько мгновений горячая ладонь Бертуччо огладила ягодицы, заставляя закусить губу, заскользила меж разведенных ног графа, настойчиво сжимая и поглаживая. Осторожные и несмелые поначалу движения постепенно приобретали резкость, провоцируя обоих на порывистые вздохи сквозь жадные, отдающие животной дикостью поцелуи.       Сумрачный свет, проникающий с улицы, повсюду, мягкий, окутывал изящные изгибы тела, полупрозрачным туманом собираясь в ямочке между ключицами, скользящий по груди, высвечивающий белизну кожи, расчерчивающий тенями талию, обнимая бедра, затемняя и одевая. Прикрывая наготу и еще больше ее подчеркивая, смакуя и любя.       — Не медлите, господин Бертуччо. Масло на столе, — граф взглянул на него снизу вверх сумасшедше, напрочь лишённым любых проблесков мысли взглядом. Тело горело от не претворённых в жизнь желаний, а в голове шумело от заполонивших мысли развратных картин.       Холодное толстое стекло причудливой формы флакона приятно тяготило ладонь, совсем немного приводя в сознание и слишком ярко контрастируя с горячностью молодого тел под ним. Золотистые капли стыли, медленно впитываясь в нежную кожу бёдер, повинуясь прикосновениям сильных пальцев, лёгко скатываясь по ней и безжалостно пачкая дорогую ткань. Бертуччо с удовольствием вдыхал приторный, лишенный кислинки запах, вновь и вновь проводя по сладким от терпкого вина губам собственными, сухими и потрескавшимися.       — Внутри тоже, — граф скользнул языком по напряженной шее слуги, опаляя словно налившиеся свинцом мышцы собственным сбивающимся дыханием, а мысли — откровенной пошлостью, прозвучавшей в его тихом бархатистом голосе. Пальцы крепко сжали тонкое запястье, мирно покоящееся на тяжело вздымающейся груди, слегка потянули, принуждая опустить руку ниже. Монте-Кристо коротко простонал, когда сам, направляемый уверенными движениями слуги, коснулся себя столь похабно и недвусмысленно, погружая подрагивающие пальцы в горячую тесноту.       Бертуччо замер, любуясь восхитительным видом, открывшимся ему. Граф медленно растягивал себя, содрогаясь всем телом, но всё ещё упрямо пытался контролировать каждый судорожный вздох, в изнеможении кусая губы в кровь. Нездорово блестящий взгляд, до этого скрытый за густыми тёмными ресницами, бросающими причудливые тени на лихорадочно алеющие скулы, обещающий блаженство, сводил с ума.       Корсиканец едва сдерживал собственные порывы, настолько хотелось поддаться животным желаньям, взять господина безо всякой дальнейшей подготовки, прикусить нежную кожу, ставя метку, заставляя признать, — граф принадлежит лишь ему одному. Видеть красоту еще не было опасным, а вот принимать и понимать ее — не дай Бог, возжелать присвоить, — совсем другое.       Боли не было, лишь упоительная истома и неутолимый жар, побуждавший двигаться вверх и вниз. Монте-Кристо откинулся назад, принимая сильные глубокие толчки. Бертуччо входил глубоко и сильно, лаская напрягшиеся ноги, ягодицы и влажный живот, он навалился на господина, прижимаясь губами к тонким ключицам.       Горячая плоть ритмично скользила внутри, всё сильнее растягивая чувствительные стенки, заставляя графа стонать откровенно, громко, наслаждаясь каждым прикосновением и не считая более нужным мужественно закусывать губу и молчать.       Граф снился ему уже давно: опускался на тёмные простыни, распахивая восточный халат, едва ли скрывавший соблазнительные изгибы тела, позволял шёлку свободно соскользнуть с бледных плеч. Медленно разводил колени, демонстрируя себя в полной красе, и глядел призывно и жарко. Чёрные мягкие локоны мимолётно касались его обнажённой груди, когда Монте-Кристо, красивый, как сам дьявол, развратно целовал покорные губы корсиканца, обещая всего себя. Легчайшее касание влажных горячих губ к ключицам; скользящие, ласкающие узкие ладони на пояснице и невообразимый жар в паху.       Каждый такой сон оборачивался для Бертуччо постыдным желанием довести себя до края и множеством намёков, чудящихся в каждом, даже самом невинном движении графа. Хотелось целовать тонкие, унизанные массивными перстнями, пальцы, ощущать на себе полный желанья взгляд. В голове шумело от заполнивших мысли откровенных картин. Все непристойные сны, которые он старался забыть, все смутные желания, в которых он не хотел себе признаваться, все жаркие мечты, о которых потом стыдно было вспоминать, мгновенно ожили в его голове. И предательское тело тут же откликнулось на череду красочных образов.       Нужно было признать, что их мечты вряд ли совпадали. Не мог же граф в самом деле мечтать о том, чтобы обхватить своими длинными ногами его бёдра, позволяя удобнее устроиться у тугого, мягкого, горячего входа в собственное тело…       — Я вижу, мне стоит дать Вам немного времени, чтобы прийти в себя, — Монте-Кристо мягко отстранил от себя корсиканца и, игнорируя попытки Бертуччо остановить его, поднялся с постели.       Такая хрупкая надежда, неосязаемый светлый призрак, медленно тает, оставляя эфирные пары ушедшей радости. Темное опасение обретает очертания, проступая в воздухе дымной пеленой, и вступая в свое существование абсолютной уверенностью. Оно сворачивается в груди тяжелой липкой массой, забирая дыхание и высасывая мысли. Не твой, не твой, не твой…       Слишком увлечённый собственными переживаниями, он не заметил тихих шагов, но почувствовал ласковые прикосновения, безжалостно вырвавшие его из забытья. Тонкие пальцы коснулись ладони, нежно и неторопливо поглаживая, горячее дыхание опалило мочку уха.       — Зовите меня Эдмоном.