***
На выходе из музея Чон Чонгук, автор коллекции, наконец представляет себя и ведёт очарованного Тэхёна за собой в метро. Парень всегда был слаб перед людьми искусства, а умение рисовать и вкус подачи картин этого незнакомца возвысило его первое представление о новом знакомом, как о чертовски симпатичном парне, до новых высот. Они едут в час-пик в спальный район Сеула, плотно прижавшись друг к другу в переполненном людьми вагоне, и Чонгук выдыхает в район губ Тэхёна, что он рисует уже двенадцать лет и делится сокровенным, как чудом смог отвоевать место на выставке в крупном музее. — Я всегда в поиске новых моделей и считаю, что вдохновить на искусство может каждый человек и его индивидуальные манеры, жесты и выражения. Но вот мои сюжеты весьма специфичны для многих знакомых, поэтому я научился работать с имеющимися фактурами и формами, чтобы создавать эскизы из пустоты. Если ты действительно не против позировать мне, то я буду только рад. Тэхён поглощён в исповедь, а ещё в аромат чоновских духов, явно женских, но ненавязчиво сладких. Ему даже кажется, что капли аромата осели и на его блестящих губах, и они на вкус должны быть слаще самого сахара, но запретную мысль он сразу отвергает и часто моргает, стараясь изжить аморфное видение. Он не до конца осознаёт, почему сорвался из музея вместе с неизвестным художником (а ведь он мог его и обмануть) и мчит к нему домой, как на долгожданное свидание, но он, как человек искусства, не может противостоять волшебной возможности окунуться в мир бескрайней фантазии и творческого вдохновения талантливого своим провокационным концептом человека. Тем более, Чон Чонгук очень красив, особенно его родинка под нижней губой. Про себя Тэхён решает попросить сфотографировать его: и тогда бы он отснял покадровую серию с бокового ракурса и с фокусом на полуоткрытые в задумчивости пухлые губы. Они выходят из метро, когда небо над их головами начинает скрашиваться последними жгучими лучами предзакатного солнца, и Чонгук озабоченно спрашивает: — Кстати, ты где живёшь? Тэхён удивлённо замирает. — В общежитии при университете Конкук, в районе Дэхангно. — Далековато отсюда… надо отпустить тебя, пока метро не закрылось. Тэхён про себя улыбается, умилившись заботой Чонгука, но тот не замечает повисшей паузы и, не оглядываясь, заворачивает в один из дворов. — А ты снимаешь квартиру? Много платишь? — Да, уже полгода как снимаю студию. Выходит многовато, и я уже долго ищу с кем бы разделить плату и жил площадь, но из-за моего хобби долго со мной никто не держится. — В каком смысле? — Они отказываются находится со мной в одной комнате, пока я работаю с моделями. Ведь я почти всё своё время посвящаю новой коллекции, часть которой ты уже сегодня видел… — А мне вот нравится одному жить. Лифт поднимается под самую крышу, и Чонгук, открывая дверь квартиры, приглашает к себе домой. Тэхён нерешительно переступает порог и от восхищения открывает рот. — Я впервые в гостях у художника… Небольшое помещение, совмещающее в себе и спальню, и кухню, заставлено разноразмерными мольбертами, выставляющими напоказ рисунки различной готовности, а между ними в беспорядочном хаосе лежат цветные тюбики яркой краски. Пробные мазки сияют то здесь, то там вереницей пунктиров. Тогда Тэхён впервые думает о том, что Чонгук достаточно богатый человек, ведь парень точно знает, что краски ныне слишком дорогие. Но зачем тогда сетовать на оплату жилья… Впрочем, вопрос быстро изглаживается из его головы: Тэхён замечает прислонённую к столу вышитую нитками серого грифеля новую картину, так сильно напоминающую ту, что больше всего поразила его на художественной выставке. Чонгук за его спиной закрывает на ключ дверь, бросает рюкзак на пол и стягивает верхнюю одежду. Он подходит сзади к замершему Тэхёну, заглядывает за его плечо и усмехается. — Асфиксия… Ничего не могу поделать, заводит. На мольберте точечно нанесён силуэт человека в профиль и сомкнутые на его шее ладони. Тэхён гулко сглатывает и чувствует почти физическую боль. Он не может оторвать взгляд от череды намёток. И стремительно краснеет, дорисовывая и раскрашивая кожу в своём воображении. — Ты… ты решил, что будешь рисовать со мной? — Есть особые пожелания? — Чонгук обнимает его за талию и обжигает согретым дыханием смуглую кожу, открытую над воротом рубашки. Тэхён движением подбородка указывает на картину. — Это страшно? — Так… на любителя. Впрочем, если решишься, можешь мне доверять. Я уже столько набросков этого сюжета делал… Тэхён встряхивает головой, но жар всё больше разливается по телу. Он не может понять странную реакцию своего организма, но подобный жанр его определённо заводит. Особенно вкупе с загадочно улыбающимся, мускулистым художником, «который знает своё дело». — Надо выпить… У тебя есть пиво? Чонгук смеётся. — Я — одинокий художник. Конечно же есть.***
После двух, выпитых залпом банок Чонгук готов творить. Тэхён из-за градуса расслабляется и поддаётся изысканному искушению, тая пластилином в умелых руках Чонгука. Он рассказывает ему на ухо: — Я доведу тебя до исступления и запомню этот образ, чтобы позже достать его из памяти и выжечь на бумаге. Он, не глядя, смахивает с широкой кровати веером раскинувшиеся листы и укладывает на помятое бельё разомлевшего, заведённого в истоме ожидания и доверяющего ему немного больше, чем следовало, парня и прижимает его голову в ворох подушки, пропахшей чужими волосами. — Скажи «стоп», если сможешь выдавить из себя воздух, или же ударь побольнее, можешь даже в пах. Я слежу за своей силой, но пока что не знаю край твоей выносливости. Тэхён кивает в подушку и глухо подаёт знак, мол, понял, и только тогда Чонгук разворачивает его за плечи и, садясь сверху на колени, туго сжимает ноги накаченными бёдрами. У Тэхёна сердце отбивает за двоих. Он лежит, покорно задрав подбородок вверх, и краем глаза отмечает ловкую силу, с которой художник сжимает его скрещенные запястья над головой. Волосы размётываются по белью чёрной паутиной. Напоследок в глазах Чонгука можно прочесть благодарность. Его рука до белёсых вдавленных полукругов сжимает тэхёнов подбородок. Выдох. Большой палец лежит в запавшей ямке над нижней челюстью, а средний — давит на взбугрившейся лимфоузел справа от венки так, что у Тэхёна перехватывает дыхание. Он тянется под пальцы парня, чтобы тот не надавил сильнее на обездвиженную половину лица и гулко всхлипывает, слыша в ушах громкий стук сорвавшегося сердца. Чонгук сжимает пальцы, и Тэхён левым клыком рвёт кожу внутри рта. Он смотрит на него с той же боязливой покорностью и видит в увеличившихся зрачках профессиональную трезвость с лёгкой ноткой возбуждения. Чонгук облизывает пересохшие губы. Планка тэхёновой рубашки сбивается под немыслимым углом и гнётся в сторону, абсолютно не скрывая стрелу выпирающей ключицы и соблазнительную ямку, в которой красочно бы смотрелись пятна фиолетового цвета со рваными краями. Отросшая чёлка скрывает его лоб и глаза, и виднеется лишь нижняя линия ресниц, сцепленная назревающими каплями слёз. Губы разломаны немыслимым кривым овалом, а зубы крепко сжаты и скрепят от потуги. Чонгук может положить вторую ладонь на ходящую в лихорадке грудь и почувствовать дрожь тэхёнова тела, но он этого не делает. Он отталкивает Тэхёна на подушку, и тот с громким стоном хватает свою шею руками. — В принципе… — Мне понравилось, — хрипит Тэхён сквозь силу, пропуская в сжавшиеся лёгкие поток тяжёлого воздуха. Он дышит неровными порциями и схаркивает скопившуюся слюну прямо на пол, виновато поглядывая из-под ресниц на побледневшего художника, но тот покровительственно взмахивает рукой и прощает ему. Он очень удивлён, что Тэхён разрешит зайти ему дальше. А Тэхён удивлён, что успел протрезветь за эти секунды. И возбудиться. — Давай, — шепчет Тэхён и покорно складывает свои руки за головой. В комнате повышается температура, и Чонгук разрешает себе стянуть через голову облегающий чёрный свитер. Узкий воротничок лохматит тёмные волосы, а Тэхён с замиранием сердца следит, как c груди и бицепсов художника сантиметр за сантиметром соскальзывает тонкий трикотаж, обнажая высеченные на коже мускулы, а затем предавшая его кровь мгновенно бежит к паху. Парень так давно не имел ни с кем такой странной близости, не только физической, но и духовной. Тэхён не сопротивляется, когда Чонгук ловко расстёгивает пуговицы на непослушной скользящей ткани его рубашки, выталкивая по пластиковому кругу из петлицы на каждое судорожное поднятие груди. Он дёргается на простынях, выгибая спину и поднимая таз: парень буквально танцует в постели и так неправильно и доступно демонстрирует свою раскрытость, что Чонгук моментом умиляется его реакцией на лёгкие касания. Он дёргает края чужой рубашки в разные стороны и с интересом художника рассматривает, досконально изучая его кожу: бурбоновые загорелые следы выше воротничка номинальной футболки, медные тени на натянувшейся коже выпирающих рёбер, коньячные переходы в местах, на которые он с усердием давит сильными пальцами и намётки персикового в местах случайных царапин отросших ногтей. Не по-мужски возбудимые тёмные соски Чонгук бы отметил смешением красок «корица» и «танго». Возбуждающая палитра. Парень нависает над раскрасневшимся лицом модели и смыкает ладонь на его крепкой шее снова. Три пальца приходятся на яремную вену, большой палец остриём ногтя упирается под челюстью, и ладонь с силой придавливает кадык: Тэхён задыхается во вздохе и давится слюной, которую не может сглотнуть. Он не успевает сделать вдох, и картинка плывёт перед ним ярко вспыхивающей ретроспективой. Насыщенность теряет градусы. Тэхён открывает рот как рыба, но не может выстонать и пары букв, потому что Чонгук с ещё большей силой прижимает его тело к кровати, так, что матрас прогибается, и шепчет в зардевшееся лицо: — Я буду душить тебя, пока не остановишь. — Чонгук… — успевает вытолкнуть из себя имя парень в секунду, когда тот убирает остриё ноготка с готовившегося вспороть кожу кадыка. Он лежит покорный, багрово-красный и влажный во всех местах и закусывает резцом нижнюю губу, глядя на Чонгука затуманенными поволокой глазами. Чонгука вымученный ответ не останавливает, и он тут же смыкает пальцы вновь на побелевшей коже. — Нет, проси, чтобы я понял. Чонгук был садистом лишь отчасти, но, ещё стоя за спиной парня на выставке и наблюдая за движением его зрачков по картине, он смог распознать, какой же на самом деле Тэхён охуевший мазохист. А это значит — что лучшее на свете полотно скоро будет готово. Он сжимает руку на тэхёновой точёной шее, чувствуя под напрягшимися подушечками удары учащенного пульса. Под каждым пальцем — свой нефтяной перелив, от бело-жёлтого алмазного до иссиня-фиолетового, где пальцы оттягивают и сжимают кожу, образуя хребты болезненных теней. Он жмёт его кожу, выжимает, поглаживает — у Тэхёна от такого массажа застил бурого тумана на пошедшем рябью потолке и железный вкус в распалённом беззвучными стонами рту, — Чонгук, не ослабляя, перебирается пальцами по подбородку, дав Тэхёну две секунды, чтобы сглотнуть, и закидывает его затылок в глубину белого белья — Тэхён чувствует, как заваливается язык к глотке. Он бездумно размахивает руками, описывая пальцами порхание маленьких крыльев и не может ни за что зацепиться. Лёгкие удары осыпают воздух, а Чонгук всё так же сидит на его ногах. Всё так же крепко и устойчиво. Бескомпромиссно. Тэхён делает ещё полвздоха и глухо выстанывает его в склонившееся лицо Чона. Он так близко, он такой могучий… Его лик нависает, как божественный; затылок скрывает бьющий свет потолочной лампочки, а тот рассеивается молоком по его тёмным волосам, течёт блестящим облаком по щекам, опаляя светлые волоски на коже, и каплями задерживается на кончике носа. Его подбородок ещё ближе, а губы сжаты в тонкую серую нить — Тэхён закатывает глаза, скашивает их к носу под воспалёнными веками, и чувство цвета резко возвращается. Он с трудом разлепляет глаза и чуть ли не плачет от прошедшей пульсации в яйца. Он видит капли слюны, собравшиеся на нижней пухлой губе Чона. Его собственные губы, отмеченные запахом металла, — пульсируют от болезненной сухости и воют от неисполнимого желания обхватить эту самую, невообразимо пухлую, асимметричную нижнюю губу своими и слизать изнутри так необходимую сейчас слюну; забрать из него всю влагу и сосать до багрового подтона. Чонгук прихватывает зубами свою губу и дует прохладным воздухом на отдающее болезненным фиолетовым оттенком лицо Тэхёна. Ладонью он смахивает с его лба мокрые пряди и не удерживается от короткого поцелуя потной кожи у самой линии роста волос. Ох, как же он хочет его рисовать. Такого безвольного, такого нездорового, такого молчаливого. А может отпустить руку, и опять же его хотеть: беззаботного, смеющегося и весёлого. Тэхён держится из последних сил, но тут Чонгук добавляет вторую руку, и ему впервые становится чуть-чуть страшно: пальцы крест-накрест обхватывают всю ширину дрожащей и расчерканной полосами красных огней шею. Он успевает сделать глубокий вдох и закашливается им: с глаз, без прелюдий, стекают слёзы на щёки и подушку. Нехватка воздуха обжигает трахею. Когда ногти соскребают верхний слой эпидермиса с его замученной шеи, он лишь прячет в себе стон: тёплые всполохи болезненно покорёженной кожи отдаются ему в лёгкие, проникают в мельчающие капли крови и циркулируют в пахе. Боль распространяется на две зоны сразу, и парня шатает-качает на волнах бешеной амплитуды. Чонгук задницей чувствует сильную эрекцию Тэхёна, а тот кладёт руки на бёдра Чонгука, и они движутся в одном ритме с его движениям. — Тэхён, я так сильно возбудился, — признаётся он. Пальцы решетом накрывают шею. Тэхён широко раскрывает рот и закатывает глаза и в них туманом скользят невиданные раньше чувства: да, да, ещё больше, не оставь во мне ни капли ядовитого кислорода; войди в меня; я хочу дышать лишь тобой, стань моими лёгкими, моей кровью; напитай меня и дай захлебнуться; я хочу с головой провалиться в бесконечный полёт и всем телом вдыхать, выдыхать, чувствовать, как ты передаёшь мне жизнь с тёплым дыханием рот в рот; и во мне не остаётся ничего своего, только ты заполняешь сосуд моего тела и наши души соединяются в танце. Души меня, убивай, проникай в меня. — В меня… Хрипит Тэхён всей глубиной своего низкого голоса. Фаланги пальцев дрожат из-за напряжения. — Можно? Тэхён с содроганием закрывает трепещущие веки и ломаными губами сквозь густую пелену в сердцах шепчет, уже не боясь умереть на чужих руках. — Д…а. Его ладонь падает на стоящий колом член Чонгука, болезненно обтянутый плотной тканью, и у художника глаза закатываются от резкой вспышки боли и желания дёрнуть бёдрами вперёд. Он отпускает тэхёново горло и поспешно, дрожащими руками, стягивает вниз брюки вместе с бельём. Тэхён ловит кайф. Его улыбающиеся, рваные зубами губы расплываются разомкнутым овалом, а лихорадочные движения глаз, танцуя по звездопаду солнечных зайчиков, кружат голову. Он вновь дотрагивается до обнажившегося члена Чона, и вслепую дрочит по выпуклым налившимся венам, массируя головку подушечкой большого пальца. Художник дрожит от слабой трепетности прикосновений и садится ему на грудь. Тэхён покорно вываливает язык и смотрит влажными глазами призывающе, вседоступно и очень откровенно. А когда Чонгук нависает над ним, руками опираясь за изголовья кровати, не может стерпеть и секунды ради приличия, чтобы не тронуть языком уретру как самую сладкую в мире конфетку, слизывая белёсую, солёную смазку как потёкший леденец в яркий солнечный день во рту у малолетки. Его накрывает чувство эйфории, сладостного, расслабляющего чувства; он стонет басовито и закрывает глаза, пропуская момент, когда Чонгук убирает подушку из-под его головы, пальцами размыкает рот и вставляет в горячую влажную глубину багровую от возбуждения головку, а затем толкается внутрь и чувствует нежной частью стенки дрожащего, изнасилованного горла. Тэхён держит Чонгука за бёдра, боясь потерять опору и свалиться в обморок, в то время как художник, упираясь коленками по обе стороны от распростёртого тела, плавно движется тазом, равномерно заходя и выходя изо рта лежащего под ним парня. Тэхёна колотит от сладкого вкуса чужой кожи, от немногим большего, чем среднего размера члена, что щекочет его язык и гланды. Для него в этой комнате многое случилось впервые, в том числе и минет, хотя Чонгук удивился бы, потому что Тэхён действует максимально круто, списывая некоторую заторможенность на своё положение. Он сочно, с аппетитом работает языком, смачно сбагривая кожу слюной, и натягивает губы на пульсирующую плоть. Чонгук увеличивает амплитуду и уже выходит из Тэхёна полностью, и тогда парень тянет искалеченную тенями шею, чтобы вновь почувствовать его тёплый, особенный вкус стенками толстого языка. Он принимает в себя уже сочащуюся спермой головку и, втягивая щёки, усердно сосёт, чтобы не упустить и капли жидкости. Чонгук неожиданно хватает его за шею вновь. Поднимая. И проникает Тэхёну в обожжённое удушьем горло, а у того сразу новая пелена слёз перед глазами и гортанные стоны. Чонгук чуть-чуть меняет наклон и легко проскальзывает в горло во время глубоко вдоха. Тэхён сжимается вокруг него трахеей. — Дыши носом. Тэхён доверительно-твёрдо и прямо смотрит в глаза художнику. Он чувствует внутреннее давление, распухшие и саднящие внутренности и толику вкуса победы над собой и своим пределом. Член изнутри гладит мягкие стенки, головкой упираясь в пустоту. Тэхёна поднимают ещё выше, утыкая носом в волосы на лобке. Чонгук легко движется внутри него и заводится сильнее, когда заглядывает себе за плечо и видит, как внутри лебединой шеи, исчерпанной синяками и царапинами, движется его член. Этот бугор по всей длине — от высоко задранного подбородка до места, где расходятся ключицы, сверкает натянутой кожей, а по середине его вспарывает замерший кадык: Тэхён не может сглотнуть слюни, и они текут по его подбородку и груди. Он мычит что-то нечленораздельное, и Чонгук выходит из него, позволяя сделать глубокий вдох грудью. Тэхён харкает на пол и стирает с лица все жидкости, а затем валится обратно на спину и уже привычно тянет на себя чужие бёдра. Чонгук оглушён: тэхёнова глубина и узость уже простимулировали его вдоль и поперёк, но он ещё не кончил, будто самому члену также было интересно, на что ещё способна его модель. Кстати, модель. Чонгук скатывает мешающие штаны вместе с бельём вниз, сбрасывает в сторону, и встаёт коленями по сторонам от головы Тэхёна, чтобы руки были обращены к столь прекрасному горлу. — Ва-а-а, — не может сдержать выдох парень, когда открывает глаза и видит нависшего над ним художника. Надавив на щёки, Чонгук вновь разжимает губы Тэхёна и входит под прежним углом, но теперь, лишь только увидев очертания скользящего под кожей ствола, он вдыхает глубоко… и давит на его горло. Тэхён от неожиданности распахивает глаза и мычит: это прикосновение разрушает тонкое равновесие, которое с трудом находит парень для своего рта, чтобы принять всю длину и не проблеваться. И эта короткая вибрация, которую Тэхён посылает своим басовитым голосом, бежит по всем капиллярам художника и бьёт прямо во все цели: сердце, мозг и яйца. Он глубоко кончает и вытаскивает член из измазанного рта, а парню тупо больно его закрыть: щёки ноют и саднит все дыхательные пути. Он сглатывает сперму на автомате, слегка кривится, но языком ловит последнюю нитку капель, повисшую между растрескавшимися, багровыми губами и головкой. Он старается выдавить сбежавший кайф из всех клеточек и становится одной сплошной эрогенной зоной. — Ещё немного… — говорит Чонгук скорее для собственного удовлетворения, потому что Тэхён его давно не слышит, и водит по его телу ладонями, уже не сжимая и принося сладкую боль, а исцеляюще. В его ушах — классический звук морского прибоя. Начинается ответная реакция. Парень хрипит сквозь силу, сквозь дерущий изнутри жар и не видит ничего перед глазами. Потолок застилает пульсирующий туман, избивающий его как грушу: он плохой, он хочет заполучить меня, хотя моё тело уже занято им; три души я не выдержу и расколюсь; чонгук, отгони его от меня; выпотроши из него все органы; выпей и выблюй; чонгук, он меня захватывает, я больше не могу; чонгук! Тэхён выгибается в спине и с небывалой силой отнимает от себя ослабевшие чоновские ладони и кричит «стоп»; раздвигает пальцы и от каждого из них непослушно отходит намертво впечатанная кожа. Он дышит чересчур глубоко, разглаживая сморщенные лёгкие и ловит ожидаемый приход, этот пробирающий кайф — кульминацию балансирования на грани. Чёрные облака перед глазами рябят лучами морозного солнца и отблесками воды в отливе моря. Дышит жадно, дышит учащённо, дышит, принимая в себя больше, чем может. Выкручиваясь на простыне, тормоша себя о взбученные подушки, он трогает шею, чувствуя мазутные горящие мазки. Синяки наливаются и начинают отдавать вспышками боли, но жар внутри не концентрируется, а разливается по крови, побеждая каждую клетку тела. Добитый эйфорией, Тэхён падает на кровать и пытается рассмеяться, но выходит хриплый, выхарканный стон. По так и не снятым штанам расползаются тёмные пятна. Он хочет что-то сказать, но слова не обретают звуки; с испугом смотрит на лихорадочно распалённого Чонгука. — Я принесу воды. Художник, шатаясь, поднимается на затёкшие, ослабшие ноги. Ему сложно стоять, но, запинаясь, он приносит своей модели стакан и поит, наклоняя край под самые дрожащие губы. Он обтирает его алую кожу прохладной водой, наносит на синяки заживляющий крем и заботливо спрашивает, как парень себя чувствует. Несмотря на всё, Тэхён не только вымучен, но и странно доволен. Он подтягивается на руках, чтобы сесть, и стыдливо прикрывает обнажённый торс чоновской водолазкой. Художник остаётся без одежды, но этим не смущён. Он находит запасные штаны и чистое бельё, помогает парню переодеться. Через десять минут Тэхён уже может говорить, и с интересом спрашивает: — Как назовёшь эту картину? Чонгук на секунду задумывается, вглядывается внутрь себя, где видит распятое на мольберте полотно, и выдаёт: — В моём детстве эта игра называлась «собачий кайф». Но назвать так картину, моделью которой послужил ты — я не вправе. Как думаешь, стоит придумать что-то среднее между «растлением ангела» и «наказанием чертёнка»? — Чонгук смеётся в голос, а Тэхён улыбается не его словам, а красивой улыбке. Он берёт с тумбочки смартфон художника и делает быстрый кадр. — Вот, я отправил себе фотку в какао-толк. Там же мой номер телефона, если интересно… Но Чонгук перебивает его, беря за руку. — Спасибо, что доверился мне, Тэхён. Ты — само искусство, — он легко касается губами его распалённой ладони, и Тэхён замирает, не в силе пошевелиться, — знаешь, что очаровало меня в тебе в первую же секунду? Родинки. Одна на нижнем веке, вторая на кончике носа, и третья на губе. Они так необычно хаотичны… я также наношу их на картины, случайным взмахом кисти. Тэхён улыбается. — Проводишь меня до метро? Мне обязательно нужно вернуться в общагу… — Всё, что захочешь.***
«Прикинь, ко мне подселили двух французов! Они такие шумные, просто жесть, а ещё я их не понимаю! Они сожрали весь мой рамён, а ещё они ночью сосались! Ты ещё ищешь соседа? Жди, я скоро приеду… Всё, что угодно, лишь бы подальше от них!»